Рафи не хотелось кричать, и потому он пустил коня поближе к лошади Цезаря.
— Откуда нам было знать, что это жена Викторио? — заметил он. — Да и вообще, мы думали, что в отряде одни мужчины.
— Меня не отпускает мысль, что, возможно, именно я убил ее, — признался Цезарь.
— Да нет. Это явно Смертельный Выстрел.
— Ты так думаешь?
— Уверен. Но вряд ли он знал, в кого стреляет.
— Когда мы свидимся с Викторио, непременно расскажем ему, где похоронили его супругу.
«Если мы вообще с ним свидимся», — подумал Рафи.
Покуда Викторио продолжал оставаться неуловимым. Скорее всего, Лозен сопровождала брата. Возможно, Вызывающий Смех говорил о ней правду: воин уверял, что духи дали ей силу врачевать людей, усмирять коней и чуять приближение врагов.
Рафи стало интересно, видит ли сейчас Лозен в его лице врага. Чем она сейчас занята? Что чувствует? Мерзнет, как и сам Коллинз? Но в конце пути ее, в отличие от него, не ждет отдых у огня в глинобитном домике, котел с горячей похлебкой и стопка сухих одеял.
— Приехали. — Цезарь показал на темневшие вдалеке приземистые строения.
— Слава богу, — пробормотал Рафи, и его слова унес ветер.
— Надеюсь, капитан Эмброуз Хукер сейчас в разведке, — вздохнул Цезарь.
— Не ты один на это надеешься.
Командир роты, расквартированной на заставе в Теплых Ключах, капитан Эмброуз Хукер, мог вывести из себя кого угодно. Он был опасен. И безумен.
Рафи надеялся, что однажды кто-нибудь пристрелит капитана. Порой он подумывал сделать это сам.
— Рафи, капитана Хукера надо остановить. Он всеми силами старается вогнать своих бойцов в могилу.
— Я знаю, он болван и псих… — начал было Коллинз.
— Я не об этом, — махнул рукой Цезарь.
— А о чем?
— Он ведет себя так, словно в этом краю нет никакого бесчинствующего Викторио. Ставит коней на выпас в нескольких километрах от форта, будто сам просит апачей, чтобы они увели у него весь табун. А когда солдаты уходят в караул или пасти лошадей, он запрещает заряжать пистолеты и седлать коней.
Рафи знал, что Цезарь не склонен ко лжи или преувеличениям, но все же ему было сложно поверить, что даже такой человек, как капитан Хукер, станет отправлять солдат за пределы форта безоружными, лишив их к тому же возможности нагнать лошадей, если некоторые вдруг решат сбежать.
— Когда буду играть с офицерами в карты, попрошу их подать рапорт на Хукера, — пообещал Рафи. — Господь свидетель, я уже много раз писал Хэтчу, но это не помогло.
Увы, когда они добрались до форта, капитан Эмброуз Хукер оказался на месте. Он ворвался в конюшню в тот самый момент, когда Рафи в угловом стойле приводил в порядок своего гнедого. Хукер от всей души хлестнул арапником по спине солдата, собиравшего лопатой навоз.
— Никогда не видел, чтоб ниггер хоть что-то по-человечески сделал. — Капитан занес руку для нового удара, но солдат попытался заслониться лопатой, что разъярило Хукера еще больше. — Да я тебе сейчас все зубы повыбиваю! — взревел он.
— Эй! — крикнул Рафи. Он отшвырнул мешковину, которой протирал бока гнедому, и вышел из стойла. — Ты что творишь?
— Вбиваю этой скотине в голову разницу между солдатом и макакой с плантации.
— Завязывай! — Рафи схватился за арапник.
— Уйди с дороги, щенок.
— Завязывай, — повторил Рафи. — А не то выдеру тебя твоей же плеткой. — Он дал знак солдату уносить ноги, что тот и сделал.
— Из ниггера такой же солдат, как из шлюхи святая! — Хукер кипел от ярости. Рафи как-то видел выражение глаз быка, объевшегося астрагала[112]. Глаза у капитана сейчас были точно такими же. — Я буду только рад, когда апачи перебьют всех этих сраных черномазых.
Оставив капитана чертыхаться и сыпать проклятиями в одиночестве, Рафи отправился к себе в комнату писать очередное письмо полковнику Хэтчу. Жизненный путь капитана Хукера пестрел выговорами, сварами и ссорами, понижениями в звании и трибуналами. Буквально только что капитан был заключен под стражу за избиение чернокожего сержанта, которого Хукер предварительно связал. Но когда Викторио вышел на тропу войны, полковник Хэтч столкнулся с острой нехваткой офицеров и приказал выпустить Хукера.
Рафи, будучи человеком миролюбивым, редко испытывал к людям неприязнь, но Эмброуза Хукера он ненавидел люто, как некогда Седраха Роджерса.
Женщины стояли под дождем и с бесстрастным выражением на лицах наблюдали, как солдаты помогают детям и старикам выбраться из фургона. Затем солдаты с Цезарем обступили борта и перемазанные грязью колеса. Возница щелкнул кнутом, натянулись ремни упряжи, а бойцы налегли на повозку с такой силой, что у них голова закружилась. Колеса провернулись вокруг оси, фургон проехал по топкой грязи полметра, после чего снова завяз.
Караван состоял из четырех подвод и двенадцати фургонов, выделенных для перевозки женщин, детей и стариков, оставленных Викторио, когда тот со своими воинами пустился бесчинствовать по краю. Позади осталась едва ли четверть пути общей протяженностью свыше шести сотен километров — пути, конечной точкой которого была резервация Сан-Карлос. Дорога шла в основном по горам, но сейчас она раскисла и представляла собой ледяную жижу и топкую грязь. По этой причине даже старикам большую часть пути предстояло преодолеть пешком. Помимо всех этих бед имелась еще одна: конвой возглавлял капитан Эмброуз Хукер.
По уму, следовало обождать с переселением племени до весны, но армейские чины вместе с кабинетным начальством в министерстве внутренних дел сочли за лучшее держать родственников воинов-апачей в качестве заложников именно в Сан-Карлосе. Кто-то решил, что с таким козырем на руках будет проще договориться с Викторио.
Цезарю оставалось только радоваться, что его родня из племени скрылась вместе с Викторио. Да, сейчас они находились в бегах, но, по крайней мере, были избавлены от тех страданий, что испытывали остальные. Цезарь ужасно тосковал по очаровательному дуракавалянию Вызывающего Смех, да и племянника, Освобождающего, давно не видел. Юноше сейчас, скорее всего, уже исполнилось семнадцать.
Цезарь проехал вдоль вереницы фургонов, остановившись у пятою с конца. В нем ехали взрослая дочь Викторио, ею вторая жена Ветка Кукурузы, ее мать и несколько маленьких детей. Все они ужасно отощали и были одеты в лохмотья Ветер с дождем изорвали парусину фургона, и потому, чтобы хоть как-то согреться, несчастные сидели, прижавшись друг к другу.
Изо дня в день Цезарь пытался заговорить с ними, пуская в ход все свои знания испанского и наречия апачей, но женщины лишь смотрели сквозь него. На этот раз Ветка Кукурузы подняла взгляд на негра. Она сидела вместе с матерью, обхватив руками самого младшего сына Викторио, шестилетнего Истээ. Мальчика била крупная дрожь. Он буквально трясся в конвульсиях.
— Хисдлии, — промолвила Ветка Кукурузы. — Ему холодно. Каа ситии. Он болен.
Бабушка мальчика стянула с плеч обрывок одеяла и обернула его вокруг ребенка.
— Нохвич ’одиих, Шида ’а, — попросила она. — Помоги нам, Дядя.
Цезарь достал закрепленное за седлом армейское одеяло, о котором совсем забыл, и протянул его апачам. Сам он сел как можно ближе к пламени костра, силясь согреться и мечтая об одеяле. Тут к костру подлетел капитан Хукер с красным, как помидор, лицом.
— Кто это, сукины дети, казенное имущество индейцам раздает? — Капитан, потрясая одеялом Цезаря, орал так, что во все стороны летела слюна.
Цезарь застыл от ужаса.
— Они совсем замерзли, сэр, — пробормотал он.
— Ты у меня за это под суд пойдешь, сволочь. Тебя разжалуют и выкинут со службы к чертовой матери! Уж я-то об этом позабочусь!
Молодой солдатик открыл тяжелую дубовую дверь, и в камеру проник свет весеннего солнца. Сама камера располагалась в подвале глинобитного домика, служившего караулкой. В караулке имелась чугунная печка Сибли[113], но когда ее топили, тепло все равно практически не проникало вниз. Рафи принес Цезарю одеяла, исподнее, пару шерстяных рубашек и шинель: чернокожему заключенному приходилось спать на полу.
Узенькое оконце под потолком было зарешечено. Из мебели в камере имелось лишь ведро для отправления естественных нужд. Цезарь и еще трое заключенных были закованы в ножные кандалы.
Когда в камеру вошли Рафи с Мэтти и ее двумя детьми, часовой встал в дверях, внимательно следя за происходящим. Трехлетняя Элли Либерти кинулась к отцу, который подхватил ее на руки и крепко обнял. Продолжая прижимать девочку к себе, Цезарь встал на колени и обнял семилетнего Авраама.
— Мы всё посадили, — промолвила Мэтти. — И кукурузу, и тыкву, и бобы. Рафи пахал землю, а мы с Авраамом сеяли. Теперь Авраам воронье отгоняет. — Она запустила пальцы в курчавые волосы мужа. — Вон как ты оброс. Подстричься тебе пора.
— Вот ты и подстрижешь. Скоро у тебя появится такая возможность. — Цезарь не стал уточнять, что к сегодняшнему вечеру надобность в короткой стрижке отпадет.
— Отчего бы и не подстричь. Рафи говорит, что тебя сегодня отпустят.
— Отпустят, — согласился Цезарь и поднял глаза на друга: — Знаешь, старина, я даже рад, что меня выгоняют. Не хочу я в родных стрелять.
— Если мне удастся отыскать Викторио, я попробую убедить его сдаться, — пообещал Рафи.
— Власти довели его до края, — скептически хмыкнул Цезарь. — Не думаю, что он сложит оружие и склонит голову.
Они говорили, пока горнист не протрубил сигнал к построению.
— Мэтти, — Рафи протянул женщине четвертак, — это для детей. Пусть сбегают в маркитантскую лавку. — Он внимательно посмотрел ей в глаза: — Ты их не торопи, дай им возможность поторчать там всласть.
— Что надо ответить? — строго спросила Мэтти детей и тут же сама подсказала: — Большое спасибо, дядя Рафи.
— Когда вы закончите все дела в лавке, возьми фургон и жди нас дальше по дороге, у реки. — Рафи выбрал именно это место, потому что туда можно было проехать из лавки маркитанта напрямую, минуя плац.