Цепь, которую держал генерал, крепилась к обручу на здоровой лодыжке пленницы. Армихо примотал цепь к спице колеса и повесил внушительных размеров железный замок, ключ от которого убрал в сумку на поясе.
— Снова пыталась сбежать, — посетовал Армихо и кивнул на покалеченную ногу девушки!: — Пришлось принять меры, чтобы больше попыток не было.
— Господи боже, — покачал головой Рафи и, резко повернувшись, пошел прочь.
— Будем переносить лагерь? — спросил Авессалом.
— Уже поздно. Просто передвинем фургоны чуть выше по течению. Здесь что-то стало дурно пахнуть.
Рафи и Авессалом сидели у костра. Цезарь на некотором удалении от них чинил уздечку. С того момента, как Рафи застал их выпивающими вместе на стоянке в Месилье, они больше ни разу не показывали, что их связывает нечто большее, чем обычные отношения плантатора-южанина и его верного раба. Рафи, будучи ростом метр восемьдесят, считал себя высоким и достаточно сильным, чтобы управлять шестеркой мулов, однако по сравнению с Цезарем он казался карликом. И силой, и статью, и выносливостью негр значительно превосходил Коллинза. Раб Джонса трудился не покладая рук, не отличался многословием и никогда не жаловался.
Авессалом поднял с земли две пары мокасин. Подошвы и кожаные заплаты на них стерлись до дыр, а верх, доходивший хозяину до колен, был изорван. На одном из левых мокасин где-то между лодыжкой и коленом зияли четыре косых рваных отверстия, параллельных друг другу. Прикинув размеры отметин, Рафи решил, что их оставил медведь.
— Они висели на ветке рядом с тем местом, где мы оставили коней, прежде чем их у нас украли, — пояснил Авессалом.
Рафи взял в руки мокасин с отметинами от когтей и провел пальцем по рваным отверстиям, силясь представить, при каких обстоятельствах зверь мог их оставить. Он обратил внимание на аккуратные стежки, на то, как ладно пригнана подошва, обеспечивая удобство пальцам ноги. Мокасины такого фасона носили апачи, а особенно они напоминали обувь, которую изготовляло местное племя, называющее себя Красными Красками. Рафи стало интересно, как выглядел владелец обуви.
— Зачем они оставили мокасины? — спросил Авессалом.
— Это намек. Своеобразное послание, — хмыкнул Рафи. — Апачи как бы говорят: «Мы шли, пока не сносили мокасины. Теперь у нас есть ваши лошади. Настал ваш черед ходить пешком».
— Знаешь… — Авессалом кашлянул. — Я ведь сегодня и вправду собирался пристрелить тех двух конокрадов и содрать с них скальпы на память. А потом, когда из кустов выпрыгнула целая орда апачей… Их было человек пятьдесят, а то и шестьдесят. Рафи, врать не буду, я обоссался от страха. Они могли сделать с нами что угодно: содрать шкуру, пустить нас на мясо… А вместо этого просто принялись скакать, что тараканы на раскаленной сковородке. Посмеялись над нами и пощадили.
— Никто тебе не скажет, чего ждать от апачей, — пожал плечами Рафи. — Они воруют лошадей и скот у всех подряд и убьют любого, кто попытается их остановить, но кровная вражда у них с мексиканцами.
Авессалом хлебнул виски из оловянной кружки и уставился на огонь. Молчание затянулось надолго, и оно было куда более по сердцу Рафи, нежели любой разговор.
— Думается, ты хочешь спросить меня про Цезаря, — наконец изрек Авессалом.
— Нет, не хочу.
— Его мать присматривала за детьми на плантации, принадлежавшей нашей семье. Мы с Цезарем выросли вместе. В детстве вдвоем рыбачили, ходили по ягоды, летом воровали с поля арбузы. Я научил его читать.
Рафи промолчал в надежде, что на этом Авессалом закончит откровенничать. Коллинз уже давно заметил: когда люди начинают делиться личным, редко услышишь что-нибудь веселое или радостное, как раз наоборот — каждому хочется поведать о том, что его тревожит. Но Рафи и своих тревог хватало с лихвой, и он не собирался разделять чужие. Более того, во время внезапной исповеди человек мог поведать о том, что просто было опасно знать — например, совершенном им преступлении.
— Моя мать умерла, когда я еще был щенком, — продолжал Джонс. — Меня вырастила мама Цезаря. С год назад, когда она умирала от лихорадки, я обещал, что подпишу Цезарю вольную. Вскоре скончался и мой отец. Я унаследовал все его имущество. И вот настал час сдержать данное мной слово. — Авессалом покосился на своего чернокожего спутника. — Сперва я хотел отвезти его на север, но охотники за беглыми рабами — парни не промах, у них всегда ушки на макушке. Законы писаны так, что черному с юга не выбраться. Вообще никак. Мы подумали, что меня запросто могут обвинить в краже раба. Просто ради того, чтобы бросить меня за решетку, а Цезаря продать на плантации. — Джонс подкинул в костер пару веток. — Вот мы и решили отправиться кружным путем и присоединиться к грезящим о золоте аргонавтам. Мы надеялись, что, если отправимся на запад вместо севера, нас никто ни в чем не заподозрит. Потом покумекали: а почему бы нам и впрямь не добраться до Калифорнии? Там рабство запрещено, и Цезарь получит свободу, а найдет он золото или нет, это уже дело десятое. Когда он обоснуется на новом месте, я вернусь домой и женюсь на красавице, которая меня там ждет. — Авессалом сунул руку в карман и вытащил оттуда небольшой квадратный медальон. Открыв крышку, он протянул медальон Рафи, который принялся рассматривать крошечный портрет в свете костра.
Пока Коллинз глядел на суженую Авессалома, на душе у него кошки скребли. Миловидное личико в обрамлении золотых вьющихся волос вызвало у него приступ тоски, напомнив о том, что в мире, помимо серебра и злата, есть и другие сокровища, но отыскать их почти невозможно, да и сулят они опасность, а то и погибель.
— Ну что ж, достойный план, — произнес Рафи нейтральным, ни к чему не обязывающим тоном, хотя, когда Авессалом забрал у него медальон, Коллинзу отчаянно захотелось попросить спутника не торопиться и дать поглядеть на изображение девушки еще чуть-чуть.
— После того как мы доставим груз на прииски Санта-Риты и с нами рассчитаются за работу, нам хватит денег, чтобы снова отправиться в путь. — Авессалом сделал очередной глоток виски. В некоторых людях алкоголь высвобождал демонов и чертей, но в случае с Джонсом он служил ключиком к сердцу, выпуская ангелов добрых дел. — У меня есть в укромном месте кое-какие сбережения, но они для Цезаря, чтобы он встал на ноги, когда мы доберемся до Калифорнии.
— Желаю тебе успеха. Давай за это и выпьем! — Рафи отсалютовал приятелю оловянной кружкой с виски, хоть и сомневался, что затея Авессалома закончится удачно.
За редким исключением земли, через которые они держали путь, наводнял сброд вроде Джона Глэнтона. Здесь обретались мерзавцы самых разных национальностей и оттенков кожи, которых объединяло лишь одно: за плечами у них были кражи, убийства, изнасилования, поджоги, раз-бой и прочие самые разные преступления, которые только могло породить воображение. Некоторые из лихих парней перебрались в Нью-Мехико, потому что тут власть закона ощущалась еще слабее, чем в Техасе. Кое-кто счел появление в Сан-Франциско Комитета бдительности[12] покушением на права и свободы и потому, отправившись на восток, осел здесь. Рафи не рискнул бы поставить и сентаво на то, что изнеженный хлыщ-южанин с неопытным рабом смогут избежать всех опасностей, которые ждут их на пути до Калифорнии.
Рафи хотелось закончить разговор, и потому он завернулся в одеяло, придвинул к себе седло, положил на него голову и скоро уснул.
Проснулся он внезапно и резко сел, одновременно взводя курок пистолета и направляя его в сторону лагеря Армихо, откуда доносились крики и проклятия. Рафи откинул в сторону одеяла и натянул сапоги. Не выпуская пистолета, в другую руку он взял ружье. Со всей осторожностью Коллинз направился к фургонам Армихо. Авессалом и Цезарь последовали за ним.
— Лицо у генерала такое кислое, словно он только что сожрал лимон, — усмехнулся Авессалом.
Армихо размахивал руками и орал. От ярости кровь прилила к ело рябой роже, и она раскраснелась так; что напомнила Рафи цветом один из гранатов, которыми торговали на рынке в Месилье. Цепь с оковой лежала рядом с колесом фургона, а девушки-индианки нигде не было видно.
— Карахо! — орал Армихо. — Мальдита пуша индия![13]
— Да он в ярости, — заметил Авессалом, хотя это и так было очевидно. — Как думаешь, что случилось?
— Похоже, девушка-апачи сбежала.
Армихо развернулся к приятелям. Глаза-бусинки с подозрением уставились на них.
— Вы ее видели, Коллинз? — Генерал замахал обеими руками на своих подчиненных и заорал на испанском: — Ублюдки! Козьи ровны! Седлайте коней и обыщите холмы! Она не могла далеко уйти!
Рафи с усмешкой проводил взглядом Армихо, который вперевалку пошел прочь, чтобы лично возглавить поиски. Коллинз окинул взглядом изрезанную ущельями и усыпанную валунами равнину. Низкорослые кедры да креозотовые кусты, кактусы да высокая трава — мать-природа в здешних краях не отличалась щедростью. Обычного калеку здесь ждала бы верная смерть, но только не индианку, пусть и со сломанной ногой. Рафи был уверен: генералу беглянку не сыскать.
Рафи кинул взгляд на солнце, поднимавшееся из-за гор на востоке.
— Собираемся и выступаем, а то не поспеем в Санта-Риту до сумерек.
Пока Авессалом и Цезарь запрягали коней, Рафи опустил откидной борт первого фургона и проверил груз. Бочки с мукой и солониной стояли на своих местах, однако от внимания Коллинза не ускользнуло, что большой ящик с подковами и железными чушками, стоявший рядом с откидным бортом, был чуть сдвинут в сторону. Забыв, что в одиночку ему не под силу стронуть этот ящик, Рафи попытался поставить его на место. Тут же, откуда ни возьмись, появился Цезарь:
— Я помогу вам, сэр.
Поздно.
Рафи толкнул ящик, и тот вдруг сдвинулся. Тут Коллинз обратил внимание, что крышка ящика с одного края слегка приоткрыта.