За соседним столиком расположилась компания, очевидно молодожены — девушки в белых длинных платьях, молодые люди в черных костюмах. Глеб давно обратил на них внимание. Тогда они вели оживленный разговор, хохотали. А теперь приуныли, видно, их рейс тоже задерживался… Глеб вспомнил, что уговаривался с Мариной съездить после свадьбы в Прибалтику, они никогда не были в Таллине. Только вот свадьбы-то и не было. Так, какая-то торопливая, испуганная процедура записи в районном загсе…
Вдруг за соседним столиком дружно закричали: «Банзай!» Потом один из японцев, пожилой мужчина, что-то громко проговорил. Все вновь закричали: «Банзай!» Молодые люди вышли из-за стола, низко-низко поклонились и побежали, ловко лавируя между столами.
— Послушай, может, это и наш рейс, а? — спохватился Олсуфьев и обернулся к экрану информатора. — Нет, — вздохнул он разочарованно. — На Саппоро… Видно, и впрямь накроется Хиросима.
— Далась вам Хиросима! — воскликнул Глеб.
— Позволь, — растерялся Олсуфьев. — Но… память.
— А те молодожены отправились в Саппоро! На лыжах кататься, а не в Хиросиму.
Они расплатились, вышли из кафе и спустились по эскалатору вниз, на первый этаж.
Несмотря на дневное время, весь аэровокзал был залит электрическим светом. Многочисленные магазинчики торговали сувенирами, фруктами, сладостями, журналами, одеждой… Глеб остановился у киоска и купил яркую игрушку. Он давно собирался ее купить. Удивительная игрушка. Обычный красочный мешочек. Но стоило его помять, как в мешочке что-то начинало дико хохотать. Громко и долго. И ничем не остановить…
— Вот и вся память, — усмехнулся Глеб, глядя на Олсуфьева. — Послушайте, Петр Петрович… Допустим, та бомба убила бы всего лишь одного человека, какого-нибудь древнего старца. Ну не разорвалась бомба, бывает такое… И в то же время она послужила началом невиданного прогресса человечества…
Олсуфьев вплотную приблизился к Глебу:
— Не вижу принципиальной разницы между гибелью вашего старца и сотни тысяч жертв Хиросимы.
— Вздор! — Глеб заложил ладонь за ремень своей сумки и стал похож на солдата. — А если бы тот старик, допустим… утонул, замерз в снегу, — Тон Глеба был снисходительно-иронический. Как у человека, который все решил для себя. И твердо.
— У природы нет нравственных критериев. Да! Природа бывает несправедлива. Но не аморальна! — ответил Олсуфьев. — И то древние наказывали море палками, когда гибли люди.
— И в то же время разбивали друг другу черепа. Теми же палками… Лучше взгляните, какой пожар показывают по телевизору.
Глеб сел в глубокое кресло и вытянул ноги. На экране телевизора горело какое-то здание. Шел репортаж прямо с места пожара. Здание горело скучно, вяло. Скорее, оно тлело ленивыми редкими жгутами дыма, словно шевелило усами. Люди проходили мимо телевизора равнодушно…
— Вы, случайно, вчера не смотрели матч по боксу? Мухаммед Али против Джо Фрезера? — спросил Олсуфьев.
— Не до конца. И кто же победил?
— Мухаммед Али.
Глеб сжал подлокотники кресла и обернулся.
— Вы в этом уверены, Петр Петрович?
— Здрасьте. Победил Мухаммед Али. Правда, с небольшим преимуществом… А что вы так? Он ваш родственник?
Глеб засмеялся. Сухим неестественным смехом. Достал пачку сигарет, выбил одну и щелкнул зажигалкой. Красивое газовое пламя обхватило кончик сигареты.
— Значит, я выиграл пари! — Он выбросил сильную струю дыма. — Я заключил пари сам с собой и выиграл.
В Хиросиму они так и не вылетели. Все аэропорты юга Японии были закрыты по метеоусловиям.
А купленный сувенир «Мешок смеха» Глеб потерял. Вероятно, забыл в электричке…
Из допроса Г. Казарцева, обвиняемого по ст. 211, часть 2, УК РСФСР и ст. 127, часть 2, УК РСФСР.
«…После возвращения из Японии меня назначили руководителем группы. Выделили помещение, оборудование. По утрам, перед работой, я бегал вокруг дома в тренировочном костюме. Принимал душ, ел и отправлялся в институт, как на праздник. Все шло так успешно и гладко, что казалось неправдоподобным. В довершение этой «серии удач» я получил оттиск статьи известного специалиста в области магнитометрии, где он помянул «эффект Казарцева». Директор института теперь здоровался со мной за руку и называл по имени-отчеству. А в институте около двух тысяч сотрудников…»
Стены уплывали вверх зыбкими волнами. Глеб понимал, что проснулся, но ночные стены казались ему продолжением сна.
Отчего он проснулся?
Глеб повернул голову и увидел устремленный на него взгляд Марины.
— Ты чего? — Со сна голос его звучал хрипло.
— Слышишь? Она ходит. И так каждую ночь.
Глеб прислушался.
За стеной раздавалось едва различимое поскрипывание паркета.
— Когда она спит? А ведь весь день на работе. В ее-то годы…
Глеб сомкнул глаза, но сон не приходил — наоборот, мысли становились все ясней, конкретней… С утра надо будет наклеивать кристаллы, у Гоши Ведерникова не получается: он кладет слишком много компаунда. Работа нудная — пинцетом, пинцетом. Надо перетащить шкаф из старой лаборатории, некуда складывать образцы…
— Как ты можешь спать, когда она так ходит? — прошептала Марина.
— Я не сплю.
Глеб полежал еще несколько минут, затем приподнялся и сел, подтянув колени к груди.
Казалось, скрип паркета пунктиром прошивал тишину комнаты, то усиливаясь, то затихая.
Глеб опустил ноги на холодный пол. Попытался нащупать тапки, но, видно, слишком загнал их под кровать. Ноги все тыкались в старые босоножки, их Марина носила вместо домашних туфель. Ладно, пойду в них, подумал Глеб…
Зоя Алексеевна стояла у буфета, привалившись плечом к толстой резной балясине. Из-под халата виднелась ночная рубашка. Притихшая маленькая фигура матери выражала такую тоску, что у Глеба перехватило дыхание.
Зоя Алексеевна обернулась. Казалось, она не поняла — кто это появился в гостиной? Даже прищурила глаза.
— Ты чего это? — с неестественной веселостью в голосе произнесла она. — И в босоножках. Комик.
— Чего ты не спишь?
— Сердце что-то ноет. А хожу — перестает. — Зоя Алексеевна не сводила сына сухих глаз.
— Показалась бы врачу. Кардиограмму снять. — Глеб отвел взгляд в сторону окна. — Или на работе что не так? Как там Панкратов, все бушует?
Зоя Алексеевна сделала несколько шагов по комнате. Паркет заскрипел, точно живой.
— На пенсию ушел Панкратов. Пойду прилягу.
Почему-то ей не понравилось, как стоит пепельница. Передвинула к самому краю стола.
— Все мне завидуют. Говорят, ну и сын у тебя, Алексеевна. Далеко пойдет. Такое большое дело, когда дети удачные, такое большое. Ни с чем в жизни сравнивать нельзя. Это можно понять, когда свои дети появляются…
Мать еще что-то говорила, торопливо, горячо, точно защищалась.
Глеб подошел вплотную к окну. Ночь прилипла к стеклам густой темной пленкой. И было непонятно, где кончается крыша противоположного дома и начинается небо. Черный глянец стекол отражал лишь его фигуру. В углу этого зеркала виднелось лицо матери. Точно они впрессованы в это темное стекло — он и мать…
«О чем же она говорит?» — думал Глеб.
Казалось, что слова матери пчелиным роем разлетаются по комнате, садясь то на подоконник, то на диван, то на буфет, то на люстру, сталкиваясь в воздухе и рассыпаясь вновь…
При чем здесь все это? Привычки Глеба. Его школьные отметки. Его характер. Удачливость на работе…
— Послушай, мама…
В глазах Зои Алексеевны застыла мольба: только не об этом! Что она может посоветовать, что?
— Что же мне делать, мама?
Зоя Алексеевна погладила тугую крахмальную дорожку на спинке дивана. Растопыренные пальцы ее руки, казалось, схвачены перепонками — темные, морщинистые, точно утиные лапки.
Сколько же ей лет? Ведь ей уже около шестидесяти…
— Ладно. Спать, мама, спать… А то паркет жутко скрипит.
Глеб повернулся и нелепо, точно канатоходец, раскинув руки, направился к себе. Деревянными молотками застучали каблуки. Он спешил. Он готов был совсем сбросить дурацкие босоножки и побежать…
Но голос матери настиг его на самом пороге.
— Погоди, Глеб. Никуда нам не деться от этого разговора…
Глеб остановился, обернулся.
— Я так жалею, что Марина тебе все рассказала…
— Она правильно поступила… Клянусь твоей жизнью, Глеб, — если бы я могла поменяться с той женщиной! Я бы не задумалась. Но ничего не поделаешь. И я теперь об одном молю судьбу, чтобы никто никогда не узнал. И нельзя меня осуждать за это.
Голос Зои Алексеевны дрогнул, она попыталась справиться с собой и вдруг неожиданно закричала:
— Ради меня! Слышишь? Вез на себя беру, весь грех!
Она качнулась, уперлась вытянутыми руками в диван.
Глеб шагнул ей навстречу.
Проклятая босоножка соскочила с ноги и больно сдавила ступню.
Зоя Алексеевна подняла руку, удерживая Глеба на месте.
— Ты скажи своей жене. Я говорить не буду, а ты скажи… Пусть не сбивает тебя с толку. Если ей муж не дорог, то пусть подумает об отце своего ребенка…
Глеб вернулся в комнату. Нащупал крап кровати, осторожно сел.
— Я не сплю, — произнесла Марина.
— А! Слышала, значит?
— Не глухая. Только напрасно она так думает.
Глеб нашарил сигареты, спички. Огонек, точно маленький желто-оранжевый флажок, трепетал, пригибался и выпрямлялся вновь.
Марина тоже потянулась к коробке и вытащила сигарету.
— Тебе нельзя.
— Одну ничего.
Она прикурила и попыталась загасить спичку.
Огонек сопротивлялся. Он уклонялся, словно искал лазейку, чтобы скрыться, чтобы выжить. Глеб резко взмахнул рукой. Упрямый флажок превратился в белесый жгутик дыма…
— Вчера мне мой Макаров говорит: «Вы, Марина Николаевна, много порций обеда едите, что у вас живот надулся, да?» А Рюрикова ему отвечает: «Дурак ты, Макаров! Марина Николаевна беременная!»… Потом они надували животы и весь день играли в беременных.