С помощью криков, взмахов одеял и ударов дубинок индейцам время от времени удавалось отогнать от берега то одного, то другого мула. Увы, отбежав, животные через несколько мгновений снова возвращались к воде. Лозен со всех ног бежала к месиву острых копыт и крутых крупов, как вдруг увидела рослого чалого коня, галопом несшегося на нее: Волосатая Нога скакал обратно к стене вокруг станции, а за ним мчалась его собака.
Лозен поняла, что стоит на пути к его спасению. Не останавливаясь, девушка подобрала четыре камня, завернув их в углы своего одеяла и закрепив узлами. Затем она бросилась чалому наперерез.
Волосатая Нога увидел ее, но из-за боевой окраски не узнал — это Лозен поняла по выражению его глаз. Не заметила она в его глазах и страха, лишь решимость пробиться к своим. Когда конь приблизился, Лозен побежала рядом. Не обращая внимания на собаку, которая, щелкая зубами, пыталась впиться ей в ноги, девушка резким движением накинула чалому на голову одеяло. Камни по углам сыграли роль грузил и не дали одеялу упасть. Одеяло плюхнулось на голову коня, словно откормленная птица на ветку. Чалый резко остановился, и всадник вылетел из седла.
Практически не сбавляя скорости, Лозен запрыгнула в седло. Сорвав с головы жеребца одеяло, она заткнула его себе за пояс, схватила поводья и стукнула пятками чалого по бокам. С трудом поднявшись, Волосатая Нога пустился бегом к стене. Девушку кольнуло чувство вины — она ведь оставила его без коня посреди людей, прикладывающих все усилия, чтобы лишить бледнолицего жизни. Впрочем, ощущение вины быстро прошло. Жизнь суровая штука. Смерть подстерегает повсюду, и уж если кому и под силу ее обставить, то Волосатой Ноге.
Лозен галопом понеслась прочь. Она не стала продевать ноги в стремена: какой в этом смысл, они все равно слишком длинны для нее. Выхватив карабин Волосатой Ноги из седельного чехла, она с радостным криком вскинула оружие над головой. Потом девушка оглянулась через плечо, желая проверить, был ли брат свидетелем ее триумфа. Чалый вдруг свернул в сторону. Лозен стремительно обернулась. Она еще успела увидеть сук, но времени уклониться от него уже не осталось. Толстая ветка врезалась ей в грудь, и девушка вылетела из седла. Кубарем прокатившись по крупу коня, Лозен рухнула на землю.
Приземлившись на живот, она подпрыгнула, как мячик, и покатилась по земле, не выпуская из рук винтовку. Наконец затормозив, она вскочила и, тяжело дыша, уставилась на чалого, который, тряся пустыми стременами, с гордым видом мчался к Волосатой Ноге. Бледнолицый вскочил в седло и без приключений доскакал до ворот. Собака неотступно следовала за ним. Лозен услышала, как лязгнул обитый железом засов.
Все тело у нее ныло. Из ссадин на руках, коленях и щеке текла кровь. Лозен похромала к реке, где мужчины уже собирали мулов в стадо. Девушка искренне надеялась, что никто не увидел, как она упала. Если это заметила хоть одна живая душа, о ее неудаче в ближайшее время узнают все.
Впрочем, о какой неудаче идет речь? У нее ведь осталась винтовка! Что же до коня, то он и так принадлежит ей, просто она завладеет им чуть позже. Лозен не сомневалась, что судьба еще сведет ее с Волосатой Ногой и его чалым.
— Коллинз, давайте сюда! — позвал доктор Ирвин.
Бэском спешно отошел от Ирвина. Завтрак вышел из лейтенанта быстрее, чем тот его съел. Рафи слышал, как остатки холодных бобов и галет извергаются из глотки Бэскома на каменистый грунт пустыни.
Поморщившись от боли, Рафи спешился. Из-за падения с Рыжего открылась рана от пули в спине. Коллинз не горел желанием увидеть то, что хотел показать ему Ирвин, и потому решил не торопиться. Никто не станет упрекать его в нерасторопности, ведь он недавно был ранен.
Он медленно заковылял к Бэскому и доктору Бернарду Ирвину — военному хирургу из форта Бьюкенен. Шесть дней назад Ирвин прибыл в сопровождении семидесяти солдат, доставив с собой трех пленных скотокралов — аначей-койотеро. Отряд опоздал совсем немного, добравшись до станции вскоре после того, как индейцы угнали мулов. Скорее всею, это не было совпадением: Рафи слишком хорошо знал Кочиса, чтобы верить в подобные случайности.
Сам Коллинз был вне себя от радости при виде подкрепления. После стольких дней без воды язык распух от жажды, словно Рафи сосал луку седла. Помимо всего прочего, общество Бэскома оказалось сущим кошмаром. Рафи с сержантом Моттом тщетно пытались убедить лейтенанта, что апачи, в отличие от регулярной армии США, не могут послать за подкреплением, а потому не станут штурмовать каменные стены или атаковать превосходящего по численности противника. Бэском ничего не хотел слушать. Настроение у него менялось по несколько раз за день: он то лучился напускной храбростью, то трясся от ужаса.
От скуки и страха казалось, что время остановилось. Между солдатами начали вспыхивать ссоры. Северяне то и дело выясняли отношения с бредившими независимостью южанами. Политические споры, как правило, заканчивались драками. К тому моменту, как прибыла подмога из форта Бьюкенен, Рафи всерьез подумывал о том, чтобы подозвать собаку, оседлать Рыжего, зарядить пистолеты и новенький карабин Джима Уоллеса системы Шарпса, после чего, положившись на удачу, уехать прочь: авось судьба убережет его от встречи с Кочиеом и его воинами.
Выяснилось, что доктор Ирвин скроен из того же материала, что и Бэском, но он хотя бы позволил лейтенанту Муру взять солдат и сходить в разведку. Прошло три дня. Вчера разведчики наконец вернулись с известием о том, что обнаружили лишь старые следы и в спешке брошенные стойбища. Лейтенант Мур уверял, что апачи скрылись в неизвестном направлении, но Рафи отказывался в это верить. Многие считали, что для апачей кровное родство и дружба лишь пустой звук, однако Коллинз пребывал в уверенности, что Кочис никогда не бросит свою семью.
Теперь солдаты направлялись в форт Бьюкенен, от которого их отделяло сто десять километров. Добравшись до заброшенного стойбища, отряд остановился. Рафи вышел на тенистую прогалину, укрытую от солнечного света ветвями четырех дубов. Под деревьями распростерлись три трупа. Ирвин и Бэском застыли над четвертым, лежавшим возле прогоревших углей костра.
— Вы можете его опознать? — Лицо Бэскома сделалось серым, как пепел в кострище.
Рафи опустил взгляд на истерзанное тело. А ведь когда-то это месиво костей, плоти и внутренностей было человеком. Он ходил, разговаривал, его прижимала к сердцу мать. Не секунду Рафи показалось, что и у него желудок взбунтуется, как у Бэскома, но ему все же удалось сдержаться. Коллинз лишь сплюнул подступившую к горлу желчь.
Апачи распяли бедолагу голышом на земле, привязав его конечности к колышкам. Несчастному отрубили пальцы и кастрировали. Живот был вспорот, а грудь покрывали ожоги. Удары копий обезобразили лицо. Рафи набрал в грудь побольше воздуха и присел, чтобы рассмотреть тело поближе. Солнце поблескивало на золотом зубе, видневшемся в кровавой ране, некогда являвшейся ртом.
— Это Джим Уоллес.
— Кто же мог сотворить такое! — ужаснулся Ирвин.
— Это дело рук женщин, — отозвался Рафи. — Возможно, они родственницы тех, кого мы захватили.
— Ну что ж, давайте позаботимся о том, чтобы свершилось правосудие, и отправимся дальше. — Ирвин нагнулся, чтобы начистить носки сапог, после чего выпрямился, развернулся на каблуках и решительным шагом направился к шести мужчинам, мальчику и женщине с младенцем на перевязи. Все они были связаны друг с другом веревкой и находились под охраной десятка солдат с винтовками. — Лейтенант, назначьте наряд похоронить тех несчастных ублюдков. И еще один наряд — вздернуть пленников. По два на каждое дерево. Подвесим их так высоко, что ни один волк не достанет. Пусть болтаются подольше: они станут наглядным уроком для каждого вороватого кровожадного дикаря, который будет тут проезжать.
Рафи счел эту затею безумием. Казнью ничего не исправить, станет только хуже, хотя куда уж хуже. И все же при виде обезображенного тела Уоллеса у Рафи внутри все скрутило от ярости, отвращения и разочарования. Он-то считал Кочиса человеком чести, однако ошибся. Вождь отдал на растерзание человека, которого называл другом.
Надругательство над телом имело особый сакральный смысл, непонятный для Ирвина с Бэскома. Апачи верили, что человек отправляется в мир иной в том виде, в котором умер. Индейцы обрекли Уоллеса на то, что его дух навеки останется обезображен.
«Да будьте вы, апачи, прокляты за это», — думал Рафи.
Солдаты принялись распутывать веревки, которыми были перехвачены ящики и мешки в фургоне.
— Коллинз, вы вроде немного говорите на испанском? — прищурился Ирвин. — Объясните этим дикарям, что их казнят в отместку за убийство наших людей.
— Но они их не убивали, — сообщил Рафи очевидный факт.
— Просто переведите то, что я сказал.
— А как вы поступите с женщиной и двумя детьми?
Судя по выражению лица, Ирвин уже был готов устроить Рафи выволочку за препирательство и вопросы, но вовремя вспомнил, что Коллинз — не солдат и ему не подчиняется.
— Будь моя воля, я бы передавил их как гнид, — бросил доктор, — но лейтенант Бэском считает, что их следует отпустить. Мне кажется, ему хочется поскорее от них избавиться.
Он даже не желал вешать трех родичей Чейса, но я его переубедил.
Рафи так и подмывало сказать: если бы здравомыслие проснулось в Бэскоме десять дней назад и он отпустил заложников на волю, всех этих ужасов не было бы. Взяв себя в руки, Коллинз направился к шестерым апачам, бесстрастно наблюдающим за происходящим. У него сложилось впечатление, что игра в карты или новая лошадь заинтересовали бы их куда больше. Перекидываясь шутками и смеясь, солдаты стали делать петли на концах веревок. Один из них забрался на облучок фургона и закинул первую веревку на сук. Теперь пленники следили за приготовлениями с куца большим напряжением, чем раньше.
Еще один солдат взял в руку поводья и потянул мулов в упряжи, чтобы подвинуть фургон и