Оба мы были точными, обязательными и дисциплинированными людьми. За все время работы с Юлиусом я не помню случая, чтобы он хоть немного опоздал или вообще не пришел на назначенную встречу.
Юлиус отличался хорошим здоровьем, но в начале каждого лета его около месяца мучила сенная лихорадка, вызывавшая раздражение носоглотки. Он страдал от сильного насморка, у него краснели и слезились глаза. В этот период нам приходилось даже несколько увеличивать интервалы между встречами, чтобы дать ему полностью оправиться.
Юлиус был близок мне по своим взглядам. В нем сочетались приверженность социалистическим идеям, восторженный идеализм молодости, полное отсутствие эгоизма, стремления к личному обогащению. Еще в ранней юности он активно включался в общественную деятельность, дававшую выход его социальному темпераменту и присущему многим американцам его поколения чувству социальной вовлеченности.
Юлиуса живо интересовало все, касающееся жизни простых людей в СССР. Он подробно расспрашивал меня о моих родителях, о том, как я рос и воспитывался, где учился, как начал свою трудовую жизнь… За личными обстоятельствами моей жизни он пытался разглядеть и понять жизнь людей далекой страны, представить ее. Он подробно расспрашивал меня о детских садах и школах, пионерских, комсомольских, партийных и профсоюзных организациях. А я, в свою очередь, благодаря ему подробнее узнавал о жизни простых американцев.
Юлиус иногда приходил на многотысячные митинги в Нью-Йорке, на которых выступали посланцы СССР. Сильное впечатление произвело на него выступление на одном из таких митингов известного советского писателя Ильи Эренбурга. Тогда Юлиус сказал: «Представьте себе! Страстные и убедительные слова вашего талантливого писателя о необходимости быстрейшего открытия США и Англией второго фронта в Европе произвели на всех такое сильное впечатление, что после окончания выступления все присутствующие — а их было около 20 тысяч — встали и долго аплодировали. Конечно, антивоенный пафос Эренбурга не тронул сердца капиталистов. Ведь война приносила им миллиардные прибыли: чем дольше она продолжается, тем лучше для них!».
Мой американский друг всегда обсуждал со мной ход войны, радовался победам Красной Армии, которая в то время начала быстро изгонять оккупантов из пределов Родины. Но эти победы он воспринимал «со слезами на глазах» и болью в сердце. Бывало, он с грустью восклицал: «Сколько миллионов простых людей ни за что гибнут на полях сражений! Какие огромные разрушения принесла война советскому народу!» И тут же добавлял: «И перед лицом гибели миллионов людей правительства США и Англии проводят вероломную политику затягивания открытия второго фронта в Европе».
Юлиус не раз восхищался смелостью и героизмом партизан, наносящих фашистским оккупантам ощутимые потери за линией фронта в Советском Союзе, а также в Югославии, Франции, Италии, Греции и других странах, оккупированных фашистской Германией. Иногда в такие моменты он восклицал: «Как партизаны, особенно женщины, могут по несколько месяцев во время долгой русской зимы с ее сильными морозами и снежными заносами жить и спать в лесах?! Это для меня непостижимо».
Однажды Юлиус сказал: «Александр, ведь моих друзей и меня тоже можно считать партизанами, помогающими Советскому Союзу и его Красной Армии громить фашизм». «Конечно», — согласился я.
Во время первых встреч со мной Юлиус всегда интересовался, что известно о судьбе родителей Генри, живших в Одессе, оккупированной фашистами. Ведь Генри не раз высказывал ему свои опасения о том, что фашистские оккупанты могли уничтожить их как евреев. И как же он был рад услышать полученное нами сообщение о том, что родители Генри были своевременно эвакуированы в Сибирь, в город Барнаул.
Часто Юлиус рассказывал мне о своей семейной жизни, жене и сыне. Он восхищался и гордился своей женой, говорил, что о лучшей не мог и мечтать, а сына, любил беззаветно. Говоря о своих родных, Юлиус весь преображался, в глазах его появлялся особый блеск, а все лицо его светилось радостью. Вообще на встречах, предназначенных только для бесед, Юлиус был готов говорить со мной часами. Мне тоже было интересно и полезно разговаривать с таким приятным собеседником. Но законы конспирации жестоки: чем больше проводится времени с агентов, тем больше была вероятность обнаружения нас противником — ФБР. Поэтому я ограничивал время наших бесед полутора часами.
Несколько раз Юлиус мне говорил: «Встречи и беседы с Вами, — это для меня счастливейшие минуты. Вы — единственный, с кем я могу поговорить по душам, поделиться всем, что во мне накопилось, и я вижу, что Вы тоже откровенны со мной. Особенно мне интересны Ваши рассказы о том, как жили и работали простые советские люди в 1920-е — 1930-е годы, каких успехов они добились в развитии экономики, науки и образования, стремясь превратить свою социалистическую родину в передовое промышленно развитое государство, и как они сейчас защищают отечество».
С самого начала мы считали, что для советской разведки Розенберг представляет наибольшую ценность как агент-наводчик и вербовщик. Он обладал непоколебимой верой в победу СССР над фашизмом, умением убеждать лево-либеральных настроенных американцев в необходимости оказывать помощь Советскому Союзу по нелегальным каналам. Он любил разведывательную деятельность, окутывающий ее романтические ореол, поднимавший его над обыденной монотонностью будней.
Чтобы сохранить Розенберга в качестве агента-наводчика и вербовщика, а также полностью обеспечить его безопасность в ухудшающихся оперативных условиях, было решено передать его источников на прямую связь нашим оперработникам.
Кроме того, для всех агентов я организовал фотосъемку материалов у них дома. Благодаря этому мы смогли перейти на более безопасный режим работы: мы встречались один-два раза в 30–40 дней. В результате у Юлиуса высвободилось много времени, что было чрезвычайно полезно для конспирации всей деятельности.
Но он вдруг заскучал и на одной из встреч весной 1945 г. сказал мне: «Мой друг и товарищ, я понимаю необходимость проведенной реорганизации и полностью согласен с тем, что вы отняли у меня товарищей и рекомендовали как можно реже встречаться и даже звонить им. И Вы сами стали редко встречаться со мной. От этого у меня в душе поселилась грусть, я скучаю. Ведь я привык к активной работе — постоянно встречаться и разговаривать с людьми, разрабатывать новые планы, и в этом моя жизнь…».
Пока Юлиус говорил, я внимательно смотрел в его голубовато-серые глаза, обычно веселые, с ласковыми искорками, но сейчас печальные. У меня не было ни доли сомнения в искренности его слов. Он ведь так любил Советский Союз, его народ и стремился делать для СССР максимально возможное…
Некоторое время я молчал, обдумывая, какие найти слова, какие привести доводы, чтобы успокоить Юлиуса, снять с его души груз печали. Надо было еще раз убедить его, что осуществленные меры необходимы.
Я начал с того, что рассказал Юлиусу о том, как с каждым днем меняется отношение правящих кругов США и Великобритании к Советскому Союзу. Они начинают рассматривать мою страну уже не как союзника по антифашистской коалиции, а как противника своих планов по переустройству послевоенного мира. По нашим данным, ФБР наращивает свои усилия по разработке находящихся в США работников советских представительств, а также придерживающихся левых взглядов американцев. Поэтому, чтобы избежать провала в нашей работе, мы должны постоянно проявлять бдительность, выявлять действия контрразведки против нас, непрерывно совершенствовать конспирацию во всех звеньях нашей деятельности, особенно при проведении встреч.
Так мне удалось убедить его в необходимости более редких встреч с ним и его друзьями. А высвобождающееся в результате время я порекомендовал ему использовать для семейного отдыха, посещения кино, театров, выставок, а также для заведения новых полезных для нас знакомств.
Весной 1946 г. стало известно, что один из наших агентов по политической линии — Элизабет Бентли — стала предательницей. По указанию Центра разведывательная работа по политической линии была прекращена. Анализ этого предательства показал, что Бентли не знала никого из агентов по научно-технической линии. Поэтому в течение нескольких последующих месяцев мы еще продолжали встречи с нашими агентами.
В последний раз я встретился с Юлиусом Розенбергом, кажется, в августе 1946 г., незадолго до моего отъезда из США. Для этой встречи я выбрал венгерский ресторан «Золотая скрипка» в западной части Манхэттена, где мы могли бы напоследок спокойно посидеть, послушать музыку и поговорить. Мне предстоял нелегкий разговор: ведь за время почти трехлетней интенсивной нелегальной работы наши отношения перешли за рамки обычных отношений между сотрудником разведки и его агентом. Юлиус стал для меня настоящим другом, за судьбу которого я чувствовал личную ответственность. И я, в свою очередь, знал, что он испытывает ко мне глубокую личную привязанность.
Возобновив разговор, я сказал другу, что уезжаю домой, в Советский Союз, и что связь с ним через полгода установит и будет осуществлять другой наш опытный разведчик, который приедет мне на смену, Юлиус от неожиданности несколько секунд не мог произнести ни слова, а только смотрел на меня широко открытыми глазами. Молчал и я. На душе было грустно и тяжело от сознания того, что через какие-то полчаса я расстанусь с моим другом, человеком, который в течение нескольких лет шел на огромный риск, чтобы оказать моей Родине столь необходимую ей в тяжелую военную годину помощь.
«Товарищ, как же это так? Зачем Вы уезжаете от меня?», — нарушив неловкую тишину, взволнованно произнес Юлиус. Я объяснил, что срок моей командировки по линии Министерства иностранных дел истек, и что дальнейшее мое пребывание в стране может вызвать подозрения у ФБР. Да и ему из соображений безопасности следует на время прекратить разведывательную деятельность. «Вопрос о моей отъезде, — добавил я, — решен нашим руководством».