— Здесь я командую, Коллинз. Кроме того, мне хотелось бы вам напомнить, что вы вообще лицо гражданское.
Рафи чуть не сказал в ответ, что раз он лицо гражданское, то лучше вернется к своим мулам, у которых мозгов явно больше, чем у Кашинга. Однако он смолчал, прекрасно понимая: если он хочет выбраться из ущелья живым, то им надо держаться вместе. Все спешились и, оставив лошадей с двумя солдатами, двинулись вперед.
Они прошли не больше двадцати метров, как вдруг словно сами склоны изрыгнули из себя десятки апачей. Как оказалось, в укрытиях их пряталось гораздо больше, чем появилось в момент первой атаки. Едва ли не каждый камень и каждый куст таили за собой по воину. Индейцы, стреляя на ходу, устремились вниз, крича на вполне пристойном английском: «Что, взяли нас, белые сукины дети?!»
Рафи и Джон Мотт отходили вместе, стреляя и перезаряжая на ходу. Они почти добрались до устья каньона, когда услышали вопль Кашинга: «Сержант, меня ранили! Помогите!»
Рафи с Моттом кинулись обратно за лейтенантом. Подхватив раненого под руки, они потащили его к лошадям. Вдруг пуля чиркнула Рафи по рукаву и ударила Кашингу в голову.
Хотя лейтенант сразу умер, Мотт с Рафи все равно продолжали тащить его бездыханное тело.
Оба знали: окажись они на месте лейтенанта, им не захотелось бы, чтобы их тела остались на поругание индейцам. Для них была невыносима сама мысль о том, что солдаты с ужасом и отвращением станут взирать на их обезображенные трупы. Страх перед надругательством над телами после смерти был иррационален — ведь Рафи и Мотт, в отличие от апачей, верили, что после смерти их души просто отойдут в мир иной, покинув бренные тела, словно мусор, оставленный на месте бивуака.
Мотт оглянулся. Расстояние до ближайшего к ним воина теперь составляло не больше шестидесяти метров.
— Пора спасать свои шкуры, — выдохнул сержант.
Они выпустили из рук тело Кашинга, и Мотт забрал пистолеты и винтовку лейтенанта. Закинув свои карабины за спину, сержант с Рафи кинулись к лошадям. Мимо свистели пули, а индейцы бежали по покрытой рытвинами и камнями земле с такой легкостью, словно под ногами у них была идеально ровная поверхность.
Рафи доводилось видеть, как апачи состязаются друг с другом в беге, и он не испытывал никаких иллюзий: ему их не обойти. Но в нем теплилась надежда добраться до Рыжего прежде, чем индейцы настигнут его. Рафи поклялся, что, если Рыжий спасет ему жизнь и на этот раз, он непременно отыщет коню лужок с сочной травкой и юной кобылкой.
Коллинз слышал за спиной мерный топот мокасин, но оглядываться не смел. Стоит оступиться, и его поймают. В этом случае можно считать себя счастливчиком, если его прикончат на месте.
Рафи свистнул. Рыжий сорвался с привязи и галопом припустил к хозяину. Коллинз буквально кожей ощущал за своей спиной преследовавших его воинов-апачей. Он чувствовал мерзкий запах пота индейцев, мешавшийся с запахом его пота, который тоже не розами пахнул. Он слышал хриплое тяжелое дыхание, показывающее, что его противники тоже устали. Слабое утешение, но все же.
Вдруг Рафи почувствовал, что какая-то сила сорвала с его головы шляпу. Из-за легкого тычка Коллинз потерял равновесие, оступился и распростерся на земле, а преследовавший его индеец, будучи не в состоянии мгновенно остановиться, просто перепрыгнул через него. Рафи оторвал от земли голову и, чувствуя, как из ссадины на щеке течет кровь, увидел, что его противник остановился.
Рафи никогда прежде не видел окружающий мир с такой беспредельной ясностью. Время будто остановилось. Апач, залитый ярким солнечным светом, замер: в одной руке нож, в другой — шляпа Рафи. На воине были лишь мокасины и набедренная повязка из небеленого муслина, стянутая сыромятным ремнем. Рафи мог сосчитать стежки на мокасинах апача и разглядеть отдельные ниточки муслина.
Рыжий встал на дыбы и обрушился на индейца, и воин упал. Копыто рассекло ему лицо, оставив кровавую рану через лоб, глаз и щеку. Рыжий наступил на апача ногами, потом встал на дыбы и снова низвергнулся вниз. Рафи поднялся на ноги, подхватив винтовку апача. Стоило Коллинзу вставить ногу в стремя, как Рыжий тут же сорвался с места.
Едва Рафи надежно устроился в седле, грохнули два выстрела. Рыжий пошатнулся, но выровнялся и с удвоенной силой рванул вперед. Еще один выстрел! Рафи увидел, как пуля попала Рыжему в шею, перебив хребет. Чалый накренился и рухнул — Рафи едва успел соскочить с него. Коллинз распростерся за Рыжим, используя тело коня как укрытие. Внезапно повисла тишина — ни криков, ни выстрелов.
Рафи всегда таскал с собой в кармане кусочки бурого рафинада. Он вытащил последний и поднес к губам Рыжего. Конь прихватил кубик зубами, но проглотить не смог: мышцы горла уже не слушались. Вместо этого чалый принялся лизать руку хозяина.
Свободной рукой Рафи принялся гладить бархатистую морду коня. Он почесал ему нос, потер уши — эту ласку Рыжий особенно любил. Нашептывая ласковые слова, Рафи потянулся к ножнам, прикрепленным к сапогу, и вытащил оттуда нож.
Прежде чем прекратить мучения коня, Рафи оттер платком глаза. Ему не хотелось оплошать из-за слез. Что ж, хотя бы кузнец Фелмер наточил нож как бритву.
Продолжая ласково шептать, Рафи приставил нож к горлу коня. Тот вздохнул, будто в знак признательности за то, что Коллинз собирался сделать. Рафи вогнал длинный клинок по самую рукоять и потянул его на себя. Нож с трудом шел сквозь шкуру, мышцы и сухожилия, но Рафи все же удалось вскрыть трахею. Когда потоком хлынула кровь, Рафи прижался лицом к груди коня. Он так пристально вслушивался в бульканье крови, предсмертные хрипы и последние удары сердца благородного животного, что даже не обратил внимания на перестук копыт.
— Рафи, сматываемся! Живее! — Джон Мотт резко остановил мощного жеребца Кашинга, обдав Коллинза грязью. — Этого чертова мула с патронами просто с места не сдвинешь! На тебя вся надежда! — Мотт, державший под уздцы пегого мерина, у которого не хватало кончика уха, сунул удила Рафи. — Ты ранен?
Рафи опустил взгляд на пропитанную кровью рубаху.
— Нет… Нет, вроде нет… — Ничего не соображая, он взял удила и забрался в седло.
— Индейцы пока отступили, — бросил Мотт. — Может, нам удастся обойти их с фланга и забрать трупы. Я с Кил-мартином и Фичером буду прикрывать отход. А ты разберись с этими сраными мулами.
— Никуда апачи не отступили, — выдохнул Рафи. — Они собираются перехватить нас в том месте, где тропа идет у подножия холмов.
— Мы можем отойти за реку, тогда между нами и апачами окажется болото в устье. Этот путь дольше, но так нам удастся от них оторваться. — Мотт коснулся пальцем шляпы: — Жаль твоего коня.
Когда сержант уехал, Рафи отсалютовал Рыжему. От тоски горло свело с такой силой, что Коллинз едва нашел в себе силы сказать:
— Прощай, старина.
ГЛАВА 47БЕСКОНЕЧНЫЕ ОБЕЩАНИЯ
День для ноября выдался на удивление теплым. Рафи даже принялся насвистывать в седле. Гнедой мерин тоже пребывал в прекрасном настроении. Сегодня утром Рафи обнаружил, что конь, размахивая головой, намотал себе на шею веревку, которой был привязан к коновязи. Наверное, он так забавлялся — другого объяснения Рафи просто не приходило в голову. Коллинз дал себе обещание придумать скакуну кличку, если вдруг выяснится, что у гнедого есть чувство юмора.
Правнучка Пачи носилась среди зарослей кактуса и кустарников, готовая в любой момент броситься на зайца или перепелку. Перевал удалось преодолеть без потерь и даже без приключений. Что ж, это стоило отметить.
Американцы в последнее время стали именовать ущелье в горах между Южной Аризоной и Нью-Мексико перевалом Апачей, но Рафи по старинке называл его перевалом Сомнений. Впрочем, к этому месту прекрасно подходило и то, и другое название. Почему его назвали перевалом Сомнений? Сомнений в чем? Удастся ли преодолеть его и остаться в живых? А кто грозил смертью путникам? Кочис и его чирикауа, которым по мере сил помогал Джеронимо со своим развеселым племенем.
Сейчас Рафи ехал по землям, принадлежавшим Викторио, и потому можно было позволить себе чуть расслабиться. Викторио держал слово. Племя Теплых Ключей хранило мир. Рафи очень хотелось поскорей их навестить. Вдруг на этот ему удастся повидаться с Лозен.
Полгода назад, когда Рафи заглянул рассказать о печальной судьбе племени Эскиминзина и предупредить о Кашинге, Лозен отсутствовала. Цезарь принялся расспрашивать о ней у своей названной родни среди апачей, и Вызывающий Смех сказал, что она отправилась кое-кого проведать. Наконец индеец признался, что Лозен удалилась просить совета у духов. Еще он поведал, что в племени ее называют Бабушкой и считают ди-йином, шаманкой, святой.
Святая. Казалось, чем больше судьба предоставляет Рафи шансов свидеться с Лозен, тем недоступнее та становится.
Когда Рафи заглянул к Цезарю, обитающему на задворках Централ-сити, Мэтти Джонс стригла негру волосы во дворе их однокомнатного глинобитного домика. У ног Цезаря возились два правнука Пачи. В покрытой пылью кормушке копалась свинья. Повсюду расхаживали куры. В загоне из веток мескитового дерева жевали сено лошадь с мулом.
Рядом с загоном располагался огород. Хотя его уже почти полностью засеяли озимыми, на грядках еще виднелось несколько кочанов капусты. За загоном раскинулось поле, в котором покачивались сухие кукурузные стебли, а неподалеку от него — еще два, с торчащей тыквенной ботвой и хлопком. Рафи думал, что Мэтти больше никогда в жизни не пожелает смотреть на хлопок. Оказывается, он ошибся.
Цезарь сидел на табурете и читал газету, тогда как Мэтти щелкала ножницами, предназначенными, судя по их виду, скорее для стрижки овец, нежели людей. Из-за выдающегося вперед живота негритянке приходилось работать вытянув руки. Из кобуры у нее на бедре торчала рукоять армейского револьвера «Баттерфилд» калибра 10,2 мм. Кобура висела на ремне, некогда принадлежавшем Цезарю. Хотя Мэтти пришлось продеть язычок пряжки ремня в самую последнюю дырочку, он пришелся ей впору, и, если бы не беременность, оружие смотрелось бы на ней вполне естественно. Мэтти никогда не испытывала недостатка уверенности в себе, но теперь от нее вдобавок исходило ощущение спокойствия.