Представление давали в салуне Бушрода Франклина по нескольким причинам. Во-первых, Бушрод был дельцом до мозга костей и не желал упустить возможность заработать, во-вторых, его салун являлся самым вместительным зданием в городе, ну а в-третьих, там имелся бильярдный стол, которому предстояло сыграть существенную роль в пьесе.
Создавалось впечатление, что в салун решило набиться все население города. Рафи кое-как протолкнулся сквозь шумную толпу, добрался до дальнего угла отделанного деревянными панелями зала, встал на ящик, ухватился за балку и, подтянувшись, вскарабкался на нее. Проделанный фокус стоил ему немалых сил, ведь Коллинз был уже немолод. Рафи не знал своей точной даты рождения, но считал, что ему скоро должно исполниться тридцать девять.
Вид, открывшийся с балки на бильярдный стол, стоил всех потраченных Рафи усилий. Актеры соорудили из стола платформу, застелив его дубовыми досками. Такая импровизированная сцена имела сразу несколько преимуществ: актеров было лучше видно, к тому же им не приходилось топтаться по полу, обильно заплеванному посетителями, жующими табак.
Рафи сразу узнал характерные следы спилов на досках. Они были с мануфактуры в Пинос-Альтосе — власти купили доски для строительства казарм, а Рафи с Цезарем доставили их в форт. Рафи с раздражением подумал: зачем они с другом надрывались и разгружали доски в форте, если интендант все равно собирался продать их дельцам в городе?
Коллинз своими глазами видел, как в прошлый раз прямо на этом столе разыгралась целая драма. В кабаке вспыхнула ссора из-за шлюхи, и в ходе перепалки кто-то подстрелил старателя. Городской цирюльник приказал положить раненого на бильярдный стол, надеясь спасти бедолаге жизнь. Стол тут же окружила толпа зевак, начали делать ставки: двадцать долларов на то, что пациент выживет, или на то, что отдаст Всевышнему душу. Зрители внимательно следили за действиями цирюльника. Всякий раз, когда старатель начинал выхаркивать кровь, те, кто поставил на его смерть, принимались радостно улюлюкать, а их соперники — громкими воплями поддерживать раненого. Кончилось тем, что цирюльник продул двадцать баксов, которые поставил на жизнь бедолаги, понадеявшись на свое мастерство.
Сегодня собравшихся ждало развлечение иного рода. Мужчины рассчитывали увидеть дамские ножки или хотя бы заглянуть под юбки двух актрис, состоявших в труппе. Если улыбнется удача, можно разглядеть даже панталоны, но, по большому счету, сойдет и нижняя часть икр. Впрочем, собравшиеся были готовы довольствоваться даже зрелищем щиколоток, затянутых в фильдеперсовые чулочки.
Большинство зрителей уже успело изрядно набраться виски и теперь стремительно теряло терпение. Рафи мог поклясться, что публика готова начать швыряться тухлыми яйцами, припасенными для актеров на тот случай, если те будут недостаточно хорошо играть. Наконец на импровизированную сцену взобрался Бушрод Франклин и принялся махать руками, призывая собравшихся к тишине. Она так и не наступила, однако гул голосов стих настолько, что Франклина стало слышно, когда он повысил голос до крика:
— Дамы и господа! Как вам всем прекрасно известно, мы собрались на это вечернее представление, чтобы собрать средства для отряда мужественных борцов с индейцами — рейнджеров Беар-Крика под предводительством всем нам известного и уважаемого Джеймса Халлорана. Отрадно знать, что эти бесстрашные ребята считают излишним брать краснокожих убийц в плен.
Раздались радостные возгласы и аплодисменты. На сцену взобрался сам Халлоран, сжимая в одной руке ружье, а в другой — скальп с длинными черными волосами. Рафи знавал Джеймса. У него были глаза цвета скисшего пива, воняло от него, как от козла, а храбростью он равнялся мелкой шавке, обожающей облаивать всех и вея. Если его отряд и добился каких-то успехов в охоте на апачей, то только потому, что рейнджеры не знали пределов в жестокости и низости.
— Есть только один способ избавить наш край от вероломных тварей! — проорал Халлоран. — Убивать их! Убивать при первой же возможности!
Толпа ответила столь оглушительными воплями восторга, что задрожало пламя свечей, а у Рафи зазвенело в ушах. Когда люди замолчали, осипнув от крика, Халлоран продолжил:
— Когда мы вернемся из похода, каждая дамочка из тех, кто сегодня пожертвует деньги, получит по скальпу — будет чем чепчик украсить!
Рафи покачал головой. Женщинам придется довольствоваться седовласыми скальпами, поскольку рейнджеры, судя по трофеям, которые они привозили, убивали одних лишь стариков.
Коллинз задался вопросом, не молодчики ли Халлорана прикончили два года назад бабушку Лозен вместе с остальными ее пожилыми соплеменниками? Вряд ли. Отряд сформировался лишь недавно, да и говорили рейнджеры куда больше, чем делали. Всякий раз, прослонявшись несколько дней по горным тропам, они возвращались в салуны Централ-сити хвастаться своими мнимыми подвигами и восполнять запасы виски во флягах.
Между тем на сцену под аккомпанемент одобрительных криков вскарабкался тощеногий директор труппы в красных вязаных рейтузах, местами заштопанных черной ниткой. Поверх рейтуз он надел короткие широкие бриджи, похожие на шляпки поганок. Воротник жилета из синего шелка, отделанного выцветшими блесками, украшала желтая вышивка. В руках актер держал череп — значит, ему предстояло играть Гамлета.
Ухватившись покрепче за балку, Рафи подался вперед. Сейчас прозвучит его любимый монолог. Ах, как жалко, что Цезаря нет рядом!
Апачи относились к письменному тексту со смесью трепета и недоверия. Это роднило их с Рафи, которому казалось, что в книгах заключена некая колдовская сила — совсем как в электромагнетизме, в паровом двигателе и в человеческих страстях.
Когда Гамлет закончил, пришел черед миссис Дуган, которая, рыдая и заламывая руки, принялась читать погонщикам и рейнджерам монолог леди Макбет. Вдруг на улице загрохотали выстрелы. Салун тут же опустел, хотя лодыжки миссис Дуган оказались куца изящнее, чем ожидала публика.
Спрыгнув с балки, Рафи вместе со всеми кинулся к дверям. По главной улице Централ-сити неслись по меньшей мере три десятка апачей, которые гнали перед собой лошадей, мулов и волов. Большинство лошадей у салуна были привязаны к ограде кое-как, на скорую руку, о чем апачи прекрасно знали. Напуганные индейцами животные стали пятиться и рваться с привязи, после чего, обретя долгожданную свободу, пустились наутек.
Рафи увидел, как молодой апач перепрыгнул со своего коня на спину Рыжего и одним движением сорвал поводья с ограды. Коллинз спокойно вышел на улицу, чтобы беспрепятственно насладиться грядущим зрелищем. Рыжий двинулся легким галопом, а его новый владелец устроился поудобнее в седле, торжествуя победу.
Стоило чалому почувствовать, что наездник расслабился и потерял бдительность, как он тут же дал ему возможность полюбоваться местностью с непривычной высоты и под небывалым углом. Конь принялся скакать то вверх, то вбок, в какой-то момент прямо в воздухе сделав полный оборот вокруг своей оси. Рыжий вертелся юлой, перебирая ногами со скоростью заправского артиста балета. Закончил он представление, так сильно взбрыкнув задними копытами, что на мгновение показалось, будто он стоит на одной лишь морде, упершейся в землю.
Апач, по дуге вылетев из седла, грохнулся ничком на землю. Расставив руки, он вывернулся из-под копыт следовавшей за Рыжим лошади, которая попятилась, отчего ее седок съехал назад. Выпрямившись в седле, апач наклонился и помог упавшему товарищу забраться на свою лошадь, после чего, хохоча и улюлюкая, они унеслись прочь.
Рыжий неспешно подошел к хозяину и ткнулся головой ему в грудь, слово спрашивая, пришелся ли Рафи по вкусу фокус, который он только что отколол. Коллинз обхватил коня за шею и прижался к нему щекой, чувствуя, как грива щекочет нос, а потом ласково потрепал Рыжего за уши и тихо засмеялся.
ГЛАВА 44ТОСКА ПО ОТЧЕМУ КРАЮ
Мало кто любил агаву. И все же в местах, где острия колючей опунции впивались в ноздри голодных лошадей, кожу путников раздирали шипы чертова когтя, каждый из которых был размером с палец, а иголки дурнишника цеплялись за мокасины, волосы и одежду, агава представлялась не самым худшим из растений. К ней можно было относиться без особой опаски, в отличие от кактуса под названием цилиндропунция, плюющегося жалящими колючими шариками. У агавы имелась сочная сердцевина, хранящая в себе бесценную влагу на протяжении долгих дней — даже когда земля трескалась, как небрежно обожженный горшок, а весь мир будто съеживался и покрывался пылью.
Впрочем, агава умела постоять за себя и не сдавалась без боя. От сердцевины расходились листья — длинные, зеленые, похожие по форме на острия копий. По краям каждый листок щерился колючками, а на кончике имелся шип размером с палец. С такой надежной охраной до сердцевины добраться было непросто, а Лозен требовалась именно сердцевина.
В краю Длинношеего росли агавы куда крупнее, чем на родине девушки. Побег с красным цветком в самом центре был в четыре раза выше Лозен. Когда она потянулась палкой к сердцевине куста, с другой стороны зарослей показалась огромная гремучая змея, которая, извиваясь, поползла прочь.
— Меня здесь нет, я всего лишь тень, — быстро проговорила Лозен, чтобы обмануть злых духов, которыми, возможно, была одержима змея.
Затем шаманка легла на живот, надавила на лист и, сунув в рот трубочку, вобрала в себя воду, скопившуюся у его основания. Она была горячей и с глинистым привкусом. Лозен сплюнула муравьев и жучков, попавших в рот вместе с соком растения.
Прежде она считала, что хорошо переносит жару, но здесь, в северной части Мексики, солнце жгло, словно раскаленный на огне клинок. Влажные от пота волосы шаманка заплела в косу, доходившую до бедер, и заткнула за пояс. Лозен аккуратно поставила ногу на лист между двумя рядами шипов. Придавив таким образом несколько листьев к земле, она нанесла удар томагавком поближе к их основанию. Расчистив проход к белоснежному бутону на стебле-сердцевине, она сунула под бутон заостренный конец палки и постучала по ней с другой стороны обухом топорика. О