— Что случилось? — К ним подошел Авессалом.
— Кто-то спер из этого ящика подковы. — Рафи забрался в фургон, достал ломик, висевший в одной из кожаных петель вдоль внутренней стороны борта, снял им крышку и замер, уставившись внутрь ящика. — Разрази меня гром.
Из ящика сквозь спутанные волосы на него смотрела съежившаяся рабыня-индианка Армихо.
— Это ты ее здесь спрятал, Авессалом? — осведомился Коллинз.
— Боже всемогущий… Нет! Да я на Библии готов поклясться…
Рафи настороженно глядел на индианку, будто опасаясь; что она в любой момент может выпрыгнуть наружу с ножом в руках, как чертик из коробочки.
— Мне доводилось слышать, что апачи могут красть разное добро из-под замка, но что они сами прячутся в заколоченные ящики… Нет, с таким я прежде не сталкивался.
Рафи вовремя обернулся и заметил, как Авессалом покосился на Цезаря. Коллинз прищурил зеленые глаза и уставился на негра:
— Это ты ее сюда посадил?
Цезарь будто бы в один миг позабыл английский. Разинув рот и широко распахнув глаза; он непонимающе воззрился на Рафи.
Это ты, Цезарь, больше некому, — пожал плечами Авессалом.
К негру наконец вернулся дар речи.
— Я не мог ее тут оставить, масса Авслом.
— Как он снял ее с цепи? — спросил Рафи.
— Мы оба навострились отпирать проволокой замки, — ответил Авессалом. — Подростками мы прикладывались к бренди, который отец запирал в ящике буфета на ключ.
— Я бы других тоже освободил, масса, но мексиканцы сторожили их всю ночь.
— Прости, Рафи, если доставили тебе неприятности. — Авессалом взял в руки седло. — Нашу зарплату за этот рейс оставь себе. У нас есть лишний мерин — отдадим его девчонке.
— Да она вас при первой же возможности на ремни порежет.
— Уж простите, сэр, — возразил Цезарь с несвойственным ему напором, — но нет, нипочем не порежет.
— Вот это да, — покачал головой Коллинз. — Ты у нас теперь специалистом по апачам стал, я правильно понимаю?
— Нет, сэр, никем я не стал.
— Где подковы и чушки из этого ящика?
— Попрятал за бочками, сэр.
Рафи вытянул шею и посмотрел в указанном направлении. Все свободное пространство за бочками и между ними оказалось забито подковами.
— Господи боже, — покачал головой Коллинз. — Да ты коварством не уступаешь апачам.
Рафи не хотелось расставаться с Авессаломом. Южанин знал Шекспира, и они часами читали друг другу наизусть шедевры великого поэта. Кроме того, если останется Авессалом, то с ним будет и Цезарь, а столь трудолюбивый и сильный помощник стоит трех работников.
— Нам надо закончить рейс. И без вас с Цезарем мне не обойтись. Спрячем девчонку под парусиной. Только поедет она в вашем фургоне. И если удавит вас вашими же подтяжками — вините только себя.
— Ты можешь ей все это сказать?
— Абла эспаноль?[14] — спросил Рафи.
Индианка ничего не ответила, но Рафи счел, что, будучи пленницей Армихо, она успела нахвататься немного испанского.
— Устед ва кон носотрос. Эстара сегура. — Он повернулся к Авессалому: — Я сказал ей, что она может поехать с нами и ей ничего не угрожает. — Рафи тяжело вздохнул. — Решим, что с ней делать, когда доберемся до Санта-Риты. Может, там отыщется кто-нибудь из ее народа.
— Тогда они ее и заберут.
— Может быть.
— Она вроде из апачей.
— Именно поэтому я не знаю, как другие апачи поведут себя при встрече с ней, — покачал головой Рафи. — Я не могу запомнить все племена, а они, между прочим, постоянно воюют друг с другом.
За прожитые годы Рафи успел насмотреться на самых разных людей, большая часть которых находилась в самом низу социальной лестницы. Во вздорности, ветрености и чудачестве апачи не знали себе равных.
— Я думаю назвать ее Пандорой, — осклабился Цезарь. Рафи только сейчас заметил, что в глазах чернокожего светится пытливый ум. Что ж, может, он и недооценил Цезаря. Пожалуй, они с хозяином все же доберутся до Калифорнии.
А еще Рафи впервые за все время обратил внимание на занятную деталь: глаза Цезаря оказались точно такого же темноорехового оттенка, что и у Авессалома.
— Ты знаешь, кто такая Пандора? — спросил Рафи.
— Да, сэр. Давным-давно греческий бог Зевс очень сильно рассердился, чего Прометей натворил-то: огонь людям отдал. Зевс сделал женщину из глины и вдохнул в нее дыхание жизни. А потом отправил на землю с маленьким ящичком. А еще у Прометея был брат. Ну, ему стало интересно, чего это за коробочка такая. Прометей ему говорил: не заглядывай внутрь, но брату страсть как любопытно было. Он открыл ее, и тут из нее зло так и полезло. Он выпустил все беды, из-за которых мы сейчас и мучаемся.
— В ларце Пандоры кое-что осталось, — добавил Авессалом.
Рафи помнил, что именно.
— Надежда, — кивнул он, — подлая старая обманщица надежда.
«Что за беды принесет нам наша Пандора?» — подумалось ему.
ГЛАВА 5ИНДЕЙСКИЕ ИГРЫ
Сестра и Говорливый тащили коровью шкуру, одеревеневшую настолько, что при первом же порыве ветра они попятились и налетели на Большеухого и Мух-в-Похлебке, которые следовали за ними. Сестра и Говорливый развернули шкуру ребром к ветру и продолжили свой путь вверх по склону.
Сестра вымачивала шкуру целых три дня, предварительно удалив с внутренней стороны всю плоть, но потом, вместо того чтобы растянуть шкуру на колышках, просто оставила ее на летнем солнце. Шкура сморщилась, сделалась твердой, и Сестре пришлось долго выслушивать нравоучения женщин о том, как можно дубить кожу и как этого делать нельзя.
Сестра знала, что ей сейчас следует кухарить у костра — помогать Текучей Воде готовить блюдо из дичи, которым они будут потчевать гостей. Ее племя встало лагерем в горах рядом с деревней Красных Рукавов — с видом на старую медную шахту Санта-Риты. Говорливый, Мухи-в-Похлебке и Большеухий собирались весь день смотреть, как другие играют в серсо, но тут они заметили, как Сестра тащит в сторону утеса шкуру.
Они хорошо знали девушку. Приятели понятия не имели, что взбрело ей в голову, но были уверены: затея, скорее всего, интересная, возможно, опасная и почти наверняка необычная. Впрочем, если другие парни узнают, что они пошли куда-то с девчонкой, над ними будут еще долго насмехаться, поэтому друзья якобы направились в другую сторону, а потом, сделав круг, нагнали Сестру.
Когда они добрались до гребня скалы, ветер набросился на Сестру, растрепав ей волосы и забравшись в складки превратившегося в лохмотья пончо. В знак скорби по отцу она отрезала себе волосы, которые теперь доходили лишь до плеч, и сделала из одеяла накидку. Сестре предстояло носить ее вместо туники и юбки, пока не подойдет к концу предписанный обычаем период траура.
Сестра подвела друзей к старой шахте, вход в которую располагался прямо в утесе. Говорливый кинул взгляд на крутой склон: вниз, в сторону раскинувшейся у подножия утеса долины, тянулось, извиваясь, некое подобие тропки, усеянной мелкими камнями. Говорливый догадался, что задумала Сестра. Ему стало страшно, но отступать уже было поздно. Он поманил к себе Большеухого и Мух-в-Похлебке.
— Ты можешь постоять и посмотреть, — сказал он Сестре.
С этими словами он потянул шкуру на себя, однако Сестра ее не отпустила. Говорливый попытался вырвать у нее из рук шкуру, оттолкнув девушку к краю утеса, но она уперлась ногами, наградив его суровым взглядом. Парень знал: Сестра очень сильная. Однажды, когда им было около восьми лет; они стали бороться, и девчушка уложила его на обе лопатки, из-за чего над Говорливым до сих пор иногда ехидно подшучивали. Кроме того, юноша прекрасно понимал, что соперница скорее предпочтет упасть со скалы и разбиться, чем уступит ему. Он отпустил шкуру и смерил Сестру испепеляющим взглядом.
— На шкуре уместятся все четверо, — примирительно произнесла девушка. Она всегда являла милость побежденным.
Опустившись на шкуру, Сестра сунула ноги в петли-крепления, которые специально для этого пришила. Говорливый устроился рядом с ней, Большеухий и Мухи-в-Похлебке сели позади. Друзья, выставив ноги, принялись отталкиваться от земли. Шкура, шурша, заскользила к обрыву, на миг зависла над ним и низринулась по склону, словно земная твердь полностью исчезла под ней. Мир опрокинулся. Сестра подняла лицо к бездне солнечного света.
Визжа, крича и хохоча, друзья летели вниз с грохотом оползня. Шкуру мотало из стороны в сторону, и ребята, чтобы не перевернуться, наклонялись то влево, то вправо. Порой шкура взлетала в воздух и рушилась обратно с громким шлепком, отчего у друзей все внутренности подпрыгивали к горлу. Шурша, точно шелестящий смех, катились за ними камешки. Ребята и глазом не успели моргнуть, как оказались в долине. Шкура достигла подножия склона, резко выровнялась и наконец остановилась, уткнувшись в кучу гравия. Возле нее Сестру поджидал ее шестнадцатилетний двоюродный брат Вызывающий Смех.
Невысокий и стройный, юноша при этом обладал недюжинной физической силой. Однажды он раздобыл старый шерстяной жилет с латунными пуговицами и пару пуговиц пустил себе на серьги, благо отверстия в ушах у него имелись. Сквозь дырочки пуговиц Вызывающий Смех продел шнурки, к которым прицепил черепа птичек и ящериц. В руках у него была связка из шести дохлых крыс. Они болтались на ремешке, продетом через пасти, и со стороны казалось, что крысы держатся за ремешок зубами.
— Бледнолицые повсюду оставляют мусор, крысы там кишмя кишат. — Паренек приподнял одну за хвост: — Смотри, какие жирные. Сало в похлебку пойдет, наваристее выйдет.
Он сморщил длинный нос, прикусил верхними зубами нижнюю губу и запрыгал на месте в пляске, распевая песню о крысах, которую только что сочинил. Ребята хохотали над его ужимками, потирая отбитые копчики.
— Сестра, — произнес Вызывающий Смех, закончив танец, — жена твоего брата желает видеть тебя.
Сестре тут же стало ужасно стыдно. Ребенок в утробе Текучей Воды в последнее время очень пинался, бедняжку каждое утро рвало, а хлопот у нее при этом был полон рот, и ей требовалась помощь Сестры.