И в то же время негодуют, когда, захворав, узнают, что ближайший врач находится в пятистах километрах, а то и дальше.
Другие, истинные авантюристы, уезжают, поставив перед собой цель за несколько лет нажить состояние, но повсюду – и в Тихом океане, и в Южной Африке, и на экваторе – сталкиваются с сотнями конкурентов, а главное, с могущественными компаниями, которые подминают их под себя.
Вы скажете мне, что это просто-напросто борьба за жизнь, и будете правы. Она происходит и в Париже, но там на случай хандры есть освещенные кафе, кинотеатры, возможность потолкаться в толпе, беззаботные весенние вечера, улыбки встречных девушек…
А в тропиках вас немилосердно жжет солнце, подстерегают сотни болезней, изнуряет неизбежная анемия и вдобавок мучают всякие мерзкие твари.
Молодой человек, приехавший в Париж в надежде стать министром или банкиром и потерпевший неудачу, имеет возможность прожить достойную жизнь в должности курьера или кондуктора автобуса.
Тот же, кто прибыл на острова Тихого океана или в Экваториальную Африку, уповая на то, что в пять лет заработает десять миллионов, не имеет иного выхода, кроме как вступить в великое братство неудачников!
Я встречал счастливых людей. В глубине Конго есть у меня один друг, в один прекрасный день он получил небольшое наследство, уехал и за триста километров от человеческого жилья устроил образцовую плантацию. Он там единственный белый и живет в окружении трех или четырех сотен негров. Вместо тракторов у него слоны. Он выращивает большой урожай кофе. Построил больницу, где лечит своих работников и принимает роды у негритянок.
Но как-то вечером, когда мы ужинали у него на веранде, он признался мне, что еле-еле сводит концы с концами и ради того, чтобы позволить себе путешествие в Европу, ему придется пять-шесть лет экономить.
Знал я и других… Взять, к примеру, уроженца Марселя, шестидесяти пяти лет, у него толстая белокурая жена и двое взрослых сыновей.
Он двадцать пять лет жил в Китае и занимался торговлей, а потом захотел поселиться на покое в загородном домике в Экс-ан-Провансе. И что бы вы думали? Этот чистокровный южанин не сумел заново приспособиться к европейскому образу жизни. И снова уехал – на сей раз в Новую Каледонию.
Я уверен, что ему там будет хорошо: во-первых, у него есть деньги, а во-вторых, он непритязателен.
Он не мечтает найти клад. Он просто хочет жить потихоньку своим трудом.
Вот главное, о чем я хотел сказать и о чем, по-моему, необходимо сказать, – прошли те времена, когда мир был безбрежен. Мир стал чересчур тесен, и теперь как в Африке, так и в Азии, как на островах Тихого океана, так и в пампе авантюрист чувствует себя зажатым в тесные рамки.
Жандарм и финансовый инспектор!
Все прочее – литература, причем дурная, потому что из-за нее коверкают себе судьбу славные парни, достойные лучшей участи.
Вы, например, много наслушались о ловле жемчуга? Я был в тех местах. Посетил атоллы, где ныряют искатели жемчуга. У острова, который принадлежит моему другу Р., есть место, где ловят жемчуг.
– Должно быть, это дело приносит неслыханный доход, – заметил я.
Он улыбнулся.
– Во-первых, – сказал он, – ловли жемчуга вообще не существует. Никто не занимается добычей жемчуга, ни туземцы, ни белые, – и пояснил, видя мою растерянность: – Добывают перламутр, то есть раковины. Перламутр стоит столько-то за тонну, он должен окупить расходы и прокормить ныряльщика. Но бывает, что в раковине оказывается жемчужина…
В этом, по-моему, вся философия приключения. Найдешь жемчужину – получишь нежданный барыш. А если раз в несколько лет случай посылает вам жемчужину редкой красоты – это уже, пожалуй, состояние. Но никто не ищет редких жемчужин, да и вообще жемчуга. Добывают перламутр!
Расскажу в качестве примера про старого негра с Жемчужных островов, принадлежащих республике Панама.
Ему шестьдесят, у него четыре баркаса; как-то, принимая важного гостя-англичанина, он объявил:
– Я еще ни разу не нашел дорогой жемчужины. Ну, а если найду, вот увидите, подарю английской королеве, мне-то она не нужна.
Случилось так, что несколько месяцев спустя он нашел уникальную жемчужину, которая была оценена в несколько миллионов.
И старый негр сдержал слово! Ныне жемчужина находится в Лондоне, в сейфе Короны. Негр получил орден. Он по-прежнему добывает перламутр.
Из книги «Пока живу»
Вот уже три вечера подряд я прямо-таки с жадностью хватаюсь за маленькие книжки, где собраны мои репортажи, часть которых датирована 1927 или 1928 годом. Эти книжки только что вышли.
Я всегда заявлял журналистам, да и писал, что никогда не перечитываю себя. Это так и не так. Естественно, я ни разу не передавал издателю текст в том виде, в каком он сошел с машинки, равно как сейчас не передаю все, что записано на кассете.
Один раз я всегда перечитывал текст, но только один раз, чтобы произвести, как я говорю, чистку романа, репортажа или того, что надиктовал.
В 1929 году роман, такой, как, например, «Желтый пес», занимал у меня три дня: я работал в две смены – утром и вечером.
Что же касается выверки, если можно так выразиться, то, поскольку я переделывал очень мало, она сначала длилась один полный день, после чего я чувствовал себя совершенно измотанным, потом два, а потом и три дня.
Выверка же репортажей, которые издаются сейчас, проходила еще стремительней, и только теперь я отдаю себе в этом отчет. Но это не мешает мне читать их, как я только что сказал, третий вечер подряд, забывая, что это мои собственные статьи.
Случается, что иные пассажи, давно мной забытые, ошеломляют меня познаниями, которыми я больше не обладаю.
Ну и кроме того, изумляют даты, поскольку все репортажи, равно как и большинство моих романов, датированы.
Я обнаружил, что в 1933 году написал два больших репортажа по десять-двенадцать статей каждый, для чего мне потребовалось не только дневать и ночевать в уголовной полиции и полицейских участках, но и объехать всю Европу по заданию одного иллюстрированного журнала, задерживаясь на какое-то время в каждой столице.
И вдруг я осознал, что в том же году я написал двенадцать романов о Мегрэ.
А ведь у меня была и личная жизнь.
Не говорю здесь о литературе. Еще начиная диктовать, я дал себе зарок не затрагивать ее. Речь сейчас идет не о литературе, а о физической выносливости и любознательности.
В университете я не учился. Степени бакалавра у меня нет. По семейным обстоятельствам я бросил лицей в возрасте пятнадцати с половиной лет. Однако я помню, как мы обедали вдвоем с Андре Жидом и в конце обеда он меня спросил:
– Но откуда, черт побери, вы все это знаете?
Никакой моей заслуги тут нет, кроме той, правда, что я не дошел до степени бакалавра и до университета. Теоретическими знаниями я почти не обладал, за исключением тех, которые почерпнул впоследствии благодаря чтению. Но они были и до сих пор остаются беспорядочными.
Познания о людях я приобретал на улице, в бистро, в кабаре, приличных или не совсем, и даже в борделях.
Иллюстрация к роману «Цена головы»
Теперь, когда я уже старик и когда прошлое, о котором я читаю в этих репортажах, как бы вспыхивает передо мной, я заторопился узнать, как говорится, продолжение, узнать, как далеко я зашел в ту пору в познании людей.
Одно меня поражает. В этих репортажах, написанных наспех и правленных еще торопливей, содержатся в зародыше все романы, которые я задумал позже, и, возможно даже, – правда, в другой форме и в гораздо более слабой концентрации – все, что я диктую после семидесяти лет.
Несколько минут назад, когда я закрывал ставни нашего домика, у меня возникла одна мысль, верней, вопрос, касающийся мыслей.
Я спросил себя, а что бы это дало, если бы человек всю жизнь, каждый день, минута за минутой, мог выражать все, что ему приходит в голову. Я имею в виду и осознанное и неосознанное, то есть то зыбкое, что на мгновение мелькает в мозгу.
И решил, что в малом масштабе последние три года я как раз к этому и стремлюсь.
Этим утром, например, попросив Терезу передать мне микрофон, я хотел только как бы отметить для памяти, что в конце апреля мы проснулись и увидели снег. Понемногу откуда-то стали приходить мысли, одна тянула за собой другую, и я почувствовал необходимость высказать их.
Согласно астрономии, миры в нашей вселенной начинались со своего рода туманностей, которые мало-помалу приобретали форму.
Не так ли происходит и с мыслями? У меня, во всяком случае, если брать в качестве примера себя, все начинается с более или менее расплывчатого образа, возникающего, когда я ночью или после обеда засыпаю.
Требуется несколько часов, а то и дней, чтобы этот образ стал четким. Он вызывает во мне воспоминания. Воспоминания заставляют меня бессознательно размышлять. Два эти слова – «бессознательно» и «размышлять» – как бы противоречат друг другу. И все же так оно и происходит.
В противоположность тому, что я называю мозговым механизмом «интеллектуала», у меня никогда не было ощущения, будто я думаю или размышляю.
Например, «Мыслитель» Родена представляется мне самым неестественным произведением в мире. Человек, сидящий на камне, подперевший щеку рукой и уставившийся взглядом в пространство, никак не ассоциируется у меня с образом того, кто думает.
Я предпочитаю, чтобы мысль рождалась из туманности. Постепенно в центре ее в соответствии с химическими и физическими законами возникают и постепенно растут крохотные ядра, которые затем становятся звездами – теми, которые мы теперь наблюдаем, и теми, которых не видим.
Почему так не может быть и с мыслями? Разве человеческий мозг не подобен туманности, на которую мы почти не обращаем внимания и где по причинам, неведомым нам, образуется нечто вроде ядер, что становятся мыслями?
Я не верю во внезапную гениальную мысль и в человека, на которого вдруг нашло вдохновение.