Ночь… Бэтси осторожно ходит по кровати, запрыгивает на подоконник. Там без изменений, по-прежнему светит одинокая половина окна напротив. Ноги на подушках. Правая толще и горячая, на левой тёплый гольф, она холодная.
– Наклонись ко мне.
Обнимает. Тонкие руки держат меня. Они слабые, ей трудно в таком положении. С напряжением дышит. Опускает руки. Закрывает глаза. Не спит, несмотря на то, что уколы сделали дважды.
– Боря…
Губами касаюсь ушка, грею дыханием.
– Забери меня отсюда… пожалуйста… забери.
Что – то случилось. Никогда «пожалуйста» не говорила, разве что в шутку.
– Ночь, утром соберёмся и уедем.
– Обещаешь?
– Да.
Кажется, успокоилась. Слышу тикают часы. Зачем-то решаю досчитать до ста. Сбиваюсь. Начинаю заново.
Опять берёт за руку.
– Ты меня любишь?
Целую.
– Почему редко говорил? Я хотела слышать… мне было нужно.
«Было нужно» – было. Почему «было»? Чем её отвлечь? Выключить свет – боюсь пошевелиться – может задремлет.
Проходит немного времени.
Голос тихий… в нём надежда:
– Забери меня…
– Утром обязательно уедем.
Закрыла глаза. Я пристраиваю голову на подушку. Обнимают меня за шею. Боже, как похудели руки. Какие они холодные. Поглаживаю. Не согреваются. Тру сильнее. Синие вены. Таких не было. Предлагаю надеть кофточку с длинным рукавом. Не соглашается:
– Она нас разделит, ты будешь закрыт.
Совсем недавно губы были тёплые. Не могу отогреть своими.
– Попробуй уснуть, хоть капельку.
Короткие минуты прошли быстро. Голос задрожал:
– Ты где?
Кладу руку на голову.
– Теперь чувствую.
Силится встать. Морщится от боли, приподнимается голова и плечи.
– Подними меня.
– Зачем?
– Мы с тобой уйдём. Сейчас.
– Ирочка…
– Принеси палку.
– Какую палку?
– Ты раньше занимался.
– Зачем?
– Обопрусь на неё… и мы уйдём.
– Договорились… уедем утром, уже скоро.
– Не могу больше ждать… я ничего не просила… без неё мне не встать.
Отворачивается. «Не может ждать». А я не хочу помочь. Она ведь раньше делала всё сама, сделает и сейчас. Нужна только палка.
Смотрит на меня:
– Ты обещал…
Её глаза мне верят.
Что же я? – Не знаю, что сказать. Молчу.
– Ты далеко.
Помогаю сесть. Надеюсь, что потом ляжет, уговариваю:
– Утром будет врач и перевозка. Перед процедурами нужно поспать. Может сделать укол?
– Столько вкололи… хочу быть вместе, а они отстраняют. Когда ты рядом, мне легче… Обними меня крепче.
Прижимаю, боюсь сделать больно.
– Сильно-сильно… как раньше.
Стискиваю. У меня на плечах холодные руки. Лицо оказывается рядом с моим ухом, которое лучше слышит.
– Я тебя люблю… хочу, чтобы ты знал.
Закололо сердце, – также у меня было в переворачивавшейся машине. Медленно опускаю на кровать.
Шёпот… в нём нет надежды, в нём – отчаяние:
– Ты обещал… обещал, что уедем.
……………………..
Тишина. Говорят Ирины глаза. Умоляют меня.
…………………….
Время идёт, идёт …
– Боря, не могу… поздно будет… Боря – а, пожалуйста.
Задышала часто, вдохнуть глубоко не получается:
– Помоги …
Ловит мою руку. Наклоняюсь, обнимает за шею. Ей тяжело, не отпускает. Старается подняться. Поднимаю, прижимаю к себе, Ирочка невесомая. Холодные губы.
Меня не отпускает.
Напрягается изо всех сил, хочет вдохнуть. Но дальше горла воздух не идёт.
Кричу: «Люда!». Голос не слышу.
Стала задыхаться. Пытается сказать – не удаётся. Не хватает воздуха. Губы просят: по-мо-ги.
Люда накладывает кислородную маску, звонит в «скорую». – «Едем».
Дышит хуже и хуже, маска не выручает. Что-то мешает внутри.
– Где вы? Задыхается! Не дышит!!
Соединяют с врачом другой машины. Военная «скорая»:
– Положите на пол, делайте искусственное дыхание.
Кладём на коврик рядом с кроватью. Я давлю на грудь, Люда не может вдуть. Там что-то не пускает.
Меняемся местами. У меня лёгкие больше. Пытаюсь. Только громкое выдыхание. Почему мой воздух не идёт к ней?
Люда давит, отпускает – я вдуваю…
…………
Люда нажимает, отпускает – я вдуваю…
Ничего не можем сделать…
С каждым несостоявшимся вдохом уходит жизнь.
Люда нажимает, отпускает – я вдуваю…
Уходит Ирочка…
Уходит…
…………..
Пульса нет… я – на коленях. Руки трясутся. Сердце бьётся часто и останавливается. Мне всё равно.
Опять бьётся. «Скорые» приезжают одновременно. Одна письменно подтверждает…
Пустота…
Стою … кажется, да, стою. Ног нет, не чувствую. Они только что были согнуты перед Ирой в поклоне, в последней попытке изменить судьбу. Её судьбу, нашу судьбу. Руки продолжают чувствовать только Иру, но ведь я стою, мои руки висят, в них нет жизни. Почему же Ирина грудная клетка давит мне на руки? Только что было наоборот – изо всех сил нажимал я. Теперь она. А губы – это не мои, я чувствую, что это Её – они солёные от слёз, они только что пытались сделать ей вдох. Не смогли… Сколько я ни старался. Её руки чувствую у себя на шее. Не отпускают… Они холодные… Я не могу их согреть…
Упасть не боюсь. Что-то меня держит, я стою – а должен лежать рядом с ней.
Не могу смотреть. Если бы и мог, не увидел бы ничего, кроме своих слёз.
В тишине слышно, как в голове рывками продолжает стучать сердце. Не сердце, а его половина, та, что оставлена Ирой. Зачем? Она продолжает обо мне заботиться… никуда не ушла. Она здесь.
То, что случилось, не может быть, не может быть – и всё. Я в это не верю.
… И потом, это не я, это совершенно другой человек.
Другой человек не слышит звонки в дверь, как Люда открывает. Кажется, тот, другой, что-то говорит, а может, и нет.
Я не могу ничего слышать – меня нет. Я ушёл вместе с Ирой. Разве она может быть одна? Я любил и не мог оставить её там, одну. Мы ушли. Меня нет, нет меня больше…. И хорошо, что нет.
Тот, другой человек, что-то говорит и делает. Я не знаю, что и зачем, я не понимаю его и не хочу понимать. Это он и врач со скорой – тот самый.
– Почему так долго? Она задыхалась… а вы.
– Зато недолго мучилась.
Дыхание у того человека перехватило.
– Дам палкой по башке – совсем не будешь мучиться.
– Да, не буду.
Продолжает спокойно заполнять бумагу, ставит время – 4 часа 55 минут, подпись.
Я обещал… что утром уедем… уже утро… я обещал…
Человек читать ничего не может и не хочет… Зачем ему? Он посторонний, то, что случилось, его не касается. И подписать ничего не может, руки трясутся, не держат ручку.
Человек сидит в темноте в большой комнате. Он не видит, слёзы не дают. Набегают потоком и текут… На губах остались Ирочкины губы, по ним тоже текут слёзы, очень солёные. Чья соль? Моя или Ирина? Руки продолжают удерживать её тело, я пытаюсь согреть его своим теплом. Как и раньше. Я с ней, и она со мной. Мы всё равно вместе. Так и будет…
А если я не ушёл, если это я? Мы должны быть вместе… Боже, Ты же есть, – возьми меня к ней… Господи, она не может быть одна, без меня! Не может, я Тебе говорю!.. Ты же знаешь! Где, Ты, Господи?.. Я молю Тебя, Господи… Возьми меня…
Приезжают санитары. Заходят. Продолжаю сидеть.
Не получается встать и выйти. Ноги свело. Руки трясутся, пытаются им помочь и не могут. Только что они не смогли помочь Ирочке.
Санитары сейчас уйдут. Уедут… уедут Все… и Ирочка моя… с ними… Навсегда…
Ноги не слушаются. Голова дрожит, нет сил поднять, льются слёзы. Они вытекают, боль внутри усиливается. Это конец… конец всему… Иры нет. Ничего нет… И не будет… Господи! Возьми же меня… Не могу я тут.
Ничего не чувствую… Бог меня услышал и принял. Вот сейчас… наконец-то возьму её за руку. Ничего не вижу. Пытаюсь протянуть руки навстречу и не могу поднять. Почему темно? Страшный короткий вой… не ангелы. Вой повторяется ближе и сильнее. Заслужил… мне сюда и нужно, не смог помочь Ирочке… теперь… это не важно. Главное, что её душа там, а моё место именно здесь. Жду.
И опять жуткий долгий вой, в третий раз. И топот. Зачем ждать? Ведь я в другом месте. Меня не найдут! Ноги сами пошли навстречу. Упал. Встал. Попадаю в нашу спальню. Там Люда. На полу, на том месте, где была Ира, стоит Бэтси.
Выгнулась, шерсть дыбом. Это она старалась вернуть Ирочку своим жалобным призывом. Не смогла. … И её вырвало на роковое место. Есть ли у кошки слёзы, не вижу – мои глаза залиты.
Сижу в большой комнате. Не понимаю, зачем. Заходит Люда: «Может быть, примете лекарство?» – она медик. Тот, другой, не отвечает, он не знает. Знаю я: лекарство есть только одно, – сейчас же оказаться там, с Ирой, и взять её за руку. Немедленно. А то опоздаю… Как только что опоздал… Другой молчит. Он знает, что лечение убило веру в этих врачей… выручал я, всегда, у Иры сохранилась только одна вера – в меня… вера последней надежды – надежды на меня… другой не осталось… – я обещал, что никогда её не оставлю. А я… – оставил.
«Когда вы давили, – говорит Люда, – я была у Ириных губ… она шептала: „Прости“ – у неё оставался воздух, последний… Она отдала его вам».
Она ушла
безликим утром,
В изгибе
полноводных рек,
Глаза закрылись
перламутром
прозрачных век.
Она была.
Мне не заменит
Её ни Бог,
ни человек.
Эпилог
«Всё на свете можно исправить, кроме смерти», – это Сервантес.
Героя романа Джеймса Джойса «Улисс» умирающая мама просила молить Бога о ней, стоя на коленях, – он не встал. Присутствующие потом напоминали: «Почему ты не встал? Мама надеялась. Ей было бы легче».
Ира никогда ничего не просила для себя, и тут всего-то – попросила забрать из кругов ада: они сужались и сужались. Надежда осталась только на меня. Ирочка моя, она же не может встать, упрашивает помочь… она просит – дай хотя бы палку. Она обопрётся на неё и уйдёт, мы уйдём. Не дал… надежду.