Подарок
За высокими заборами таинственные домики, вместе с ними спряталась зелень. Смелые финиковые пальмы вышли на улицу, прикрывая свои прелести сетками, как и положено в мусульманской стране. От посёлка отодвинулась четырехъярусная трибуна из неокрашенных досок с единственной целью – показать сверху скачки на верблюдах. Дальше её не пустили холмики песка, пришедшие из-за горизонта. Все одинаковые и нет им числа. Говорят, что за ними стоят высокие дюны, но до них не один день пути.
Туристы приезжают покататься на верблюдах и, судя по всему, понять, что такое Сахара. По-арабски – это пустыня, безмолвный простор, где лежат и бегают песчинки. Солнце по-русски – среднего рода, и делает у нас, что хочет: белые ночи летом, зимой уходит днём, не дождавшись четырёх часов. Здесь ислам, солнце – женского рода, не набалуешь, приходит строго в одно и тоже время (ну, почти в одно, дозволены маленькие радости) и уходит также, по расписанию. Делает пустыне макияж: веками и без изменений – красота. Её, Солнца (его – по-нашему), здесь всем хватает, в отличие от остального.
Верблюдов готовили долго, мы поднялись на верхний ряд трибуны – заглянуть за горизонт. Действительно, там барханы повыше. Мимо нас прыгают вверх-вниз мальчишки младшего школьного возраста. Вдруг они закричали внизу, сбились в кучу. Мы несёмся к ним, один, должно быть, сорвался сверху, не шевелится. Ира всех отодвинула – не мешайте, послала за доктором: «Бегом!». Хорошо, что в школе учат английский. Встаёт на колени, проверяет пульс. «Есть?» – «Кажется нет». Переворачивает осторожно на спину, начинает делать искусственное дыхание. Не знаю, чем помочь – не умею. Ирины руки напрягаются и расслабляются, напрягаются и расслабляются. Я одновременно вдыхаю и выдыхаю. Мальчишки остолбенели. Подлетает джип, рядом медпункт. У врача наготове шприц, что-то вводит и заменяет Иру. Тянутся секунды. Дотянулись, слава Богу, у них – Аллаху. Парнишка открывает глаза, судорожно вдыхает, теперь мы оба непроизвольно ему помогаем – вдыхаем вместе с ним, помощь уже необязательная. Мальчишки стараются вместе с нами. Пострадавшего кладут на носилки, загружают в машину, говорят Ире «спасибо» и уезжают.
Я привык, что её выделяют, и сейчас дали бывшего многократного победителя гонок. Опасаюсь: моя любовь ни разу не ездила верхом на лошади. На верблюда, правда, забраться проще. Он опускается на колени, достаточно перекинуть ногу и сесть. Главное – не перепутать направление, лицом лучше к его голове. Почувствовав, что ты устроился, верблюд поднимается сначала на задние ноги, тут нужно держаться, чтобы не клюнуть носом. Потом на передние, и ты уже высоко над землёй. У Иры восторг, или мне кажется, потому что я радуюсь за неё и чуть-чуть за себя, что доставил ей удовольствие. Следуем по заданному кругу. Ира, как настоящая царица, впереди, у неё везде так получается. За ней скромно я и свита.
В конце «заезда» караван встречают двое незнакомых мужчин в джеллабе (просторный халат с острым капюшоном), похоже местное начальство. Что-то случилось. Высокий подождал, пока все спешились и подошли: «Печальное событие… к счастью, всё обошлось. Выражаем признательность Ирине за оказанную вовремя медицинскую помощь и просим принять подарок – „Розу пустыни“. Пусть она напоминает о нашем гостеприимстве. Рады видеть вас снова». Вручает ей каменный цветок. Красивый сам по себе камень лежит на изящном блюде. Я стою рядом в «жопе» (название у бедуинов моей, местной одежды) слово, разумеется, использовано в этом смысле. Но и в фигуральном подходит: женщина проявила себя главной в семье, в мусульманской-то стране. Тем не менее и я заслужил рукопожатия (за что именно, так и не понял).
Высокий отводит нас в сторону: «У мальчика была остановка сердца, если бы не вы… понимаете, родители приглашают вас к себе, хотят выразить почтение и отблагодарить». Ира прерывает: «Что вы, что вы, ни в коем случае. Просто мы оказались рядом. Скажите, что каждый бы так поступил», – тянет меня к автобусу. «Они очень просят…» – продолжает уговаривать старший.
Когда Ира что-нибудь делает, то обязательно – «мы».
С ужасом думаю: Юра проститься приехал. Гоню от себя наваждение. За время своей болезни он похудел килограммов на сорок, держится молодцом; видно, что силы не те, а сидит рядом на стуле, Ире пример, о чём и говорю: «Онкология три года, одной химии тридцать сеансов, и без операции». Сидеть тяжело, устал, предлагаю полежать. – «Лене только что сняли швы, нужна помощь». Прощаются старые друзья, Юру не слышно, голос дошёл до шёпота, наклоняется:
– Поправляйся, пожалуйста.
– Постараюсь… Ты тоже, – такой же тихий ответ.
Попасть на комиссию – проблема. Лисянская в командировке, звоню местному анестезиологу:
– Что нам делать? Мы не ходим!
– Приезжайте на каталке.
– Может, всё-таки достаточно одних выписок?
– Нет, обязательно лично!
Звоню врачу на Берёзовую, к которому посоветовали обратиться, с тем же вопросом. «Нет, к Лисянской только через комиссию». Пытаюсь официально оформиться – требуется, чтобы их врач представлял пациента с бумагами. Иду в один кабинет, в другой, третий, показываю записку от Лисянской, где указано, что нужно явиться на комиссию – никто не берётся. В регистратуре платных услуг на вопрос: «Что же мне делать?» – ответа не получаю. По своим делам подошёл врач в кипе, первый раз вижу в клинике нарочитое подчёркивание национальности, услышал мои мольбы к регистраторше. – «Подождите». Стал кому-то звонить, объяснять, убеждать. Доказал. Направили к врачу, который только что наотрез отказывался. Теперь соглашается: «У меня всё занято, но уговорили. Приезжайте в понедельник утром, обязательно с пациентом!» В коридоре встречаю того, в кипе:
– Не знаю, как вас благодарить!
– О чём разговор.
Незнакомый врач разрешает патовую ситуацию, бывает же так! Не знаешь, где повезёт.
День пытаемся наполнить гимнастикой, от которой мало что осталось, и массажем. Ира сама делает упражнения. На тумбочке эспандер не лежит – занят. С питанием хуже, аппетита нет совсем. Ест меньше, пьёт часто, но буквально по глотку.
Онкологический диспансер. Берёзовая аллея
Заказываем перевозку на 9 утра, боли в ноге и пояснице усилились, колем кетонал с анальгином. Погода холодная, ветер. Тёплая курточка, но короткая (в длинной ей было неудобно), с капюшоном, но всё равно холодно. Мы выходим, то есть выезжаем в кресле, я выношу, пересаживаю, перекладываю. Задирается курточка, открывается поясница. Сбрасываю свою, укутываю, подвязываю рукавами. «Никуда не поеду! – Обида в Ирином голосе. – Сейчас же сними». Пытается развязать – не даю. В машине подуло теплом, взгляд смягчился: «Не делай так больше».
К десяти часам мы в клинике. Коридорчик не рассчитан на столько людей. На втором этаже, перед кабинетом, небольшой закуток, народ там стоит плотнее, чем в метро в час пик. Не то что проехать с каталкой – без неё не пройти. Увидели нас – смолкли разговоры. Наверное, каждый подумал, что и с ним такое может случиться.
Вынуждены остановиться в соседнем коридоре. Очередная таблетка обезболивающего слабо помогает. Моя толкотня и суета почти час. Ира не выдерживает:
– Едем домой, ничего не хочу, не могу лежать. Ты знаешь, я терпела – не получается.
Делаем укол.
– Ирочка, пожалуйста, потерпи, нужно попасть, по-другому никак.
Быстро растираю ногу, целую, убегаю. Сколько раз уже проталкивал нашего врача сквозь толпу в кабинет. Не помогало. Возвращался ни с чем. Теперь всё: хватаю за руку выше локтя и сжимаю так, что он вскрикивает, у меня силы хватит. Посмотрел на меня и не пытается вырваться. Затаскиваю в кабинет, держу, чтобы не ушёл, а там одни женщины – мне не положено. Лисянская узнаёт, здоровается: «Проходите». Выбегаю, возвращаемся с каталкой, закатываем в кабинет – каталка длинная, не развернуться. Все разевают рты. Она подходит, задаёт вопросы, Ира отвечает. Я пытаюсь что-то пояснить.
Направляет в соседний кабинет к терапевту – измерить давление и пульс. Конечно, больше ста, и давление двести. С наших выписок долго переписывает заключение, добавляет свои опасения. Опять расталкиваю толпу, извиняюсь, влезаю туда, где комиссия, с написанными рекомендациями. Лисянская бегло читает: «Мы решим, что делать, сообщим, можете уезжать». – «Разрешите к вам завтра заехать». – «После обеда».
На сообщение, что нас берут, Ира откликается глазами. Зубы и руки сжаты. Терпеть боль уже не может, быстрее бы добраться. Упрашиваю водителя, он и сам видел, что плохо, поворачивает через двойные сплошные, сигналит и гонит. Выгрузка, пересаживание в кресло, лестница в подъезд, лифт – бегом, бегом. Домой, домой.
Дома – 7
Дома встретило солнце – Ира заметила. До комиссии внимания не обращала. У неё надежда, а я не знаю, что делать. Ответа-то нет. Сразу же кетонал, массаж, растирание ног, снизу вверх. Полегче. Слышно синичек. Они сидят на нашей берёзе и на балконе. Укрываю одеялом, торчит один нос, открываю окно, свежесть. Прошу Люду подсыпать корм, пусть подольше попищат. Ира поправляет: «Не пищат, а свистят – к хорошей погоде. Запахло весной, чувствуют». Призывные звуки, звуки радости, которая покинула наш дом. Они с улицы, из другого мира. Не можем в него вернуться, как ни стараемся.
Въехали мы сюда, в новый дом, пустой двор отталкивает. В багажнике машины привезли из леса малюсенькие берёзки. Сажаем. Подходит сосед.
– Бесполезно. Видите – ничего нет.
– Когда я сажаю, всё вырастает.
Одна дотянулась до нашего, девятого этажа. Тот же сосед хотел повесить табличку «Ирине. Самая высокая берёза в районе».
Звоню из другой комнаты, закрываю дверь, чтобы не слышала, Вячеславу Хмаре в Мечниковскую. Упрашиваю, умоляю – уговорить своего коллегу из онкологического диспансера взять нас на любых условиях… другого варианта уже нет. Если нужно платить, то даже лучше – быстрее оформят. Через полчаса перезванивает – договорился. Тянет перекреститься.