— Дядя будет рад.
Вызывающий Смех наклонился к Аврааму, чтобы заглянуть ребенку прямо в глаза.
— Бабушка подстрижет тебя коротко-коротко, малыш. — Апач приставил запястье себе ко лбу и растопырил пальцы, изображая гребешок. — Только оставит тебе волосики посередке, чтоб ты стал похож на куропатку. — Он изобразил зов куропатки, начав с низкого, стонущего, протяжного «уи-и-и-и» и закончив пронзительными короткими вскриками «спик-спик-спик», чем совершенно заворожил Авраама.
Все это, конечно, очень мило и трогательно, думал Рафи, но его тревожил Джеронимо, которого он мельком увидел в толпе. Благодаря постоянным налетам Джеронимо успел прославиться и в Мексике, и в США. Кроме того, от внимания Рафи не ускользнули сотни мулов и лошадей, пасшихся на лугу. Судя по внешнему виду, многие из них некогда принадлежали армии. Рафи почти поверил Викторио, когда вождь сказал, что они больше не крадут лошадей у военных. Может, оно и так, но Джеронимо — дело иное.
Рафи и прежде случалось водить знакомство с людьми, которые не ведали страха, но бесстрашие Тома Джеффордса[106] было особого рода. Том пребывал в спокойной и непоколебимой уверенности в том, что, если правда на его стороне, ничего дурного с ним просто не может случиться. По вполне очевидным причинам апачи дали ему кличку Рыжебородый. Том уступал Рафи в росте пару сантиметров, но был крепче сбит, хотя были они примерно ровесниками: обоим давно перевалило за сорок. Том отличался крепкими руками и прищуром, выдававшим в нем ветерана многих войн.
Рафи познакомился с Томасом давно, когда оба занимались извозом. Теперь Джеффордса назначили инспектором почтового управления — он отвечал за всю корреспонденцию и грузы, курсировавшие между Тусоном и фортом Боуи, в том числе и через перевал Апачей. Несмотря на важную должность, Джеффордс нередко, как и прежде, возил грузы: по его словам, ему хотелось быть поближе к подчиненным.
Сейчас Джеффордс взял с собой в поездку переводчика — худощавого бледного апача с севера, из Сибекью-Крик. Апач время от времени замирал, уставясь в одну точку. Рафи до смерти хотелось узнать, о чем он думает. Переводчик называл себя Ноч-ай-дель-клиннэ — Грезящий.
Когда троица приблизилась к мешанине валунов, благодаря которым владения Кочиса были для чужаков недоступнее Луны, Рафи спросил у Джеффордса, как тому удалось завоевать расположение старого вождя и добиться его дружбы. Слухи об этом до Рафи доходили самые разные, но ни один из них не казался Коллинзу достаточно правдоподобным.
— Бойцы Кочиса отправляли на тот свет слишком много моих ребят, которые возили почту, — ответил Джеффордс. — Очень много. Я знал, мне ни за что не сыскать вождя в этих дебрях, но все равно пошел. Ну, ходил я здесь, бродил, пока меня его дозорные не заметили. Они меня и отвели к нему.
Это была самая краткая и сжатая версия случившегося из всех, что доводилось слышать Рафи. После того, как лейтенант Бэском казнил родню Кочиса, на протяжении пятнадцати лет ни один белый не мог близко подобраться к Ко-чису и потом уйти от него живым. Насколько Рафи слышал, дозорные Кочиса начали обсуждать, какой именно из лютых смертей предать Джеффордса, но Том хранил такую невозмутимость и спокойствие, что воины, вместо того чтобы убивать незваного гостя, отвели его к вождю. Том и Кочис быстро сдружились.
— Я тебе так скажу, Рафи: за всю свою жизнь я не встречал такого человека, как Кочис. Удивительная особа. Ну, разве что только генерал Крук на меня произвел большее впечатление, чем он.
— Да, жалко, что Крука перевели, — вздохнул Коллинз.
— Грант хотел, чтобы у комиссии по заключению мира появился хотя бы маленький шанс, — усмехнулся Том. — Глава комиссии попытался уговорить Кочиса поехать в Вашингтон повидаться с президентом Грантом. Старый вождь поблагодарил, но отказался. Сказал, что некоторые офицеры и чиновники иногда все же держат слово, а вот Великий Отец обманывает всегда.
После прибытия комиссии генералу Круку пришлось свернуть военные операции против апачей, отчего американцы в Аризоне, естественно, не пришли в восторг. Редактор «Аризонского старателя» обозвал главу комиссии «хладнокровным мерзавцем», «убийцей, у которого руки по локоть в крови» и «гнусным псом». Возможно, он даже не знал, что сейчас рядом с Рафи ехал тот самый «бессовестный подлец», на котором лежала ответственность за мир между белыми и краснокожими.
Джеффордс добился от Кочиса согласия прекратить набеги при условии, что правительство назначит Тома руководить резервацией, в которую вошли обширные владения старого вождя. Кочис также потребовал, чтобы в юго-восточной Аризоне слово Джеффордса было решающим и никто не смел бы его ослушаться — даже военные. Джеффордс вступил в должность в 1871 году, и минувшие четыре года прошли в мире, нарушаемом лишь редкими мелкими инцидентами. Да, имели место и кражи и убийства, но ответственность за них несли отщепенцы, которых по обеим сторонам границы хватало и среди белых, и среди апачей. Одним из самых известных таких отщепенцев был Джеронимо.
Рафи и Джеффордс ехали все утро. Наконец они добрались до высокогорного плато, покрытого сочной травой. Склоны гор поросли кедровыми, дубовыми и сосновыми лесами. По плато текла река, достаточно глубокая и широкая, чтобы плыть в ней на каноэ.
Кочис ждал гостей, сидя среди бугрящихся корней дуба. С того места, где он расположился, открывался изумительный вид на добрую сотню километров окрест — синева гор, зелень лесов, золото пустынь. От такой красоты у Рафи перехватило дыхание.
Насколько Коллинз мог судить, все имущество Кочиса ограничивалось парой оленьих шкур, одеялами и кувшином воды, висевшим на суку. Перед вождем стояло широкое плетеное блюдо с печеной агавой и вяленой говядиной. В маленькой оловянной посудине варился кофе. Рядом с Кочисом лежали лук со стрелами, ножи, винчестер, седло и уздечка.
— О господи, — выдохнул Джеффордс, — неважнецки он выглядит.
Лицо старого вождя заострилось, щеки впали. Рафи подумалось, что Кочису сейчас не меньше семидесяти лет. Он был явно тяжело болен, но при этом сидел прямо, словно палку проглотил. На щеках алели круги, нанесенные краской. Такой же краской были подведены и глаза, в которых по-прежнему светился острый ум. Даже редактор «Аризонского шахтера» писал, что Кочис «похож на мужчину искреннего и честного, подлинного хозяина своего слова».
С момента последней встречи с Коллинзом Кочис похудел, но был все так же мускулист. Когда вождь поправил одеяло, Рафи заметил шрамы у него на груди и узнал следы пулевых отверстий и рубцы, оставленные ударами кинжалов и остриями стрел. Увидел он и то место, где в тело вождя когда-то впилась картечь, которую тот решил не вытаскивать.
За Кочисом приглядывали двое его сыновей, Таза и Найче, две дочери и три жены, расположившиеся рядом со своими жилищами и очагами. Таза был самым старшим и вел себя так, словно в любой момент был готов прийти на смену отцу. Впрочем, Рафи сомневался, что ему это окажется под силу. Даже Наполеон не сравнился бы с Кочисом.
Подбросив пару веточек в костерок, Кочис поправил посудину, стоявшую на трех плоских камнях. Пока варился кофе, мужчины смолили самокрутки и любовались чудесным видом.
— Знаешь что, старина? — промолвил Джеффордс. — Армейский хирург мог бы попробовать тебе помочь.
— Эту беду послал мне Даритель Жизни. — Кочис положил ладонь на опухоль внизу живота. — Сам ведь говорил: «Из двух зол выбирай меньшее». — Он сухо улыбнулся: — Бледнолицые лекари порой отрезают больше необходимого.
Рафи с Томом прекрасно поняли, на что намекает вождь. Как-то к армейскому хирургу обратился молодой воин-чирикауа с жалобой на зараженную рану на ноге. Врач отрезал ему ногу по самое основание, а потом хвастался, что таким образом обезвредил еще одного апача.
Кочис повернулся к Рафи и заговорил. Грезящий принялся переводить:
— Он говорит, что много лет назад видел, как ты грузил багаж на дилижанс. Бледнолицые словно обезумели, но ты прочитал заклинание, и они успокоились. Вождь хочет знать, что это было за заклинание.
Рафи, прищурившись, принялся копаться в памяти. Он не мог припомнить, чтобы когда-то колдовал. Наконец его осенило: вождь имеет в виду монолог Гамлета. Кочис тогда стоял в толпе возле почтовой станции и с тех пор, видимо, ломал голову над смыслом слов, которые произнес тогда Рафи. Но как, во имя всего святого, передать смысл монолога апачу?
После долгих раздумий Рафи наконец заговорил:
— То, что ты услышал, написал один великий сказитель. Он жил давным-давно, примерно в те времена, когда испанцы пришли в эти края. Бледнолицые до сих пор помнят его слова.
Кочис подался вперед. В его преисполненных боли глазах пылало жаркое пламя!
— Кем он был? Святым? Шаманом? Ди-йином?
— Нет, просто обычным сказителем.
Рафи стал переводить монолог, призвав на помощь все свои знания языка апачей. Порой он переходил на испанский. Когда и это не помогало, он обращался к Грезящему и Джеффордсу за помощью.
Быть иль не быть, вот в чем вопрос.
Что выше:
Сносить в душе с терпением удары
Пращей и стрел судьбы жестокой или[107]…
Кочис выставил ладонь, прерывая Рафи:
— Сказитель был бледнолицым?
— Да.
— Его народ тоже пользовался пращами и стрелами? Как и мы?
— Да.
— Занятно. — Вождь позволил себе прислониться к дубу и жестом попросил Рафи продолжать.
Пращей и cmpeл судьбы жестокой или.
Вооружившись против моря бедствий,
Борьбой покончить с ним? Умереть, уснуть —
Не более; и знать, что этим сном покончишь
С сердечной мукою и с тысячью терзаний,
Которым плоть обречена, — о, вот исход