Все пятеро мы часто собирались вместе, главным образом воскресными вечерами, которые почти круглый год бывали у нас свободны. Сэм, Генри и Нельсон жили в окружности четырех-пяти миль от Мура, так что нам нетрудно было собираться на моем потайном пригорке в лесу. За эти годы мое укрывище претерпело большие перестройки. То, что вначале было простым шалашом из соснового лапника, обрело крышу из бросовых досок, проконопаченных со смоляным варом, который я выпрашивал или крал у своих нанимателей, и превратилось в уютную обитель, вместительное и теплое пристанище, в нем даже окна появились со стеклами (их Харк натаскал от Тревиса), был гладко выструганный дощатый пол и стояла ржавая, треснутая, но вполне пригодная чугунная печка — ее однажды в воскресенье Нельсон уволок у кого-то из дома, пока хозяин ходил в церковь. Оборудование убежища довершала яма для барбекю в неглубокой лощине по соседству; с таким поставщиком, как Харк, мы (точнее, все кроме меня — я предпочитал соблюдать умеренность и воздержание) не переставали объедаться краденой свининой. В эти долгие вечера, едва мы там расположимся и потечет беседа, я сразу ловко и невзначай уводил разговор к теме группового побега. Уже тогда я подумывал о Гиблом Болоте; еще до того, как ко мне в руки попала карта, оно представлялось мне отличным убежищем для небольшой компании решительных и привычных к лесной жизни негров: обширное и пустынное (насколько обширное, я тогда понятия не имел), нехоженое и труднодоступное, безлюдное, как в первый день творения, при всем том оно изобилует дичью, рыбой и ручьями с отличной питьевой водой, а значит, вполне способно дать приют компании смелых, предприимчивых и выносливых беглецов, которых может навсегда укрыть своей буйной зеленью, точно крепость защитив от преследования белых. Сперва беглецы пересидят в чащобах, потом, когда о них, в конце концов, забудут, покинут болото и после короткого похода на север выйдут к Норфолку, где поодиночке или все вместе постараются тайком проникнуть на торговое судно, направляющееся в северные штаты. Сложноватая схема, нет слов, — полно нерешенных проблем, скрытых опасностей и невыясненных деталей. Но я был уверен, что с Божьей помощью побег возможен.
Вот, стало быть, как все начиналось. Когда тем немногим, кто составлял ядро компании, я изложил этот план, они премного воодушевились. Одержимые ненавистью, мятущиеся, до полусмерти замученные опостылевшей неволей, они были готовы связать судьбу с кем угодно, будь он хоть леший, хоть кикимора болотная, лишь бы порвать с миром белых людей. Терять им было более нечего. Вне себя от радости, они горели нетерпением пойти за мной куда угодно и когда угодно. “Скорей бы!” — говорили их глаза, когда я рассказывал о своем замысле.
Говори, когда! — прямо спросил Нельсон, а Беглый Сэм дико сверкнул глазами и проговорил с нажимом:
Ч-черт! Да чего ждать-то!
Пришлось мне их успокаивать, взывать к осмотрительности и терпению, так что неуемное рвение решено было до времени умерять.
-Я должен дождаться последнего знамения, — объяснил я. И добавил: — Время у нас есть. Спешить некуда.
Эту фразу мне приходилось потом повторять из месяца в месяц.
Ибо не знали они, что за всеми разговорами о простом побеге скрывался у меня куда более емкий замысел, включающий в себя смерти, погромы, резню. Они не знали о моем лесном видении, не знали и того, что настоящий исход к свободе не под силу горстке негров, потребуется войско, и земля Саутгемптона должна пропитаться кровью белых. Не могли они знать этого, потому что на моих устах была печать. Но Господь скоро снимет ее, и они узнают — в этом я был уверен.
(Фрагмент воспоминаний.) Больше года прошло с того серого зимнего дня, когда я обнаружил карту. Опять я в библиотеке. Июнь. Вот и лето пришло. Вечереет. Опять я арендован миссис Уайтхед и занимаюсь установкой новых книжных стеллажей вдоль той стены, что до сих пор оставалась голой. Работа мне нравится — вырезаю паз, подгоняю к нему шип, соединяю, потом коловоротом сверлю обе детали и фиксирую железными скрепами. Вот и полка, а вот над ней и вторая. Несмотря на сумерки, работу не прерываю, тружусь в своем обычном неторопливом ритме. Вечер ласковый, на дворе тепло, в воздухе дымкой висит цветень, заливисто щебечут птицы. Острый запах стружек, который я так люблю, настолько густ, будто вдыхаешь мелкие опилки, и от этого во рту сладковатый привкус. Почему-то мысли, которые обычно во время такой работы целиком обращены у меня к планам на будущее, сейчас совсем не о том. Я с удовольствием предвкушаю общий поход в лес на барбекю, сговоренный на воскресенье. Кроме четверки моих верных, там будут еще трое негров, которых Нельсон и
Сэм соблазнили бежать с нами на Гиблое Болото. Нельсон считает, что эти новобранцы будут нам полезны. Один, немолодой уже дядька по имени Джо, сказал, что хочет принять от меня крещение, и я с удовольствием думаю о предстоящем обряде. (Все же нечасто встретишь негра с духовными запросами, а такого, кто при этом, того и гляди, сделается убийцей — и подавно.) Погруженный в эти приятные размышления, я вдруг роняю коловорот, и сверло втыкается в мякоть левой ладони у большого пальца. У меня даже дух перехватило от боли. Но когда я извлек кончик сверла, почти сразу выяснилось, что рана пустяковая. Болит тоже не сильно, но вот кровь так и хлещет. Что ж, впервой мне, что ли? Не моргнув глазом я принимаюсь бинтовать руку тряпочкой, которую ношу на всякий случай в ящике с инструментами.
И вот, занимаясь перевязкой, я слышу голос из прихожей — это миссис Уайтхед:
Дорогая, ну как же я пущу тебя куда-то кататься без манто! — В ее тоне нежная укоризна. — Настоящее лето еще впереди, вечера очень даже прохладные! А кто проводит тебя?
Томми Барроу, — откликается мисс Маргарет, она где-то в коридоре, совсем рядом со мной. — Ах, ну должна же я отыскать это стихотворение! Надо ведь доказать ей! Где, говоришь, книжка лежит? Ну мама!
На дальней полке, девочка моя! — слышится ответ. — Рядом с этой, как ее... маленькая такая, у самого окна.
В библиотеку влетает Маргарет. По большей части ее дома не бывает, она учится в гимназии, там и живет, так что прежде я видел ее лишь несколько раз. Занятый своей рукой, я все же не могу удержаться и во все глаза гляжу на прямую, грациозную спину семнадцатилетней отроковицы. Но не шелковистая копна лоснящихся русых волос так привлекает мое внимание и не веснушчатые девчоночьи плечи, даже не стан, туго стянутый первым корсетом, который я принужден увидеть, а тот факт, что она без юбки, в одних белых кружавчатых панталончиках по щиколотку, тех, что обычно бывают скрыты под подолом, и не будь я негром (а значит, существом предположительно невосприимчивым к столь откровенному зрелищу), никогда бы она не позволила себе разгуливать у меня перед носом в столь нескромном наряде. Она вся одета, до самых щиколоток, никакой наготы в помине нет, и все же эти белые панталоны создают впечатление распутной обнаженности. Внезапно меня охватывает неловкость, обдает горячей волной паники: куда глаза девать — смотреть как ни в чем не бывало или отвести взгляд? Я отвожу, но прежде, как ни старался я не смотреть, все же утыкаюсь глазами в смутное теневое раздвоение меж двух округлостей, туго натянувших ткань на юном упругом заду.
Я просто знаю, там слово упорна, — громко говорит она, обращаясь то ли опять к матери, то ли в пространство. — Надо же доказать ей! — Хватает книгу с полки и, поворачиваясь туда, где я все еще сижу на корточках, лихорадочно листает. Неразборчиво что-то себе под нос нашептывает.
Что, девочка моя? — откуда-то издалека спрашивает миссис Уайтхед.
На сей раз Маргарет не отвечает. Ее лицо триумфально вспыхивает, она тихо пищит от радости.
-Упорна! Я так и знала. Вовсе не проворна! Я Анне Элизе Воган двадцать раз говорила, что там за слово на самом деле, а она не верит, и все тут. Теперь могу доказать.
Что-что, дорогая? — доносится дальний выкрик матери. — Я не слышу!
Я говорю... — выкрикивает было Маргарет, но спохватывается и раздраженно передергивает плечами. —
А, ничего, — говорит она в пустоту и, вновь став естественной и спокойной, не в силах не похвастать победой, продолжает, обращаясь к единственному слушателю, который имеется в наличии, то есть ко мне: — Слушай! — говорит она. — Ты только послушай!
Теперь суетны пелены От глаз моих удалены,
И стал способен видеть я Основы сущности ея:
Ум ясен, мягок нрав, крепка,
Упорна и легка рука —
Сей совершенный образец,
Провидел в Женщине Творец,
Назначив тешить и царить,
И светом ангельским дарить.
Это Вордсворт[22],— поясняет она для меня. — Так-то вот: получается, десять центов я таки у Анны Элизы Воган выиграла! Ведь говорила же дурочке, что рука там упорна, а не проворна, а она не верит, да и все тут. А что если мне и еще десять центов выиграть?
Оторвавшись от тряпки, которой я старательно обматывал руку, исподволь быстро взглядываю вверх, вновь глазами упираюсь в панталоны и отворачиваюсь. Весь в поту. На виске бьется, чуть не лопается вена. Меня охватывает внезапная дикая ярость. Ишь еще святая невинность тут выискалась! Как она смеет так бездумно меня провоцировать? Безбожная белая дрянь.
И знаешь что, Нат, может быть, ты мне с этим как раз поможешь. А выигрыш поделим! Правда — почему бы нам не поделить его пополам? Мама говорит, ты так хорошо подкован по Библии, наверное, ты знаешь. Мы с Анной Элизой поспорили насчет одного места, где про виноградники, которые в цвету, она говорит, будто бы это из “Ромео и Джульетты”. Ну скажи, Нат, правда же это из Библии? Ну правда жсе?
Едва держась, чтобы не глянуть вверх, я не отрываю глаз от правой руки, которой сжимаю левую. Ярость куда-то отступает. Стараясь, чтобы голос не выдал меня, после долгого колебания говорю:
Вы правы, молодая хозяйка. Это место из Песни Песней. Там так: “Ловите нам лисиц, лисенят, которые портят виноградники, а виноградники наши в цвете. Возлюбленный мой принадлежит мне, а я ему; он пасет между лилиями”. Так там сказано. Десять центов ваши, мисси.