Натянув вместе с Туми на груду поклажи непромокаемую, промасленную парусину, Рафи стал ее привязывать, произнося последние строчки монолога:
— Слабеет живой полет отважных предприятий, и робкий путь склоняет прочь от цели[52].
Он был поглощен погрузкой и, только затянув последний узел, обратил внимание на повисшую вокруг тишину. Опустив взгляд, Коллинз увидел, что собравшиеся взирают на него. Самое удивительное заключалось в том, что теперь к слушателям присоединились двое апачей: высокий красавец и внешне похожий на него парень, только ниже ростом и плотнее.
Рафи узнал высокого, поняв, что перед ним Кочис. Второй апач, Койюндадо, приходился братом вождю. На некотором удалении от них стояли три индианки с мулами, груженными хворостом. Кочис сдержал слово: как и обещал, он привез дрова).
При виде вождя Рафи почувствовал облегчение — как-никак ему предстояло ехать через владения Кочиса. Он по-военному откозырял апачам, и вождь с братом ответили ему тем же. Они выглядели очень торжественно. «Как петухи на насесте», — сказал бы Авессалом. Вдруг на лице Кочиса мелькнула улыбка, которая тут же пропала, и Рафи чуть не решил, что она ему померещилась.
«Ну что ж, вождь, вполне допускаю, что мы тебе кажемся немного странными», — подумал он.
Поставив заплечный мешок себе в ноги, Коллинз открыл его, давая щенку побольше воздуха. С высоты облучка лучшего в мире дилижанса Рафи смотрел, как разгорается новый день. От ощущения дикого, хлещущего через край восторга волоски на руках встали дыбом, а сердце застучало, словно копыта рысака, оставившего позади всех соперников на скачках.
Рафи частенько клялся, что будет работать только на себя, но Роджерс сжег его фургон и сбежал. Кто-то уверял, что мерзавец скрылся в Мексике, прознав о Коллинзе, идущем по его следу. Мексиканцам можно было только посочувствовать — у них и без Роджерса хватало забот, — ну а Рафи пришлось принять предложение и пойти на службу к Баттерфилду.
Честно говоря, новый начальник вызывал у Коллинза уважение, мешавшееся с восхищением. Только безумец мог обещать регулярно и в срок дважды в неделю доставлять почту из Мемфиса в Сан-Франциско. И все же меньше чем за год нанятые Баттерфилдом землемеры, геодезисты, инженеры и рабочие расчистили дороги, навели броды, построили мосты, вырыли колодцы и возвели базовые станции. Все это они проделали на палящей жаре, рискуя погибнуть от жажды или от рук индейцев. А раз уж Баттерфилд пообещал, что почтовые отправления будут доставляться в срок, Рафи собирался приложить к тому все свои силы.
Коллинз взял шесть поводьев, зажав каждый между пальцами — три в левой руке, три в правой. Он привычно ощутил, как через пальцы по рукам, плечам, груди и дальше по всему телу растекается сила, исходящая от лошадей.
— А ну, пошли! — Кисти рук возницы пришли в движение, поводья щелкнули, и дилижанс, качнувшись, понесся вперед.
Пассажиры радостно закричали, а Рафи погрузился в раздумья. Ему не давал покоя один вопрос: что на самом деле замышляет Кочис?
ГЛАВА 22В ПУТЬ!
Колченогий вместе с Викторио, Тощим, Локо, Крадущим Любовь и несколькими другими соплеменниками расположился в тени на расстеленных одеялах. Только что Колченогий дал подручным задание: добежать до близлежащей вершины и вернуться обратно. Про себя шаман считал, что Говорливый скорее загонит себя до полусмерти, чем позволит Лозен его опередить. Локо тоже прекрасно это понимал и потому поставил на Говорливого пегого коня.
— Мы правильно сделали, что взяли с собой твою сестру. — Колченогий кинул взгляд на Викторио, вырвал страницу из Библии и стал сворачивать из нее самокрутку. И Библию, и скот они отобрали у мексиканского священника. — Теперь парни стараются гораздо больше обычного. — Он прошелся по самокрутке языком, чтобы ее заклеить.
— И ведут они себя лучше, — добавил Локо. Он приподнял рукой обезображенное медведицей правое веко, чтобы лучше видеть подручных, карабкавшихся вверх по скалистому склону.
Колченогий и Локо говорили сущую правду. Когда Говорливый, Мухи-в-Похлебке, Чато и остальные юноши не были заняты сбором хвороста и перетаскиванием сразу двух кувшинов воды на каждого, они только и ждали какого-нибудь поручения от старших. Они не ворчали, когда им велели поддерживать огонь, готовить и доедать за взрослыми объедки. Стоило прозвучать приказу, как они тут же отправлялись в забег по пустыне или крутому склону. Юноши внимательно следили за речью и гораздо реже пускали в ход особые слова, предназначенные для тропы войны. Сегодня они отправились в набег, чтобы похитить у синемундирников лошадей и мулов, но нельзя было исключить, что в какой-то момент придется принять бой.
Юноши внимательно слушали наставления Викторио:
— Не укрывайтесь в тени. Именно там первым делом вас станут искать враги. Нельзя резко оборачиваться — это принесет неудачу. Не ложитесь спать без разрешения.
Лозен вечно состязалась с парнями, но теперь за ними наблюдали мужчины, которые решали, кто взял верх. Девушку поразило, насколько ее изменило общество старших воинов. Теперь, когда с наступлением темноты Лозен смотрела в пламя костра, боль от расставания с Серым Призраком мучила ее все меньше: душевная рана постепенно заживала. Средством, ускорившим заживление, стало право слушать мужские разговоры и истории, не предназначенные для девичьих ушей. Лозен открыла для себя целый мир, о существовании которого никогда бы не узнала, останься она с женщинами в лагере.
Она участвовала в забегах на равных с юношами. По утрам Лозен вставала раньше всех, чтобы разжечь костер, раздув тлеющие угли. Ночами она укутывалась в одеяло, когда все уже спали. Она заговаривала, только когда к ней обращались. И самое досадное — она готовила гораздо лучше любого из юношей.
Все это нисколько не удивляло Колченогого. Его поражало другое: юношей не особенно возмущало присутствие девушки. Впрочем, на то имелись причины. Во-первых, они давно уже водили дружбу с Лозен и привыкли к ее обществу. У каждого парня были сделанные ею амулеты и обереги, повышающие остроту зрения и усмиряющие лошадей.
Вторжение Лозен в их мир не возмущало юношей. Они негодовали только по поводу того, что духи наделили колдовской силой именно ее, причем наделили очень щедро. Более того, Лозен пользовалась этой силой с таким спокойствием, достоинством и великодушием, словно была многоопытной ведуньей преклонных лет. Наверное, именно по этой причине духи ее и выбрали, но юношам не хотелось признавать» ту простую истину, которая, возможно, была для них совершенно неочевидной.
Колченогий встал с рассветом и принялся ждать. Наконец на небосклоне показался клин гусей, чей едва слышный крик, полный радости, знаменовал наступление весны. Вслушиваясь в гусиный клич, шаман подумал, что нет на свете звука прекрасней. Птицы словно обращались к нему, звали с собой на север. Колченогий развел руки в стороны, вскинул подбородок и представил, что летит.
Умей он летать, никто бы и не вспомнил о его искалеченной ноге. Умей он летать, воины, возможно, выбрали бы его вчера вождем племени Теплых Ключей, после того как Тощий объявил, что уходит на покой. Никто не оспаривал мужество, опыт и мудрость Колченогого. Все знали, что благодаря колдовской силе он силен и неутомим. К нему приходили за советом, за врачебной помощью, за оберегами и амулетами. И все же, несмотря на авторитет шамана, вождем выбрали воина, который был сильнее и красивее его. Воина, к которому тянулись люди. Они выбрали Викторио.
Колченогий любил Викторио как сына. Он восхищался им как воином и уважал как мужчину. Колченогий знал: Викторио достоин оказанной ему чести, и все равно полагал, что и у него есть шанс стать вождем, несмотря на искалеченную ногу. На юге выбрали предводителем Длинношеего, который так заикался, что на советах за него говорили помощники. Кривошеий ходит с головой набок, и все-таки на севере Мескалеро поставили его во главе племени. Но хромая нога, видать, дело совсем иное.
«Ну что ж, — подумал Колченогий, — меня обошли, но по веской причине. Однако воины не стали голосовать и за Локо, хотя единственный его физический недостаток заключается в обезображенном лице». Впрочем, истинная причина наверняка крылась во вздорном нраве молодого воина. По настоянию Колченогого Викторио объявил Локо своим первым советником и помощником, но Колченогий знал: для Локо это слабое утешение.
В головном уборе из гусиных перьев шаман напоминал гигантскую несуразную птицу. Для усиления сходства он разрисовал щеки, веки лоб и виски широкими черными полосами. Нижнюю половину лица и часть шеи Колченогий закрасил белым.
Ежегодный пролет гусей всегда вызывал у Колченогого трепет. Каждую весну птицы отправлялись в путь откуда-то с юга, из тех мест, куца никогда не ступала нога народа Колченогого. Гуси пролетали над его родным краем, устремляясь в земли, где, как говаривали, никогда не тает снег, даже в низинах. Осенью клин пролетал в обратном направлении — на этот раз с молодняком. Многие птицы осенью и весной покидали родной край, но, по мнению Колченогого, гусям в небе не было равных. Сейчас, когда они пролетали у него над головой, шаман запел, обращаясь с просьбой ниспослать ему свою силу.
Когда крики птиц стихли, он слез с валуна, что лежал у самой речки, и похромал в сейбовую рощу, где женщины уже разбирали жилища, складывали шкуры и гасили костры. Все собирались в дорогу: как и прежде, каждый год племя отправлялось на ярмарку в Аламосу.
Путь Колченого лежал через стойбище Текучей Воды. Там его ждала миска с супом, приготовленным Бабушкой: картошка, пара молодых луковиц, и все сдобрено последней пригоршней желудевой муки. Оставив угощение Колченогому, Бабушка снова принялась собирать вещи и грузить вьюки на лошадь. Лозен и Мария складывали шкуры, раньше покрывавшие жилище Бабушки. За шесть лет ветер, дождь и жаркое солнце давно уже превратили в лохмотья парусину, которую Викторио снял с фургона Волосатой Ноги в Хорнаде-дель-Муэрто.