Многожеланный! Умереть, уснуть;
Уснуть! И видеть сны, быть может? Вот оно!
Какие сны в дремоте смертной снятся…
— Твой сказитель рассуждает о грезах и смерти. Он рассказывает о душевных муках и страданиях. — Старый вождь улыбнулся: — Для бледнолицего он был весьма умен. — Кочис снова дал знак, чтобы Рафи продолжал.
Когда Коллинз опять заговорил, он понял, что индеец прав:
Кто б стал терпеть судьбы насмешки и обиды,
Гнет притеснителей, кичливость гордецов,
Любви отвергнутой терзание…
Шекспир с тем же успехом мог вложить слова Гамлета в уста Кочиса, хотя английский поэт ни во сне, ни наяву не мог и помыслить о череде испытаний, выпавших на долю апачей. Пожалуй, Кочис преуменьшил талант великого барда. Шекспир был гениален, а не просто умен.
До Рафи неожиданно дошло, что он, принимая во внимание обстоятельства, все же не чужд молитве. Обычно он не тревожил Всевышнего по пустякам, но сейчас обратился к Богу с просьбой не дать Кочису умереть до их с Томом отъезда. От Джеффордса Рафи узнал одну важную вещь: племя Кочиса считало, что вождя либо отравили, либо навели порчу. И в том, и в другом случае подозрение в совершенном злодеянии первым делом падало на всех бледнолицых. Рафи знал, как апачи снимают порчу: подвешивают колдуна на дереве вверх ногами, а под головой разводят костер.
Подумал Коллинз и о шатком мире, который Джеффордс и Кочис с таким трудом поддерживали в этой дикой глуши, находившейся во власти чирикауа. Договор о мире являл собой джентльменское соглашение, никто никаких бумаг не подписывал, хотя, если подумать, власти все равно не стали бы на эти бумаги смотреть. Что же будет, когда Кочис умрет?
ГЛАВА 49СЧЕТ ПО ГОЛОВАМ
После смерти Кочиса в июне 1874 года политика властей США, направленная на создание индейских резерваций, утратила последовательность и стала куца более невнятной. Вместо того чтобы собрать всех апачей в резервации Сан-Карлос, власти стянули туда всех мух — по крайней мере, именно в таком свете представлялась ситуация Джону Кламу[108], когда он вышел из хибары, в которой провел первую ночь в здешнем краю. Он глянул из-под широких полей мягкой войлочной шляпы на жуткие подношения в самом центре двора Бюро по делам индейцев.
Стоял август. В семь часов утра температура воздуха уже успела подскочить до сорока трех градусов, причем термометр упрямо отказывался изменить показания даже после того, как Клам постучал по нему пальцем. Впрочем, мух жара не беспокоила. Больше всего их сейчас привлекали не больные дизентерией и не бочонки с тухлой солониной, оставленные интендантом, а семь отрубленных голов, которые Клам увидел, как только вышел наружу.
Пораскинув мозгами, Клам решил, что головы принадлежат апачам-отщепенцам, перебившим пассажиров дилижанса, который следовал через резервацию чирикауа в нескольких сотнях километров к югу отсюда. Клам знал, что военные выследили и прикончили убийц аж две недели назад, что, собственно, и объясняло не самое лучшее состояние голов.
Прежде чем Клам заметил головы, его внимание было сосредоточено на жаре, многоножках, пауках, змеях и скорпионах, обитавших в мазанке, которую командир заставы майор Бэбкок выделил ему под жилье. Проснувшись, Джон первым делом увидел тарантула размером с кулак, который, взобравшись ему на грудь, свысока рассматривал его. Клам решил, что, сперва заселив его в халупу, кишащую всякой нечистью, а потом украсив двор тронутыми тленом отрубленными головами, майор Бэбкок желал дать ему понять, кто здесь главный.
У Клама имелись для майора новости.
Джону Филипу Кламу еще не исполнилось двадцати трех лет, ростом он недотягивал до метра семидесяти, а весом — до шестидесяти кило. При этом уверенности в нем было, как у пятидесятилетнего, а сил — не меньше чем у борца-тяжеловеса. Отличался он бесцеремонностью, настойчивостью, редким самомнением и сварливостью. Кроме того, он был честен, талантлив, умен и бесстрашен. Майора Бэбкока ожидала изнурительная схватка. Кламу не терпелось подпалить ему крылышки.
Обычно подобное приподнятое настроение царило в форте в день выплаты жалованья, но до него было еще далеко, и следов распития горячительных напитков тоже не наблюдалось. Рафи показалось это очень странным. Свет ламп, пробивавшийся через парусиновую ткань солдатских палаток, был в порядке вещей, но доносившийся из них смех казался громче и беззаботнее обычного. Из-за лагеря доносились грохот барабанов, пение и завораживающе ритмичные хлопки в ладоши.
Коллинз тронул поводья гнедого, и тот медленно двинулся через лагерь. Многие палатки стояли открытыми, и Рафи видел, как бойцы в расстегнутых мундирах с засученными рукавами играют в карты, сворачивают самокрутки, чистят ружья и сапоги. Они вели себя совсем как обычные солдаты, вот только не пили виски и не устраивали свар. Сбивало с толку и то, что все бойцы Девятого кавалерийского полка были чернокожими, причем оттенки варьировались от молочного шоколада до эбенового, но последний все же преобладал.
Рафи пошел на звуки веселья. Цезаря он обнаружил позади толпы, которая высыпала на площадь, огороженную с трех сторон зарослями кустарника. Девятый кавалерийский полк прибыл в Нью-Мексико всего несколько недель назад, и Рафи впервые увидел друга в форме. Небесно-голубые брюки были безупречно пригнаны и заправлены в начищенные до обсидианового блеска высокие сапоги.
И брюки, и темно-синий мундир были идеально выстираны, накрахмалены и выглажены. Желтая полоска на каждой из штанин и золотистые узоры на воротничке указывали, что их обладатель служит в кавалерии. Внушительных размеров золотой шеврон на рукаве соответствовал званию старшего сержанта. Рафи подумалось, что, если бы сейчас голову Цезаря венчала парадная фуражка с белым пером, его друг стал бы похож на своего древнеримского тезку.
Рафи придвинулся к Цезарю поближе, чтобы тот расслышал его среди царящего шума:
— А я-то думал, сержант Джонс, что вы брезгуете тяготами армейской жизни.
Цезарь повернулся к другу и расплылся в улыбке:
— Так это ж кавалерия, Рафи, а не пехота. Кавалерия — совсем другое дело! Да и с семьей моей тут обходятся достойно.
Рафи едва сам не начал притоптывать под бой барабанов.
— Что-то празднуете? — спросил он.
— Не-а, — помотал головой Цезарь. — У нас тут такое каждый вечер. Просто выпускаем пар.
Барабанщики стояли на краю площади. Они выбивали сложный ритм на бочонках, ящиках, оловянных горшках, фляжках и даже на выбеленной временем челюсти мула. Посередине площади топталось около полутора десятков мужчин. Кто-то танцевал, кто-то кружился, кто-то раскачивался, кто-то трясся, тогда как зрители криками подбадривали солдат.
К Рафи с Цезарем подошел еще один мужчина, и они втроем направились к длинному глинобитному зданию, где проживали с семьями сержанты.
— Рафи, я хочу познакомить тебя с сержантом Джорджем Карсоном. Сержант Карсон, это мой друг, мистер Рафи Коллинз. Мы с ним очень давно знакомы.
— Рад познакомится с вами, сэр, — отозвался Джордж Карсон. Он не уступал Цезарю ростом, а телосложением был даже крепче. При встрече с сержантом посторонний первым делом обратил бы внимание на пухлые, будто раздувшиеся губы, широкий плоский нос и речь простолюдина, выдававшую в Джордже человека, значительная часть жизни которого прошла на плантации. Впрочем, Рафи знал, что глаза важнее всего, они не солгут, и в глазах Карсона Коллинз увидел пытливый ум и жажду новых знаний: Толковый сержант мог принести роте даже больше пользы, чем толковый капитан, и потому в армии на эту должность старались отбирать лучших.
Тут из офицерской столовой появился полковник Хэтч с женой. За ними по пятам следовала их дочь Бесси. Миссис Хэтч, высокая тощая дама, была затянута в корсет. Под ее острым подбородком и мощной челюстью пенились каскады кружев. Волосы под шляпкой она стянула так сильно, что даже заострились скулы. Женщина что-то громко втолковывала супругу и с недовольным видом прервалась, чтобы тот откозырял сержантам. Запыленные края ее длинной юбки подрагивали оттого, что мисс Хэтч притоптывала в нетерпении ногами.
Полковник Хэтч был выше среднего роста — почти метр восемьдесят, но на фоне двух сержантов все равно казался коротышкой. Он являлся обладателем орлиного носа, тонких губ и густых черных усов. Солдаты, верные традиции, называли его Стариком, хотя полковник был на год младше Рафи. Коллинз заметил у Хэтча седину на висках и подумал: «Неужели у меня так же?» Он попытался вспомнить, когда последний раз видел себя в зеркале.
Хэтч бойко откозырял сержантам и поинтересовался:
— Обращением довольны?
— Так точно, сэр, — отозвался Карсон. — Но мы готовы взяться за дело. Чего без толку сидеть в лагере и почем зря пайки трескать?
Слова сержанта вызвали у Хэтча искренний смех.
— Пойдете в разведку примерно через неделю, как только прибудут новобранцы. Сейчас мы укомплектованы только наполовину.
— Так точно, сэр, но мы можем обойтись и без новобранцев.
— Как раз это я знаю, — улыбнулся полковник.
Хэтч двинулся прочь, а его супруга продолжила свой монолог с того места, на котором ее прервали. Она явно выговаривала полковнику, поскольку Рафи услышал, как Хэтч недовольно воскликнул: «Господи, Хэтти, дай мне спокойно командовать заставой!»
Карсон пошел к себе в квартиру, находившуюся по соседству с жильем Цезаря. Когда Цезарь открыл дверь, Рафи увидел комнату, залитую манящим, бесконечно уютным светом лампы. В котле над пламенем очага булькало что-то очень ароматное. Драный ковер скрывал от взглядов земляной пол. В комнате имелись сундук, сосновый столик для умывания, кровать со стеганым одеялом и стол в окружении четырех табуретов. Комната Цезаря располагалась в торце здания, и потому в ней было окошко, задернутое ситцевой занавеской. В дальнем углу комнаты на деревянной стойке лежало армейское седло Макклеллана