— Что ты задумал? — поинтересовался он. — Ты хочешь стащить одну из пушек замка и запалить ее перед домом старого эмигранта в Темперли? Ты даже не знаешь, где он находится.
— Это, без сомнения, можно выяснить; — с удовлетворением произнес Фуке. — А выяснив, где он живет, я этого не забуду. Я хорошо запоминаю подобные вещи. Я не забыл, например, того, что мать дала мне фамилию Арблон, чтобы я никогда не забыл о том, что я сын проклятого аристократа, и чтобы ненавидел их всю жизнь, до самой смерти. — Он бережно упаковал маленькую гильотину. — Будет очень забавно повстречать на днях графа де Эстобана… И услышать, что он мне ответит, когда я скажу ему: «Месье граф, мне привиделось ваше кольцо и привиделась ваша шея. И прежде чем я сломаю ее о мое колено, будьте добры, скажите мне, где лежат ваши деньги…» Будет интересно посмотреть, останется ли он таким же холодным и надменным… — Фуке рассмеялся, увидев выражение лица Гастона. — Моя мать знала, что делала, когда учила меня ненавидеть, друг мой. Ненависть — прекрасное тонизирующее средство. Она продлевает жизнь. — Неожиданно его лицо изменилось, и он схватил своего друга за руку. — Кто этот молодой человек, который сошел с лошади и передал ее на хранение часовому? Скажи!
Гастон проследил за его взглядом, устремленным в сторону южных ворот.
— Это всего-навсего городской врач. Он приезжает в госпиталь каждый день.
— В какое время он обычно приезжает?
— Ближе к вечеру. Говорят, неподалеку от тюрьмы живет молодая леди, и он посещает ее после того, как осмотрит пациентов в госпитале.
— У него хороший плащ и красивая шляпа, и перчатки тоже неплохие. Вероятно, он снимает их, когда обходит больничные палаты?
— Да, конечно. Он оставляет перчатки, шляпу и плащ внизу, в комнате старшего офицера и надевает старый халат, предназначенный для обхода.
— Хорошо. — Фуке улыбнулся и продолжил упаковывать игрушки, но на следующий день он очень поразил своего друга, спросив его о том, можно ли ему устроиться санитаром в госпиталь.
Фуке был сильным мужчиной, он мог легко поднимать переворачивать больных, у него были изящные и тонкие руки художника, и, кроме всего прочего, в больнице не хватало санитаров, поэтому его немедленно приняли на работу.
Глава 10
Дни шли за днями, партии в шахматы становились все более интересными и захватывающими, и граф обнаружил, что он не хочет отъезда своего гостя, точно так же, как и старая Жанна, будто лейтенант был тот самый жилец, приезда которого они ждали долгое время. Служанка была рада поговорить на родном языке и тому, что ей есть кому пожаловаться на английскую погоду и не любимых ею англичан.
— Эти англичане, — ворчала она, — никогда не делают то, что говорят. Никогда! Они произносят «добрый день» и при этом кисло улыбаются: это угрюмая и мрачная нация. — Возьмем, к примеру, рынок, — продолжала Жанна. — Им не нравится, если я говорю, что их товар плохой. Во Франции я, бывало, говорила людям, которые продавали капусту: «Посмотрите! Это плохой кочан. Вы думаете, я заплачу за него хорошие деньги? Найдите мне другой, будьте любезны!» И мне находили несколько кочанов, а я выбирала из них лучший. Но здесь ко мне проявляют полное равнодушие. Когда я выражаю претензии, торговцы смотрят на меня так, будто служанке эмигранта сгодится и испорченная капуста.
— Но они так же обращаются и со своими соотечественниками, — утешил ее лейтенант. — А для меня, например, нет ничего хуже, чем английское воскресенье.
— О да, вы правы. — Жанна выразительно поежилась. — Когда монсеньор, мадам Генри де Эстобан и я приехали в Англию, мы не могли понять эти английские воскресенья — на улицах тишина, никаких развлечений, рынки и даже булочные закрыты… Это выглядело зловеще… А как англичане идут в церковь! Молчаливо, словно на похоронах, без всяких разговоров.
Но англичане, которые приходили к лейтенанту, пока он жил у графа, явно не отличались молчаливостью. Английские леди, старые и молодые, постоянно справлялись о здоровье Романтичного француза, и иногда к ним присоединялся Эдвард Бьюмонт, который теперь был в близких отношениях с Филиппом и в свою очередь приводил с собой молодых офицеров из охраны замка.
Монсеньор Эстобан радовался всем, кто появлялся в его доме: смех и молодые голоса ублажали его сердце, как и сердце Жанны, и в конце второй недели он послал записку капитану Буллеру, сообщив, что пребывание лейтенанта следует, продлить еще, так как он по-прежнему нуждается в посещениях аптекаря. Агент охотно согласился, и тогда одна из молодых леди — из тех, кто особо восхищался лейтенантом, — мисс Форсетт, сказала Филиппу, что теперь он сможет поехать вместе с графом на бал, который устраивался в честь ее совершеннолетия.
— А почему вы устраиваете такое веселье по поводу вашего совершеннолетия, мадемуазель Софи? — поинтересовался граф.
— Сама по себе эта дата меня не волнует, — ответила та с легким смешком. — Но в этот день я стану независимой женщиной, монсеньор граф, и буду сама распоряжаться моим богатством и собой.
Граф сдержанно поздравил ее, но; когда взглянул на Филиппа, то встревожился, увидев выражение его лица. Он вспомнил, что, возвращаясь с утренней прогулки, часто заставал его в своей гостиной, разговаривающим по-французски с молодой леди, которую сопровождала лишь старая глухая Жанна. А как-то раз, глянув поверх живой изгороди, обрамляющей его маленький сад, монсеньор Эстобан пришел в смятение, увидев знакомую выцветшую голубую куртку в лесу Темперли, обладатель которой шел в сопровождении леди в розовой шляпке.
Они медленно шли рядом под деревьями, держась за руки, и граф не сомневался в том, что, по крайней мере, один из них позабыл обо всем на свете. И хотя леди была замужем и не нуждалась в дуэнье, на следующий день монсеньор Эстобан решил тоже прогуляться по лесу Темперли, где очень скоро наткнулся на Филиппа Кадо и молодую леди Темперли, сидящих на поваленном дереве.
Март занял в этот день у апреля несколько часов, небо было синим после дождя, а солнце посылало на землю теплые лучи. Граф подошел к ним и, прежде чем они его увидели, заметил; что Филипп держит в своей руке маленькую ручку леди. Правда, он тотчас же ее отпустил и вскочил на ноги, когда эмигрант заговорил.
— Вижу, вы не теряете время в свои последние дни в Темперли, лейтенант, — любезно произнес монсеньор Эстобан. — И погода благоприятствует вам… Леди Темперли, ваш покорный слуга!
Лейтенант пробормотал под нос извинения, поклонился ее светлости и, оставив Сару с графом, широкими шагами направился к дому Эстобана с мрачным выражением лица.
Граф увидел, что прекрасные глаза леди Темперли слегка припухли и покраснели, будто совсем недавно она плакала.
— Разрешите старому человеку занять место молодого рядом с вами, мадам? — мягким голосом спросил он.
— Конечно. — Но ее приветственная улыбка дрожала, а глаза все еще блестели от слез. — Садитесь, монсеньор.
— Благодарю вас. — Граф сел, опасаясь лесной сырости из-за своего ревматизма, но поборол свою боязнь, испытывая глубокое сострадание к леди Темперли.
— Когда я гуляю по этому прекрасному лесу, — тихо проговорил он, — то постоянно вспоминаю мою дочь. Она была маленького роста, как и вы, и у нее были такие же белокурые волосы… и она тоже любила леса, окружающие мой замок — наш родной дом.
Сара робко взглянула на графа и спросила:
— Был ли ваш замок похож на Темперли?
— Он был такой же большой и такой же красивый… — Улыбка исчезла с его лица, когда он подумал о трех экипажах, свернувших с главной аллеи на задыхающуюся от толпы дорогу, об оставшихся позади лесах, оскверненных убийцами, о цветах, затоптанных множеством ног, о замке, охваченном огнем… — Не стоит об этом думать, — остановил он себя. — Это уже прошло.
Сара почувствовала, что угадала его мысли.
— Вы думаете, что я очень счастлива, монсеньор, — неожиданно произнесла она.
Улыбка снова вернулась на его тонкое лицо.
— Конечно, вы счастливы, леди Темперли! Пятеро очаровательных детей, вашу близость с которыми не удалось разрушить даже столь строгой гувернантке, у вас прекрасный дом, и… — Он поколебался, но затем решительно добавил: — Муж, не лишенный положительных качеств.
Она быстро взглянула на него, однако не сказала ни слова, и через секунду граф продолжил:
— Вчера, когда я выехал покататься по вашим живописным проселочным дорогам, я случайно увидел сэра Темперли — он стоял, облокотившись на калитку, и внимательно изучал свои обширные земли. Мы поговорили, и сэр Темперли рассказал мне, что собирается к этой зиме сделать озеро, чтобы дать работу тем бедным трудягам, у которых нет иной возможности прокормить свои семьи. Затем он сообщил мне, что несколько его друзей поступили подобным образом в своих поместьях: делают пристройки к домам, копают дренажные канавы, создают регулярные сады и строят новые конюшни — и не потому, что все это им необходимо, а для того, чтобы дать работу бедным людям. Ведь Бони проигрывает сражения, пояснил он, и, похоже, война может кончиться в любой день, а тогда возникнет безработица, цены на продукты взлетят на небывалую высоту. — Старик ненадолго замолчал. — Ваш муж произвел на меня впечатление, леди Темперли. Возможно, я недооценивал его.
Но разве может наскучивший муж, как бы ни был он хорош, сравниться с любовным романом? Саре было всего двадцать шесть, и никто не мог осудить ее за то, что она была сейчас на вершине счастья, которому суждено было длиться, возможно, лишь короткие часы. Она грезила о серых глазах, неотрывно смотрящих в ее глаза, о красивом лице Филиппа и его глубоком, волнующем голосе, не искаженном смехом и цветистыми комплиментами, когда он говорил с ней наедине. Она знала, что любовь, которая так неожиданно охватила ее, также пришла и к нему.
Сара не думала о том, чем это кончится, и не беспокоилась об этом. Но дети у нее теперь отошли на задний план, они больше не были частью ее жизни. Даже маленький Джеймс как бы отдалился от нее за последние несколько дней и стал чьим-то чужим ребенком в совершенно другом мире, как, впрочем, и Темперли принадлежало теперь человеку, который больше не был ее мужем. Какая-то другая женщина возвращалась домой, сажала маленького Джеймса к себе на колени, разговаривала и вела себя как молодая леди Темперли. А настоящая Сара, реальная и живая, гуляла в это время с Филиппом и слушала его голос…