Вечером еду на проспект Ветеранов к этому анестезиологу, Азаму Халикову, от него зависит, возьмутся ли проводить химиотерапию. Изучает внимательно выписки, заключения, хочет обсудить, а мне трудно выговаривать слова. Не дают слёзы в горле: если он скажет «нет», тогда всё – мы останемся дома. Один на один с болезнью. Ещё раз перечитывает: «Трудный случай, запущено. Вы понимаете, чем это грозит?» – «Да». – «Вы готовы?» (Избегает говорить страшные слова.) Сказать не получается, киваю.
Упала слеза, когда кивал, не смог удержать… Долгое молчание. Смотрит на меня – ответственность? Ему брать на себя риск. Жду. Руки стиснуты, не могу разжать. «Ладно. Берусь, постараюсь убедить Лисянскую, приезжайте завтра после обеда, обсудим втроём». Благодарю. Звоню Ире, лечу домой, ног нет – есть крылья, маленькие крылышки надежды и страха. Гонит ужас ситуации – быстрее из неё выкарабкаться.
На спуске в метро помогаю бабушке – сгорбленная, старая. Не первый год обращаю внимание на старых женщин, пытаюсь помочь. С грустью представлял Иру в этом возрасте. Кто будет помогать, кто ухаживать? Она ведь одна останется – такая разница в возрасте. Жить ей и жить, дай Бог, долго и долго. Родственники – за границей, здесь знакомые, поговорить – да, а если что случится? Как же ей будет трудно, кто поможет – такой же случайный прохожий?
К метро иногда ходили вместе. Рядом с нашей станцией, как на часах, часто в непогоду – согнутая пополам старушка. С трудом опирается на палку, чаще стоит на коленях. Плохо одета. Перед ней маленькая металлическая плошка с мелочью. Я опускал монетки. Вид вызывает не сочувствие, а сострадание. Потом кто – то убедил, что это её работа и не на себя. Я перестал. Моё замечание, что она тут не первый год, заработок для мелких бандитов, отбрила: «Ты есть каждый день хочешь?» Вернулся, опустил мелочь. В следующий раз положил за всё то время, что проходил мимо «не замечая», и с запасом – бумажные. Никогда не видел, чтобы старушка смотрела вверх, на лица прохожих, всегда на подстилку, точнее на плошку. А тут подняла голову и посмотрела – у неё на глазах были слёзы. Неужели я единственный? Ира оказалась права.
Дома ждёт надежда. Рассказываю, что берут на химию, про сроки операции решат на месте, в понедельник будет одноместная палата. Люда начинает собирать вещи.
В спальне жизнь идёт в прежнем ритме. Только с едой хуже, начиная с понедельника стало подташнивать, воду пьёт, но мало. Обычно больше литра в день – установленная норма для состава крови, за ней тщательно следили. Утром, как младенцу, четыре ложки манной каши. Она мягкая, легче глотать. Вначале с удовольствием ела понемногу из Юриных банок, сейчас не может, начинает есть – тошнит. Переводит тему:
– А ты поел?
– Да.
– Знаю, что нет, бери кашу, садись рядом и ешь, я хочу видеть.
Взял тарелку, сел. Гладит меня по руке.
– Совсем похудел.
– Организм следует твоему примеру, я ни при чём.
– Плохой пример, видишь, я стараюсь. Ты тоже должен.
Берёт у меня ложку, набирает четвертинку, кладёт в рот. Почти сразу начинает тошнить.
– Ну вот… не получилось… хотела ради тебя. Дай воды.
– Лучше сок, там хоть что-то есть.
– Знаешь что? Были персики в собственном соку, вкусные, помнишь?
– Конечно, сейчас будет. Что ты раньше не говорила?
– Не хотела беспокоить, ты и так крутишься, думала, что этот выпью, а сейчас захотелось именно персиковый.
Появилось желание хоть что-то поесть, я сразу обрадовался. Но тут же влезла в голову – проклинаю себя! – сцена из фильма «Чапаев», где Петька на реке увидел белого с пойманной рыбой и хотел взять в плен языка. Тот просит: «Отпусти, у меня брат помирает, просит перед смертью ушицу, не могу не сварить, отпусти». Отпустил. Гоню жуткие мысли…
Первый раз обратилась за такой мелочью, обидно – не даёт ничего ей сделать. Знает, ведь, что мне будет приятно. Не могу переубедить. Ни у кого ничего не просила. Почему? Какая у Ирочки была жизнь, до меня, если не может попросить даже любимого человека? Работает в огороде, подхожу, спрашиваю: «Чем помочь?» – «Не нужно». – «Я ничем не занят». Не отстаю, не даю ничего делать – поцелует, скажет «спасибо» и … всё. Но сейчас – то она лежит. Ничего не меняется.
– Я мигом в большой «О’Кей», в «Ленте» скорее всего, нет.
– Только недолго…
Внутри застыло – не хочет оставаться без меня.
Через двадцать минут наливал сок. Единственное изменение в еде, но со второго раза он уже разбавленный. Всё остальное сокращается. Пытается, но организм не может принять. Лишний для него кусочек оказывается снаружи. Плохие будут показатели крови. Придётся в клинике сразу сесть на капельницы.
После «обеда», я на Ветеранов, хожу по коридору у кабинета. Очередь. Сидеть не могу. Проходит Лисянская, здоровается: «Подождите, в палате пациенту плохо». Набираю Халикова, – «Сейчас поднимусь».
Что решат?
Возвращается Лисянская, меня первого приглашает в кабинет, усаживает. Мне её ругали: строгая женщина, придирается. Вижу другое: внимательный, отзывчивый, симпатичный человек. В клинике Петрова нас не приняли. Здесь стараются помочь. Мы вдвоём. Если разговор только со мной – плохо. Минута молчания, память предательски подсказывает, в каких это бывает случаях. Голова у меня качается. Смотрит на меня и тоже качает головой, кажется, что огорчённо. Не упасть бы.
– Мы вчера втроём, с главным врачом и анестезиологом, обсуждали ваше положение.
Замолчала. Не знаю, что говорить в таких случаях. Если бы и знал, то всё равно бы не смог.
– Сами понимаете, тяжёлый случай, к сожалению, запущенный, вы готовы к… возможному развитию событий?
Выдавливаю, но сам не слышу:
– Да.
– По вашей просьбе, учтите – в порядке исключения – мы идём навстречу, попытаемся делать химиотерапию.
Не могу вдохнуть, боюсь спугнуть появившуюся наконец-то удачу. Неужели кончатся наши мучения? А риск? От этой мысли не успеваю достать платок.
– Сейчас вызову старшую сестру, напишете расписку, что со всем ознакомлены и согласны, выделим вам отдельную палату, – опять на глазах слёзы, – не переживайте, мы сделаем всё, что можно.
Выходим с сестрой, оформляет бумаги.
– В понедельник палата освободится. Будьте готовы.
Звоню Ирочке – она же ждёт.
Для нас просто готовность вызывает опасения. Режим дня сохраняется, питания – нет. Обед: три ложки супа, второе не идёт. Упрашиваю, вижу – старается… и не может, улыбается мне еле заметно и грустно. Боль не уходит ни днём, ни ночью. Кетонал с анальгином вначале кололи раз в сутки, теперь чаще. Особенно ночью, дополнительно пошёл трамадол. Помогает, но ненадолго. Чтобы хоть немного поспать, принимаем феназепам. В клиниках делали уколы по нескольку раз в день. На теле живого места нет. Перебои с сердцем начались ещё в Новый год, у меня, когда исколол ей весь живот.
Обрабатываем посиневшие и опухшие места, но эта боль не в счёт по сравнению с тем, как болят и тянут ноги и поясница, причём зависит это от положения тела. Чем дольше лежишь в одном положении, тем сильнее боль, становится невмоготу. Постоянно поворачиваемся то на один бок, минут на пять-десять, то на другой, на пару минут, больше не вытерпеть. На спине подольше, если – час, то уже счастье, но оно приходит реже и реже.
Иногда Ира впадает в дремоту – не может человек сутками без сна. Тогда на цыпочках выхожу, через несколько минут заглядываю в комнату: лежит с закрытыми глазами, руки неподвижны. Обрадовался – заснула. Смотрю внимательнее – сгибает и разгибает пальцы ног, в левой ладони, от дверей не видно (не хочет мне показывать) эспандер – сжимает.
К несчастью, от предыдущих врачебных манипуляций самостоятельно на ногах подвижны только пальцы и ступни – единственное оставшееся для неё средство борьбы. Чем может, тем и сопротивляется, не останавливаясь. Разве можно это вытерпеть? Как взять то, что выпало ей, на себя? Отошёл, умылся, вначале слезами. Возвращаюсь.
Открыла глаза: я рядом, попыталась улыбнуться… Наклоняюсь, целую. Откликается, губы прохладные, сухие. Раньше были тёплые. Мажет помадой «Ив Роше», «Фруктовое лакомство», для увлажнения, – плохо помогает, но мажет, скорее всего, для меня, – действительно, приятный вкус. Днём договариваемся, что в воскресение снова придёт вызванный накануне врач, он разбирается и в онкологии, и в тромбозе, посмотрит, даст консультацию.
Замигал мой телефон, я отключил сигнал вызова. Говорю Ире: «С работы» – выхожу в другую комнату. «Вы давали мне клетки для изготовления вакцины. Напоминаю, что мы скоро будем готовы». – «Нас берут на химиотерапию». – «Одно другому не помешает».
Рядом с Ириной подушкой лежит её телефон. Если нужно позвать Люду, делает только вызов, чтобы я не услышал. Ночью я практически не сплю, какой тут сон. Люда приходит, сразу же встаю, делаем всё вместе.
Поздно вечером начинаются сильные боли, приезжает «неотложка», уколы. Немного легче. Не переставая, массирую ноги. Левая болит меньше, правая, изувеченная в 40–ой, больше, ей и внимания больше. Долго и тщательно разминаю пальцы, каждый отдельно. Левая ступня холодная, приходится сильнее тереть. Большой палец начинает временами синеть. Тру ожесточённо, цвет возвращается. Надеваем шерстяной гольф. Становится спокойнее и ей, и мне. Нога потеплела. Ложусь, возможно, даже задремал. Встаю через полчаса – не спит. Берусь заниматься ногами.
– Сильно болит?
– Да.
– Почему не сказала?
– Не хотела будить. Ты сколько ночей не спишь? Сегодня не ужинал.
– Не смей так думать. Говори сразу.
– Всё время болит.
– Давай примем трамадол.
– Недавно выпила, пока ты лежал.
– Зову Люду, она с трудом находит не очень исколотое место. Проходит немного времени, успокаивается.
Ира прикована к кровати, на анальгетиках, жуткие боли, тело ноет, нет разницы между днём и ночью. О чём думает? Она спрашивает: «Удалось ли уснуть мне? Ел ли я?» Что может сделать Ира? Единственное – следить за всем, только теперь … лёжа. Судорожно отвечаю: «Сейчас» – и быстро выхожу. Не могу вынести – любимая в ужасном состоянии, а думает не о себе – старается оградить меня… Ирочка