– Гражданскую прошёл, товарищей хоронил, в Горьком первую полуторку справлял – не плакал, а тут, как встал с дочкой на эскалатор, ну текут слёзы, хоть ты что хошь делай! Эх, Нюша, какая жизнь-то тебя счастливая ждёт!
– Станция «Дзержинская», – оповестил невидимый динамик.
– А вместо сердца – пламенный мотор! – нёсся хор из другого конца вагона.
Все радостно хохотали, наваливаясь друг на друга, когда поезд мчался по невидимому повороту.
– Следующая станция «Охотный ряд».
На мгновенье память и разум отказали мне, я не мог вспомнить, куда и зачем еду, не мог понять, где нахожусь, почему и как здесь оказался?
Инстинктивно стал пробиваться в дверям и вывалился с толпой пассажиров на платформу, залитую свежим влажным асфальтом. Поток пронёс меня через перронный зал, давя о многогранные колонны, к эскалатору, и вскоре я вышел из дверей вестибюля, оказавшегося в здании гостиницы «Москва». Повернул голову на строительный грохот – гостиница ещё только возводилась…
Либо ты грезишь, Фима, либо это не мосфильмовский поезд, а машина времени. Ведь весь город заради съёмок переделать не могли?!
Или могли? Говорят, некий художник по заказу императорской фамилии малевал картину о морском сражении, но никак не справлялся с детонацией крюйт-камеры, порохового погреба на турецком флагмане – так для неопытного мариниста по приказу Потёмкина прямо на Ахтиарском рейде взорвали настоящий сорокапушечник.
Не могу сказать, что хорошо изучил Москву, но то, что перед Манежем имелся большой подземный торговый центр с выходящим на поверхность куполом и скульптурами в стуле лужковского барокко, помнил точно. И где он? Пустая площадь, вернее, народу на ней множество, но куда делась «яма» – торговый центр? Зато, пронзительно звеня, катился булгаковский трамвай с тремя деревянными вагонами. Несколько милиционеров в белых гимнастерках и светлых шлемах направляли поток в сторону Тверской.
– На улицу имени Горького, граждане, движемся на улицу имени Горького! Циркулируем поэнергичнее, граждане!
Праздничная атмосфера, не теперяшняя. Будто в воздухе распылён флюид бодрости.
Бравурная музыка; несущийся с Тверской, которая вдруг снова стала улицей имени Горького, раскатистый гул дружных выкриков, как если бы футбольные болельщики скандировали с далёкого стадиона лозунги. Энергичный мужик на ходу играл на гармошке, а бородатый дедуля наяривал балалайкой.
Сновали безо всякого взрослого присмотра дети, девчонки с косичками и бантами на стриженых волосах, в сандалиях. Некоторые мальчишки, несмотря на прохладную погоду, – вовсе босиком. Встречались кожанки, множество женских беретов – да, здесь почти все носят головные уборы! – платки, картузы, телогрейки и сапоги. Или вот старик – в лаптях поверх белых обмоток! Никогда я прежде не видел лаптей. Плащи, тужурки, суконные пальто, совсем удивительные предметы гардероба, названий которым не знал. Другие, наоборот, – без пальто, легко, празднично одеты.
Показалось – на меня странно посматривают. Две девушки (локоны, беретики, вязаные кофты с высокими плечами) зыркнули в мою сторону и, переглянувшись, хихикнули. Я поспешно заправил идиотическую белую школьную рубашку в джинсы, подумав, ещё и закатал рукава. Ты неподражаем, Фима! Тебе бы вместо взлохмаченных с гелем волос пышный чуб и кепку – вылитый советский гражданин! Или, вернее, эталонный гайдаровец. Хотя книжка про Тимура и его команду, кажется, вышла позже, в 1940-м. Стало весело – заразился общим настроением, и я возбужденно двинул на Тверскую, вглядываясь в удивительный сон.
Было не волнительно и не страшно, вот знаете, как в кино, когда гигантский кальмар или комета-убийца, а тебе интересно, как оно повернёт.
Тверская, вернее, Горького, казалась более узкой, тут и там виднелись колокольни церквей, которых в реальности точно не было, попадались невысокие двухэтажные домики, половиной цоколя вросшие в культурный слой. Непрерывно сигналя, проезжали через неохотно расступавшуюся толпу старомодные автомобили.
В окнах выставлены патефоны, или граммофоны, забыл, как они называются и в чём разница, а с балконов свисали лозунги: «Да здравствует первый прораб метро – товарищ Каганович!», «Под землёй, на земле и на небе!». Не смолкали крики «Ура!». В толпе несли знамёна, плакаты «Есть метро!». Ненадолго движение застопорилось – из переулка выливалась дружная колонна демонстрантов, по двое несли буквы на длинных шестах: «М», «Е», «Т», «Р», «О». Далеко современным политтехнологам до здешнего креатива!
Пёстрый, звенящий и грохочущий шум наполнял воздух. Несколько девушек, взявшись под руки, шли позади меня шеренгой и пели. «Мы на поля зелёные вернемся закалённые, к труду и обороне готовые всегда!» Полдюжины школьников, споря между собой, тащили выпиленный из фанеры коричнево-жёлтый «вагон метро» – держали, словно щит, и глядели в прорезанные окна. Откуда-то летели листовки, усеявшие асфальт и булыжник. Из громкоговорителя грохотал марш. Я впервые в жизни полнейшим образом ощутил состояние, которое, безусловно, зовётся счастьем. Не кайф, не эйфория, не адреналин раш, не удовольствие – счастье.
Не помню, как вернулся назад, в метро, пробился сквозь очереди в кассы, пользуясь радостным столпотворением, проскочил зайцем (турникетов не было, билеты на входе проверяли контролёры в униформе); на «Кировской» просто вышел из вагона и оказался на «Чистых прудах». Почему и как это получилось, так сказать, технологически, я не мог объяснить.
На кухне пил чай мой новоявленный двоюродный брат Хмаров. Я стоял на пороге, всё ещё полный ликующего счастья, в голове звенел праздничный гул, звучал авиа-марш.
Какой поразительный переход. Здесь – и там. Насколько отличаются лица. Там – энергичные, налитые жизнью, а здесь… а где – здесь?
Ровно такое же ощущение, как после киносеанса: дико и невозможно всё это видеть – после.
– Чего долго, Трофимушка? – словно невзначай спросил дед.
Я напустил, сколько мог, спокойствия.
– На пустыре сказали – у Курского масло гуманитарное дают. Пока сходил, пока очередь остоял.
– Купил? – Явно думая о другом, произнёс дед.
– Не досталось. Представляете: час топтался, и аккурат передо мной вышло.
– Ну и бог с ним, с маслом, – равнодушно завершил распросы дед.
– А вода где? – я едва расслышал голос Василия.
– Что?
– Ведро брал. – Василий нахмурился.
– Ведро?
– Не играй идиота.
– Не помню. Забыл. Потерял.
– Я не знаю, как ему серьёзное дело поручать, если и с тем не справился, – забубнил Василий. – Прекраснодушный! Посудину теперь новою кто будет покупать?
– Так я тебе, я куплю. Настоящее, довоенное. Из «Икеи».
Я говорил какую-то ерунду – Фима ведь легко говорит, Фима златоуст – пытаясь вспомнить что-то, что-то сказанное, мелькнувшее… «Прекраснодушный»!
Я осёкся, вдруг захохотал и не мог остановиться. Смеялся так долго, уже обессилев и перейдя на утробный стон, что дед растревожился:
– Чего ты, Трофимушка?
Я замахал руками, с трудом остановился, утерев глаз, и задыхаясь, ответил:
– Так, ничего, вспомнил одну побасенку.
Хмаров неодобрительно (а когда-то иначе?) посмотрел на меня.
В своей комнате я повалился на кровать и лежал, пока всё случившееся не выстроилось в упорядоченную и более или менее логическую цепь.
ХХХ
СООБРАЖАЛКА, mode on. Прекраснодушный – я. И не надо нервно хихикать, Фима. Прими как данность. «Чистый», «прекраснодушный – это я», – повторил, и всё встало на свои места. Почему я оказался этим «святым», «связным», «невинным», «с чистой душой» – по рождению, воспитанию, решению свыше – неизвестно, но сейчас и не важно. Главное, это так. Мой дед Краснов и его товарищи знали, что вступить в контакт с героями призрачного поезда может прекраснодушный, которым оказался я. Откуда им стало известно – вопрос, опять-таки, не первостепенный. Поэтому и дед мой вдруг объявился, и именно под другой, не нашей – мамы или отца фамилией, и носятся со мной, будто с антикварным стулом. Изучающе, испытующе смотрят в глаза каждый раз, как вернусь из города, – не побывал ли ты уже в призрачном поезде? И вот, наконец, мне воочию явился этот состав цвета крем-брюле, полный героев! Красноармейцы, метростроевцы, комсомольцы, ударники, учёные, советские – да нет, ещё даже царские! – инженеры: последнее поколение, готовое и способное одной силой духа сломить сопротивление любого лютоволка, в рукопашной схватке победить в открытом бою! Пятнадцатое мая 1935 года – эти люди ещё не знают, не догадываются, не подозревают, что через десять лет уничтожат нацизм, спасут мир от коричневой чумы, заплатив тридцатью миллионами жизней. Но только они, оставшиеся в нашем прошлом советские люди, с их словно врождённой готовностью к подвигу, смогут вывести сегодняшнюю Россию из тупика.
Этот поезд не был киносъёмочным, как и люди, в нём ехавшие, – не артисты. И оброненные газеты, и детская тюбетейка – всё взаправду. Я оказался в том самом призрачном поезде! И моя поездка в Москву-1935 – не сон. «Попаданец». Я хмыкнул, вспомнив чудовищный в своей банальности сюжет фантастической литературы. Попаданец из будущего, попавший на приём к Сталину, предупредивший о дате начала войны, чтобы изменить ход мировой истории… – набившие оскомину бульварные книжки, боевики, видеоигры.
Мне не нужно душить Шикльгрубера в его детской кроватке – скорее, наоборот. Моя задача – вывести веривших в светлое будущее пассажиров призрачного поезда и, с их геройской отвагой, либо погибнуть, либо на всех парах устремиться вперёд и вымести министров-юристов вместе со Временным правительством из моей страны. И тогда… да, тогда…
Лихорадочная жажда деятельности, бесшабашная отвага наполнили меня, я скатился с кровати, неожиданно для себя с наслаждением в мышцах отжался несколько раз от пола, поднял одной рукой стул за ножку, помчался в кухню, схватил газету, вернулся в комнату. Кто эти люди? Как они жили? Во что верили?