Я думал, после самоликвидации Эрнста Рудина война кончится на автомате. Просто сойдет к вечеру на нет, отряды ландсвера организованно сядут в вагоны «40 человек, 8 лошадей», педантично присыплют песочком разводы крови на асфальте и почти незаметно, исподволь покинут Москву, как уходят за одну ночь серые тучи, низко стоявшие несколько месяцев подряд. Но в Кремле окопались под надёжной охраной (у них-то горячая вода есть, надыть, каждую вторятницу ополаскиваются) министры-юристы из Временного правительства. Где же мой новоявленный двоюродный брат Хмаров, где его ожившие метростроевцы верхом на гигантских крысах-мутантах, где эти былинные герои, на которых мы все понадеялись? И кто теперь «чистый», «прекраснодушный», о котором упоминал Хмаров, кто способен оживить Тоннелепроходчиков и остановить призрачный поезд? Или Хмаров их уже оживил своей мёртвой водой?..
Под утро, когда мне снилась Хадижат, начало дёргать в ухе.
XXIX
ПРИ моём появлении на пороге кухни дед и Василий прекратили и без того тихий разговор.
Ну это же адский ад. На улицах оккупанты, стрельба, переворот, перфомансы на Хитровке, а они сидят на кухне, хорошо ещё, Окуджаву не поют. Да ещё не желают говорить при мне.
Что ж, я тоже не обязан отчитываться перед вами.
– Трофимушка, пойдёшь сегодня куда?
– Принесу воды для мытья, – я пожал плечами. – А сперва, может, прогуляюсь немного, до магазина.
Вода для наших санитарных и технических нужд, в отличие от чистой питьевой, за которой нужно было тащиться на Хитровку, бралась из уличного крана возле молочного фургона – только из дома и пересечь пустырь, который был виден из окна, довольно безопасный, по нему всегда шли прохожие. А, значит, дед точно не станет отговаривать меня выходить на улицу или причитать: «Осторожно, Трофимушка!».
– Ну и хорошо, значит, с водой будем, – с преувеличенной бодростью ответствовал дед. – А мы выйдем новости узнать, послушаем, чего в стране делается.
– Стой, походь, – ко мне стали незаметно приклеиваться их мерзкие диалектизмы, вот бы ещё мускульно массой так же незаметно заразиться. – Тебя же вчера в ящиках казали. Ты теперь диктатор, patria o muerte. Или нет?
– Телевизор больше смотри, – ответил за старика Василий.
С тех пор, как Временным правительством были введены законы, направленные на защиту свободы слова, узнать, что происходит на самом деле, стало делом заковыристым. Интернет после нескольких предписаний, принятых в ходе демократических процедур по борьбе с терроризмом, эстремизмом и русским национализмом, стал чем-то вроде телевизионных государственных каналов, которые в моем детстве смотрели домохозяйки, пенсионеры, селяне. Та пара десятилетий, когда сеть оставалась местом свободы мнений и информации (ну… более или менее) – теперь вспоминались как невероятный сон: неужели назовёшь какого-нибудь идиота-певца «кощунником», и тебя не упекут на кичу за попрание свободы творчества? При этом Телекоммуникационный холдинг, наряду с духоподьёмными новостными выпусками, продолжал строгать юмористические передачи и «Спокойной ночи, малыши!» (правда, со старыми невинными плюшевыми персонажами). Так вот – в городе давно почти не смотрели телевизор, разве только совсем малые дети или старики, уже плохо знавшие, на каком свете находятся.
Мы попили чаю с пшённым печеньем и горьковатым вареньем из цветков одуванчика – кладезь витаминов, хором утверждали Василий и дед. Стали собираться.
Я надел выношенные чёрные джинсы, кеды и отстойнейшую школьную рубашку, всем своим видом показывая, что действительно всего лишь схожу за водой. На рубашке не имелось прозрачного карманчика для штрих-кода с личными данными, но я ведь только за технической водицей на пустырь. Переложил потихоньку из рюкзачка в задний карман джинсов Бесконечный Билет, взял в ванной эмалированное ведро, вышел из дома. Не спеша прошёл к магазину и выждал, пока сразу за мной дед и Василий деловито прошагали в сторону улицы. Отмечая время, мысленно рассказал открывок Пушкинской поэмы из школьной программы – на его декламацию требовалось четыре минуты, за которые дед и казак, с их полувоенной выправкой, ушли бы за переход под железнодорожной веткой. Заодно и литературу повторил. Впрочем, готовиться ко вступительному экзамену не требовалось – в связи со сложившейся обстановкой Москва стояла полупустой, абитуриенты, как бывало раньше, в мирное время, не съехались со всей страны, в университетах никакого конкурса, даже пустуют места. Собственно, достаточно предоставить в приемную комиссию документы, и ты принят почти автоматически. Единственная проблема – предлагали сплошь гуманитарные специальности. Всякие физико-химические постепенно прекратили набор, ещё когда я только пошёл в школу. Зачем, ведь за нас думают лучшие умы по обе стороны Атлантики. Вот она и есть, мудрость нового экономического порядка, основанного на справедливом разделении труда. Зато лирикам – раздолье: хочешь – получи трёхлетний грант на исследование про Голодомор или геноцид эстонцев, а хорошо напишешь – пригласят на работу в Телекоммуникационный холдинг, лучших – сразу и на Запад.
– Не знаете, масло сливочное сегодня подвозят? – в целях конспирации спросил я продавщицу, грозную женщину с мощными кочками по бокам; забавно, родители рассказывали, в их детстве всё было так же.
– Да кто их знает.
– Понятно, спасибо!
Я неторопливо вышел из магазина на тротуар и быстро завернул в проулок. Придётся идти с этим клятым ведром в метро, – нужно успеть всё сделать до возвращения деда и Василия. Впрочем, ведро, равно как и бидон, холщовая сумка «мечта окупанта», сетчатая тележка, угнанная годы назад из таинственного места «гипермаркет на мкаде» – никого не удивляли: москвичи, особенно пожилые, бродили по городу в поисках воды, лекарств, дров и пропитания. От отрядов ландсвера хоть какой-то толк: человек идёт – а его не убьют (бандиты там или терористы), не отберут дрова – здорово же. На наш пустырь приходила за водой старуха с чайником – в театре таких называют комическими, жаловалась, бидон воды ей уже не снести. Ещё одна полоумная старуха – казалось, под подолом её длинной растрёпанной юбки темнеет заброшенная изба – носила в котомке несколько пожелтевших пластиковых бутылок, которые называла целлулоидными. Так же, как мой дед Краснов упорно считал полиэтиленовые пакеты «хлорвиниловыми мешочками».
Я быстро шёл к метро. Не знаю, как объяснить, но мне вновь хотелось встретить киносъёмочный коричнево-жёлтый поезд и тех веселых, радостных людей. Я хотел увидеть отважных, смелых, героев! Глупая, невероятная мысль… Нет, девяносто девять и столько же в периоде, что они артисты, а кто ещё? Значит, так: если поезд был киносъёмочный, сегодня его не будет, не каждый же день он станет курсировать? Или почему нет? Кинопроизводство месяцами длится.
На что я надеялся? Сам не знаю. Ты слишком впечатлительный, Фима, никакого призрачного поезда с отважными героями нет. Нам всем не на кого рассчитывать – никто не придёт из прекрасного прошлого, не поднимется под реющими алыми знаменами, не крикнет: «За Родину!»; не полетят широким строем гудящие самолёты со звёздами на крыльях, не поплывут могучие корабли, потому что всё умерло, всё прах, всё забыто, всё заставили позабыть.
На улицах неустойчивое затишье. Люди перебегали молча. Почему-то исчезли патрули. Потихоньку выводят оккупационные войска или, наоборот, куда-то стягивают? Хуже всего, когда боишься будущего. И замызганное ведро в руке! Ведро вместо светового меча, которым в далёком детстве я крушил врага в старой компьютерной игре.
В вестибюле станции было пусто. Взмахнул Бесконечным Билетом, в полном одиночестве спустился по эскалатору. Дежурная дремала в стакане, мониторы над пультом управления эскалатором показывали серые безлюдные платформы, упиравшиеся в тёмные тоннели.
Подошёл к дальнему краю, месту остановки последнего вагона, и уставился в глубину, в чёрную подземную пустоту, слегка освещённую на входе. Тоннель казался налитым лишь мраком. Но вдруг два ярких пятна прорисовали поворот рельсов, вспыхнула светопись рёбер тюбингов. Раздался гудок, поезд мчался прямо на меня, Бог знает зачем, я выставил вперед чёртово ведро (не то защититься, не то удержать равновесие), оно зацепилось за что-то стальное, тошнотворно скрежетнуло; как в полудрёме, не мог разжать ладонь, и меня втащило в светящийся, зябкий вихрь.
Я стоял, прижатый лицом к узкой торцевой двери, в битком набитом вагоне с ручкой от ведра, врезавшейся в сведённые пальцы. С трудом разжал ладонь, избавляясь от ненужной теперь детали исчезнувшей посудины. Ещё не успел понять, чем вызван весёлый, возбуждённый шум в вагоне, лишь заметил, что состав слегка сбавил ход, проезжая станцию, но не остановился, а перед моими глазами на путевой стене явственно читалось название «Кировская». «Кировская» – так раньше именовалась станция «Чистые пруды». Это была ещё одна странность – как я оказался на «Кировской», ежели (спасибо, что не откель) спустился на платформу «Курской»? Похоже, надо просто оказаться в нужное время и в нужном месте – ведь «Курской» в 1935 году не существовало, она в первую метролинию не входила. Это значит… Что, что всё это значит?!
За моей спиной громко переговаривались, кричали, смеялись, пели хором, показалось даже, играет духовой оркестр и отдельно гармошка. Я с трудом развернулся, преодолев давление плеч, локтей, горячих, жарких тел. Это был тот самый киносъёмочный вагон, полный загримированными артистами в одежде и с причёсками весны 1935 года.
– Лестница-чудесница! – закричала мне в ухо девочка в платье с вышитыми петухами и подпрыгнула на руках отца. – Нам шагать по лестнице незачем с тобой! Лестница-чудесница бежит сама собой!
– Тихо, Нюша, не кричи! – радостно приказал родитель. – Извиняй, парниша! День сегодня такой, сам понимаешь. Метро построили. Веришь, плакал! Вот как увидел дворцы эти под землей, прошибло, не сдержался, хоть и мужик.
«Парниша» – несколько лучше, нежели «мальчик», не будем обижаться. Я дёрнул головой в знак согласия.