Когда Цезарь вежливо отклонил предложение, Рафи выгнул бровь. Заметив это, Цезарь объяснил свой отказ. Вернее сказать, объяснением это сложно назвать. Он только спросил Рафи:
— Ты бы пошел снова служить в армию?
Рафи лишь рассмеялся в ответ. Ни за какие коврижки.
Цезарь немало времени провел бок о бок с военными. Он видел, как солдаты в поту на августовской жаре делают кирпичи из сырой глины для будущих казарм, которые все равно не укроют от дождя и ветра. Он наблюдал за тем, как колют и таскают бесчисленные кубометры дров. В итоге негр пришел к выводу, что солдатский удел не очень отличается от рабства, особенно если вспомнить жестокие наказания, к которым офицеры порой даже за малейшие провинности приговаривали подчиненных.
В городах, деревнях и фортах Цезарь, обращаясь к белому, всякий раз называл его масса, а к имени добавлял «сэр». Он редко открывал рот сам, как правило заговаривая только в том случае, когда к нему обращались. Но в дороге Цезарь преображался. Он рассказывал истории о своем житье-бытье в Сан-Франциско, травил байки о хитром братце Кролике. Когда Цезарю надоедало разговаривать, он принимался петь. Сегодня он остановил свой выбор на старой невольничьей песне, которую любили на плантациях Юга. «Коли палец надоел, ты им ткни в опоссума», — тянул Цезарь.
Днем по дороге он подбирал хворост и кидал его в «брюхо опоссума» — шкуру, натянутую под днищем фургона. К вечеру, когда они останавливались на ночлег, там скапливалось достаточно дров для того, чтобы развести костер Цезарь складывал платок в узкую полоску и повязывал ее на голову чтобы пот не затекал в глаза. Когда негр трудился над ужином, то время от времени вытирал руки о кусок мешковины, предусмотрительно заткнутый за пояс.
В помятом котелке булькали крыжовник и смородина. Медленно закипало варево с очищенными стеблями камыша, иван-чаем и четвертью тушки ягненка. Цезарь обернул ручку мешковиной, снял котелок с походной печки и поставил доходить до нужной кондиции, кинув в кушанье немного бурого сахара и плеснув уксуса, которым они с Рафи обычно чистили оружие.
Сегодня Коллинзу удалось подстрелить пекари, и Цезарь принялся накладывать на сковородку куски свинины с ребрышками. Время от времени он брался за новенькую кисть, изначально предназначенную для смазывания осей фургона. Сейчас он наносил ею на мясо соус под названием «Пылающий дом»: смертоносную смесь из молотого перца чили, тертого лука, чеснока, крепкого кофе и виски.
Сковородка с шипящими кусками мяса, каждый из которых был размером с кулак, занимала центральную конфорку. Вместе со свининой жарился зеленый лук с прошлогодней померзшей картошкой и морковью. Со стороны Цезарь напоминал искусного фехтовальщика. Отставив назад левую руку для сохранения равновесия, он приплясывал вокруг плиты, время от времени хватая сковородку и подбрасывая на ней содержимое, которое плевалось и стреляло каплями жира, словно искрами фейерверка.
Бросив в кушанье горсть нарезанных перцев чили, Цезарь добавил соли и перемешал содержимое. Долив соуса, высыпав снежной вьюгой муку и плеснув чуток воды, он принялся ворошить мясо на сковородке, пока соус не превратился в густую подливку.
— Ну и ну, — восхищенно покачал головой лейтенант. — И где же ты так навострился готовить?
Цезарь чуть запнулся.
— Ну… а что тут такого… сэр… — протянул он, будто бы разом позабыв все слова. Он принял почтительный вид, неуловимо напоминая хамелеона, меняющего окраску сообразно окружающему фону. — Мама научила, сэр.
Рафи знал, что это правда, но лишь отчасти. Цезарь был слишком осторожен и хитер. Он не желал признаваться, что узнал о существовании терминов «бланшировка» и «пюре», когда в Сан-Франциско устроился на работу в бордель. Цезарь клялся, что тамошний французский повар мог бы сварить потрясающий суп даже из пары старых сапог.
Если бы кто-нибудь узнал, что он, чернокожий, путался с белыми женщинами, пусть и легкого поведения, Цезаря ждала смертельная опасность. Впрочем, негр в любом случае предпочитал не распространяться о своей личной жизни. Лишь Рафи знал о тихой мексиканке по имени Мерседес, всякий раз привечавшей Цезаря в Сокорро, о жизнерадостной прачке Консепсьон из Тусона, которая не ограничивалась стиркой белья, и о Пилар из Тубака, научившейся у Цезаря готовить овощи и свиной шпик.
После ужина Рафи отправился на речку мыть котелки, а Цезарь стал кормить и поить лошадей с мулами. Они оба с нетерпением ждали, когда удастся почитать их последнее приобретение — «Двенадцатую ночь». Послушать друзей приходили погонщики, возницы и солдаты. Публикой они оказались на редкость смирной и тихой. Это было важно, особенно принимая во внимание, что все эти люди были вооружены до зубов, и стоило кому-нибудь почесаться или кашлянуть, что случалось нередко, как тут же появлялись на свет стволы и ножи.
Цезарь отказался принимать участие в публичном чтении, предоставив это право Рафи. Известие о том, что негр знает грамоту, могло многих уязвить, а это было ни к чему. Наконец все расселись на складных парусиновых стульях у костра, и Рафи прочел первые строчки пьесы — слова герцога Орсино:
— Коль музыка, ты — пища для любви, играйте громче, насыщайте душу!..[93]
Внезапно Рыжий вскинул голову и навострил уши. Пачи зарычала, потом залаяла. Ее гавканье подхватили другие псы. Хор койотов отозвался им воем где-то в горах. Все кинулись врассыпную в поисках укрытий. Металлическими цикадами защелкали застежки патронташей.
И люди, и собаки замерли в ожидании. Наконец псы заскучали и вместо ветра принялись нюхать друг друга. Как только поднялась тревога, Рафи затушил костер, так что о чтении не могло быть и речи. Закутавшись в одеяло, Коллинз улегся спать, сунув под голову седло. Он успел так глубоко погрузиться в убаюкивающие волны грез, что поначалу ему подумалось, будто женский голос ему снится. Да и откуда, если подумать, тут взяться женскому голосу?
— Ола, капитан. Капитан Пата Пелуда.
Рафи похолодел. Его охватил трепет. Снова залаяли собаки. К нему поспешил лейтенант с винтовкой в руках, направленной в ту сторону, откуда послышался голос. Лейтенант не мог похвастать семью пядями во лбу, но все же у него хватало мозгов советоваться с теми, кто был умнее его.
— Кто это, черт подери?
Рафи открыл рот, чтобы сказать: «Это мои друзья», но осекся. Его неправильно поймут. Его уже и так называют негролю-бом, а теперь начнут судачить, что он без ума от индейцев.
Без ума от индианки… «Так, стоп, это путь в никуда», — оборвал он сам себя.
— Я так думаю, кто-то желает вступить в переговоры, — изрек наконец Рафи.
— Прикажу своим седлать коней. Мы сами встретим гостей.
— Там может ждать ловушка, — возразил Рафи. — Вдруг они хотят увести вас подальше от каравана, чтобы на него было легче напасть? — Он решил воспользоваться доверчивостью и неопытностью лейтенанта и предложил: — Присмотрите лучше за Рыжим, а я со своим помощником схожу и выясню, чего им надо. Если услышите пальбу, отправьте нам на подмогу несколько человек с сержантом Моттом.
Рафи давно уже заметил, что решительные действия с его стороны часто помогали молодым, зеленым офицерам взять себя в руки. Надев шляпу, Коллинз на удачу прикоснулся к амулету Лозен, прикрепленному к ленте вокруг тульи. Сунув кинжал в сапог, он зарядил пистолеты и поставил их на предохранители. Цезарь последовал его примеру.
Рафи вытащил из костра горящую ветку. Он знал, что не может обратиться к Лозен по имени: это нанесло бы ей обиду.
— Ё вето! — крикнул он. — Я иду.
— Абахо эль аламо гранде аль ладо дель рио! — раздался ответ.
— Она хочет встретиться с нами у реки под высокой сей-бой, — по привычке перевел Рафи Цезарю, хотя негр за последнее время успел серьезно продвинуться в испанском благодаря Мерседес, Консепсьон, Пилар и невесть кому еще. Не исключено, что сейчас Цезарь воспринимал испанский на слух даже лучше Коллинза.
— Кто она? — спросил Цезарь.
— Бьюсь об заклад, это та самая чертовка, которая без конца пытается увести у меня Рыжего.
Пачи, не умолкая, глухо рычала. Рафи даже не глядел на собаку. Он и так знал, что у нее сейчас вздыбилась на загривке шерсть. Коллинз прекрасно понимал, каково сейчас псине: у него самого сейчас шевелились волосы на затылке.
От голоса Лозен у него по телу пошли мурашки — по большей части, конечно, от страха, но не только. Что ей от него нужно? А вдруг это и правда ловушка? Тогда он, совсем как в песне Цезаря, тычет пальцем в опоссума, рискуя и своей головой, и жизнью друга.
В висках стучала кровь. Рафи замер. Он был готов в любой момент услышать пронзительный боевой клич апачей и свист стрел. Затем в тишине раздался мирный хруст камешков под сапогами Цезаря. Спокойствие, исходящее от его размеренных шагов, придало Коллинзу уверенности и сил.
Цезарь был человеком отважным, хотя храбростью в этих краях мало кого удивишь. Однако бывший раб каждый день просыпался, зная, что его может оскорбить или ударить какой-нибудь мерзавец, куда менее образованный, сильный и благородный. Цезарь жил с осознанием этой простой истины, для чего требовалась сила духа особого рода.
Рафи потянулся рукой к шляпе и снова коснулся амулета. Пальцы прошлись по синему камешку, крылышкам колибри и крошечному, меньше его мизинца, птичьему черепу. Прикосновение к оберегу успокоило Рафи. Да, вокруг царит кромешная мгла, но он, Коллинз, идет к человеку, который подарил ему амулет. Страх окончательно оставил Рафи, и он похвалил себя за то, что в очередной раз сумел сохранить выдержку и не выставить себя дураком.
Факел быстро прогорел, и, чтобы осветить себе путь, друзьям пришлось поджигать пучки травы. Добравшись до рощи, Рафи увидел под высокой сейбой два силуэта. И как этой чертовке раз за разом удается обходить караулы, оставаясь незамеченной?
— Ке киэре? — спросил Рафи. — Что нужно?