окой.
— Неужели она обратилась за помощью к ведьме и околдовала меня? — спрашивал он Лозен, когда они собирали вместе хворост.
Порой, когда она тушила в котле вяленую оленину с пино-ле[40], юноша демонстрировал ей свою мускулистую, сильную руку и говорил со скорбным выражением лица:
— Погляди на меня. Я таю от любви. Ты просто обязана помочь мне, своему двоюродному брату, или скоро тебе придется меня хоронить.
В ответ Лозен смеялась и обещала сделать все, что в ее силах.
Девушка уснула практически под брюхом кобылы. Викторио растолкал сестру незадолго до восхода солнца. Все они накинули одеяла себе на плечи и принялись ждать. В предрассветных сумерках казалось, что в воздухе разлили молоко. Лозен удалось разглядеть, что ее избранница — гнедой масти рыжевато-красного, словно кровь, оттенка. Ноги, хвост и грива у нее были черными. Лозен стянула с себя мокасины и связала их вместе, чтобы повесить лошади на шею: в первый раз ей хотелось проехаться на кобыле босой. Девушку ждала встреча кое с кем, и мокасины ей будут только мешать.
Как только Лозен услышала сонные голоса мексиканцев, доносившиеся из-за ворот, она подскочила к кобыле и оседлала ее. Остальные трое индейцев тоже вскочили на коней, расположившись по краям табуна. Лозен прижала ладошку ко рту, чтобы подавить смешок. В замке залязгал ключ. За массивными дубовыми воротами загремела тяжелая цепь. Когда ворота раскрылись, Викторио рванул через них на своем черном как ночь жеребце. Локо и Вызывающий Смех принялись размахивать одеялами и кричать; Лозен издала улюлюкающий вопль. Табун устремился за вороным Викторио. Босыми пятками Лозен почувствовала, как под кожей лошади сжались мышцы, и потому не испугалась, когда кобыла рванула с места. Несясь через ворота, Лозен мельком увидела сонные изумленные лица пастухов. Только теперь она засмеялась — сдержать переполнявшие ее веселье и восторг не было сил.
Табун, следуя за Викторио, загрохотал копытами в сторону сейбовой рощи и реки, возле которой стоял фургон. В этот момент Авессалом как раз склонился над водой, чтобы умыться, а Рафи, поставив кипятиться черный от сажи котелок, жарил кофейные зерна. Услышав шум, Коллинз поднял голову и увидел летящего впереди табуна черного жеребца дона Анхеля. Верхом на рысаке ехал высокий индеец апач. Рафи схватил винтику и вскинул ее, но лошадей было слишком много, и он боялся промахнуться. Вдруг один из конокрадов отделился оз потока и понесся к Коллинзу.
Рафи навел винтовку на чужака. Лошадь внезапно поменяла направление и поскакала вдоль бивуака — так близко, что Рафи смог бы попасть в нее камнем. Всадник подтянул босые загорелые ноги, скорчился и внезапно встал во весь рост на спине лошади. Рафи уже доводилось видеть, как подобный фокус проделывают команчи и сорвиголовы из Техаса, но он все равно разинул рот от изумления.
Когда кобыла остановилась рядом с ним, до Рафи внезапно дошло, что всадник вовсе не мужчина. Лозен, небрежно держа веревку-уздечку в девой руке, правой отсалютовала Рафи, да так лихо, что обзавидовался бы даже выпускник академии Вест-Пойнт. Коллинз никогда не видел столь веселого и озорного взгляда.
— Капитан Пата Пелуда, комо эстас?[41] — прокричала она.
Капитан Волосатая Нога. Девчонка вспомнила его. Впрочем, скорее всего; она заранее знала, что Коллинз остановился тут на ночлег. Вместе со своими подельниками, этими краснокожими разбойниками, она наблюдала за ним, как и за доном Анхелем, его пастухами, лошадьми и загоном, через стены которого, по словам хозяина гасиенды, не сможет перебраться ни один апач.
Пустив лошадь вскачь, Лозен снова опустилась в седло. Табун, подняв тучи брызг, пересек реку. Рафи глядел ему вслед, пока Лозен, равно как и все до последней лошади, принадлежавшие дону Анхелю, скрылись из виду в каньоне. Неожиданно Рафи отчаянно захотелось поскакать вместе с Лозен. Вот бы и ему чувствовать себя так же легко и непринужденно в этом диком краю, где знаком каждый валун, каждая трещинка в земле. Жить в сулящей прохладу тени каньонов среди горных склонов, пахнущих кедром, покуда бледнолицые рвут друг другу глотки в пустыне. Брать то, что захочешь, не беспокоясь о последствиях. Не думать о деньгах и принятых в обществе приличиях. Не глотать по дорогам пыль.
— «Спустился ангел — укротить Пегаса и мир пленить посадкой благородной»[42], — процитировал Рафи.
— «Генрих Четвертый»? — Авессалом опустил ружье.
— «Генрих Четвертый», часть первая.
— Ты знаешь девчонку? — спросил Авессалом.
— Ага. Мы оба знаем эту шельму. Видели ее в тот день, когда вернули Пандору, рабыню Армихо. — Рафи помолчал. — Кстати, Армихо уже на том свете.
— Да ладно? — удивился Авессалом. — И кто его туда спровадил? Ревнивый муж? Обманутый батрак? Или апоплексический удар?
— Кинжал апачей. Когда Армихо срал. Бьюсь об заклад, это Пандора постаралась.
— Туда ему и дорога, — буркнул Авессалом.
Почуяв резкий запах подгорающих кофейных зерен, Рафи кинулся их спасать. Сняв зерна с огня и принявшись дробить их лезвием, Коллинз размышлял об индианке. Как ее там звали? Лозен? Бойкая? Удивительно, отчего их пути то и дело пересекаются. Впрочем, чего удивляться: край хоть и огромен, но почти безлюден, да и дорог тут раз-два и обчелся, а на дороги апачи выбираются только для того, чтобы разбойничать.
Рафи уже давно заметил, что некоторые люди с завидной регулярностью то появляются в его жизни, то пропадают, но исключительно для того, что объявиться вновь. Взять, к примеру, Авессалома. Их судьбы были явно как-то связаны, но как — оставалось за пределами понимания Рафи. Коллинзу стало интересно, увидится ли он с Лозен, и если да, то при каких обстоятельствах.
— Они увели лучшего жеребца дона Анхеля, — заметил Рафи. — Дон обожал бахвалиться своим загоном, считал его неприступным. Ну и разозлится же теперь Анхель. — Коллинз усмехнулся. — Апачи никогда не прекратят набеги. И никакие клятвы, обещания и переговоры тут не помогут. Похоже, апачи просто мечтают о том, чтобы мексиканцы, американцы и все остальные племена принялись охотиться та их скальпами.
— Есть у меня один знакомый торговец лошадьми, — медленно произнес Авессалом. — И вот решил он как-то продать старую полудохлую клячу. Покупатель посмотрел на нее, а потом и говорит торговцу: «Мистер, да у вас лошадь слепая. Вы поглядите, как она то и дело натыкается на деревья и заборы». А торговец, жуя табак, ему отвечает: «Не, она не слепая. Ей просто на все наплевать». — Авессалом присел у сковородки и с блаженной улыбкой втянул носом аромат прожаренных кофейных зерен. — Мне кажется, что апачи — совсем как та лошадь. Им просто на все наплевать.
ГЛАВА 15ЛАСТОЧКА, ВЫСАСЫВАЮЩАЯ ЯЙЦА
На покрытой трещинами стене лавки маркитанта кто-то намалевал краской слова «ПОЙЛО» и «ПОМОИ». Приземистое глинобитное строение стояло в самом конце череды точно таких же домиков, являвших собой бывший военный городок, возведенный мексиканцами на шахтах Санта-Риты. Теперь в треугольном глинобитном форте располагалась только одна рота американских солдат.
Соломенная крыша лавки защищала товары от ударов природы, но не от подонков и отбросов рода человеческого, к которым, если верить слухам, можно было отнести и самого маркитанта, худого как спичка субъекта по имени Флетчер. Торговец носил черные хлопчатобумажные штаны, холщовую рубашку с высоким воротником, а с лица его не сходило постное выражение. Флетчер любил цитировать Священное Писание и, если верить слухам, продавал виски апачам. Рафи знал, что этот так называемый виски готовили из зернового спирта, который бил по мозгам, красного перца, глушившего мерзкий вкус, табачной настойки, придававшей пойлу нужный цвет, и дохлых жаб с мочой — из ненависти к индейцам.
В соответствии с договором, подписанным Пограничной комиссией, апачам следовало развивать земледелие. Правительство предоставляло им все необходимые орудия труда, землю, а до первого урожая — и провизию. Красные Рукава уговорил свое племя согласиться на эти условия и хотя бы попытаться перейти к оседлому образу жизни, но Флетчер нанял мексиканцев возделывать землю, выделенную индейцам. Урожай он продал, а деньги, Рафи не сомневался, прикарманил.
Впрочем, все это не имело никакого значения, поскольку правительство, несмотря на все обещания, не предоставило индейцам даже тяпки. Львиную долю провизии для краснокожих Флетчер тоже прибрал к рукам. Коллинз сам возил в Санта-Риту говядину, муку и бобы и своими глазами видел, что к моменту раздачи индейцам продуктов оказалось гораздо меньше, чем было.
Происходящее беспокоило Рафи отнюдь не из альтруистических порывов. Его не волновало, что апачи недополучают правительственную помощь, но индейцы могли разозлиться, поняв, что власти не собираются держать данное слово. Рафи снедало искушение донести на Флетчера, изменив своему правилу: живи сам и дай жить другим. Удерживало его от этого поступка лишь осознание, что никто не станет принимать никаких мер и Флетчер выйдет сухим из воды.
Лавка Флетчера была единственной на полтораста километров окрест, и потому выбора у Рафи с Авессаломом не было. Они стояли у прилавка и расплачивались за покупки: порох, пули, соль, кукурузную муку, кофе, табак и пару банок тушенки. Вдруг в лавку вошли трое молодых апачей. Не обращая внимания на взгляды покупателей, юноши принялись рассматривать товары, не пропуская ни одной лопаты или пуговицы, словно им было нечем больше заняться. Авессалом выгнул бровь и посмотрел на Коллинза. Тот пожал плечами и выложил на прилавок несколько мексиканских эскудо и горстку серебряных американских четвертаков с изображением грозной женщины, символизирующей Свободу.
— Помнишь старого вождя Красные Рукава? — спросил Рафи друга.
— Это который ростом с каланчу?