В деньгах мы тогда, в начале девяностых, нуждались отчаянно. И из идейной досады: значит, мы не так умны, как думаем, если не можем заработать себе на пропитание? И из соображений самых что ни на есть практических: я еженедельно вел тогда семиминутную передачу по радио «Свобода» о книжных новинках, и вознаграждение за нее значительно, помнится, превышало мое редакторское жалованье. И еще одно чудное воспоминание: о том, как опять-таки на паях, но только уже не с Сашей, а с Таней Бек, я переводил стихотворные псалмы корейских протестантов. Деньги были скромные, но деньги же!.. И Саше было не слаще, и он тоже брался за любое дело, какое можно выполнить словами: писал для каких-то межеумочных газет, редактировал книги каких-то графоманов.
И еще были проекты. Конечно же, проекты, на которые, если умно составить прошение, то можно и замысел свой вынянченный осуществить, и грантом разжиться.
Так, во всяком случае, нам тогда казалось. И месяца не проходило, чтобы Саша не появлялся в моем кабинете с очередным бизнес-планом. Тем, что либо «Знамя» озолотит, либо нас с ним на плаву поддержит. Я молча кивал на шкаф, где, Саша знал это, одна полка, можно сказать, ломилась под гнетом такого вот рода бессмысленных документов. «Да нет, Сергей Иваныч, — с некоторым даже раздражением говорил Саша. — На этот раз дело верное».
И мы ехали с ним куда-то в Сергиев Посад, чтобы именно там, в подвале, где две сотни видюшников бессонно переписывали пиратские кинофильмы, с какими-то сомнительными спонсорами толковать про возможность издания книжной библиотеки «Знамени». И часы тратили под разговоры о «знаменской» аудио— и видеоверсии. И… да мало ли о чем мы не прожектерствовали…
Вопрос: почему не для денег родившийся Александр Агеев обсуждал все эти проекты со мною, тоже, как он небезосновательно подозревал, не для денег родившимся? Ответ: а с кем же еще ему было это обсуждать?.. Тем более что и я имел на него виды, предполагая, например, поставить шеф-редактором легкомысленного журнала «Флажок», что должен был — «это дело верное» — выходить в параллель с респектабельным «Знаменем».
Тоже ничего не получилось. А когда разочек получилось, и фонд Джорджа Сороса выдал мне — спасибо Григорию Яковлевичу, Кате Гениевой и Саше Ливерганту — солидный грант на производство словаря-справочника «Новая Россия: мир литературы», то именно Сашу, а кого же еще, я позвал во «временный творческий коллектив».
И эти деньги были для него тоже не лишними. А главное, Саша увлекся словарным промыслом и, тряхнув аспирантской стариной, с моей подачи и сам вскоре получил грант у Сороса — уже на аннотированный библиографический указатель всей литературной периодики последних десятилетий.
Я за него порадовался, но через год спросил, будет ли когда-нибудь финиш у сего благородного начинания. Саша чуть-чуть надулся: «А куда торопиться? Тем более что я ведь кайф получаю, и почему бы тогда не растянуть для себя это удовольствие?»
Тут самое время сказать, что Александр Агеев любил масштабные, долгоиграющие проекты, но не был, как выражались в девяностые годы, достижителем. То есть его так увлекал сам процесс полуработы-полуигры, что результат был как бы уже и не важен. Поэтому и остались в его компьютере стихи, но никому не показанные, роман, но не оконченный, книга статей, но не собранная, то самое брошенное на полпути библиографическое описание журналов… И еще, этим он увлекся в свои последние месяцы, аннотированное описание книг собственной библиотеки. «Как вам?» — спросил, отправив мне, как и другим своим знакомцам, образчик этого описания. «Славно, — я ответил. — Но разве можно представить себе издательство, какое захочет это растиражировать, и человека, который по доброй воле такую книгу купит?» — «Э, — сказал Саша разочарованно. — Разве это важно? Я ведь для себя пишу».
Саша Агеев умел писать для читателей, но писать и вообще работать по-настоящему он действительно любил только для себя.
Почему, собственно, он и из «Знамени» ушел. Причин, конечно, много: и деньги необидные ему в кои-то веки предложили, и ощущение, что пересиживает на одном месте, окрепло. К тому же — важная деталь — Саша не был честолюбив, пренебрегал внешними знаками успеха и к карьере отнюдь не рвался, — во всяком случае, ни один из его проектов не предусматривал, что Саша будет рулить, руководить, начальствовать и так далее. Зато с самолюбием у него все было в полном порядке, и, принимая — со скрипом, со скрипом! — мое предустановленное старшинство, учитывать при выборе тем и проведении своего мнения интересы журнала ему становилось все более и более в тягость.
В жизни Агеева наступила эпоха фриланса — поскольку и в «Русском журнале», и во «Времени МН», и в «Профиле», где ему отдали отдел, вполне — или, по крайней мере, до поры до времени — можно было чувствовать себя вольным стрелком.
Его талант в очередной раз расцвел — правда, ценою переформатирования. Человек длинных мыслей, он изначально был заточен на статьи журнального типа, где ты чувствуешь себя прежде всего строгим филологом и никто и ничто не стесняет тебя ни в концептостроении, ни в развертывании стройной цепочки аргументов. А эпоха предложила ему колонки, что требовали только актуального повода и умения укладываться в нужное число знаков, оставляя все пространство текста для — виноват, виноват — болтовни.
Болтать — так мы это с ним называли — Саша научился мгновенно; он вообще был очень обучаем и в любой новый для себя формат вживался естественно. Природной агеевской впечатлительности и раздражительности была тут полная воля, безответственность спонтанной реакции прельщала его ничуть не меньше, чем ответственное «статейное» высказывание, и тексты, частью собранные в книгу «Газета, глянец, интернет: Литератор в трех средах» (М.: НЛО, 2001) прочитывались как живой дневник не отстраненного уже, а «включенного» наблюдателя. На все на свете — процитирую — ему было
«действительно интересно откликаться, причем не холодными заключениями “эксперта” (в эту роль все равно впадаешь, когда функционируешь как “литературный критик”), а живой реакцией современника — непосредственной, отнюдь не всегда “политкорректной”, пристрастной, поскольку смотрю я, в отличие от “эксперта”, не извне, а изнутри процесса. То есть я “игрок”, а не “судья”. Отсюда специфика жанра».
Я и сейчас люблю иногда раскрыть эту книгу на любой странице — восхищаясь Сашиной непринужденностью, интеллектуальным озорством и словесной пластикой. А впрочем, и досадуя — не на Агеева, понятно, а на время, которое — простите мне эту аналогию — Льву Толстому с его панорамными романами и пространными трактатами предпочло Розанова с его клиповым сознанием и восхитительным умением писать о важном, как о чепухе, и о чепухе, как о важном.
Говоря о том, что классическая литературная критика почти исчезла как род словесной деятельности, обычно имеют в виду либо ее изгнание из неспециализированной периодики, либо замену на всякого рода анкеты и рейтинги, хлесткие реплики и короткие аннотации. Соглашусь, но прибавлю, что ничуть не менее важны и идущие на наших глазах жанровые метаморфозы. Статьи, развернутые рецензии, может быть, и скучноваты для ни в чем не повинного читателя, но автору они дают счастливую возможность мысль довысказать, развернуть все аргументы и всякое лыко поставить в строку. Тогда как в колонках мысль каждый раз начинается, будто с чистого листа, и надо всяко интересничать, чтобы удержать позевывающую публику. Императив сегодняшней миддл-культуры «Чтоб цепляло, но не грузило» действует ведь не только в прозе, но и здесь, на пространстве суждений и рассуждений. Так что можно суммарно констатировать: собственно литература, благодаря штурму и натиску критического эссеизма, безусловно, расширяется в своем объеме, а критика… Критика съеживается, как шагреневая кожа, и грядущим историкам литературы не на что будет опереться — ведь не на «мнения» же…
Мы с Сашей говорили, разумеется, и об этом. Чаще уже по телефону или емельками, так как, человек и раньше-то не тусовочный, он средь шумных литературных балов обычно не появлялся, да и в редакции «Знамени» бывал редким гостем. Я все пробовал плюс к колоночкам заказать ему длинную статью: «Чтобы вы, Саша, квалификацию не потеряли». Он обычно соглашался, предлагал свои темы, и интереснейшие, но статей больше не писал. Может быть, смысла в них уже не видел, а может быть, и разучился. Что же до колонок и колоночек, то они ведь истощают. Я и сам, помнится, в начале девяностых вел, впеременку с Натальей Ивановой, рубрику «Парнасский щепетильник» у Андрея Мальгина в журнале «Столица». И первый десяток этих «коротышек» (слово «колонка» тогда еще не прижилось) писал со страстью и сластью, а дальше все более и более тяготился этой повинностью, буквально выжимая из себя и поводы к высказыванию, и сами высказывания, и непринужденную (будто бы) интонацию.
Сашу хватило на несравненно более долгий срок. Но тоже не навсегда, так что его публикации последних двух-трех лет меня скорее огорчали, чем радовали. Профессионализм профессионализмом, но видна была уже и усталость. Что-то исчерпалось до донышка, а новое никак, видимо, не придумывалось. А тут еще и непомерно затянувшееся настроение fine de siècle, и чувство разочарования во всем на свете — от разочарования в России, явно не сумевшей воспользоваться шансом, который ей совсем недавно предложила история, до разочарования в писателях-современниках, людях в общем-то небесталанных, но на роль любимого Сашей Томаса Манна, увы, не тянущих.
Насмехаясь над народолюбцами и самые сильные, хотя и несправедливо резкие свои статьи посвятив как раз тем литераторам, что идут не «от культуры», а «от почвы», Александр Агеев тоже ведь нуждался в среде и опоре. Раз и навсегда найдя ее в собственном сословии — в аристократах мысли, какими можно оставаться и на каторге, и у конвейера. Слово «интеллигенция», конечно, табуировано, но мы ведь и по умолчанию понимаем, о ком идет речь.