— Спокойной ночи, Пандора, — сказал он.
Рука с бокалом шевельнулась.
— Спокойной ночи, Джефраим. Я скоро приду.
Голос прозвучал глухо и невнятно; в нем слышалась наигранная веселость, что было вовсе не похоже на Пандору. Она бывала всякой — счастливой, печальной, обеспокоенной, но никогда не притворялась.
— Не торопись, Пандора, — крикнул он и выскочил в дождливую ночь. Не оглядываясь, он опрометью бросился бежать по песчаной дорожке к реке. Он убегал от того, что гнездилось глубоко внутри него, что разрушало его, чему он не мог противостоять. Так Тэллоу бежал.
Его лодка по-прежнему сидела на мели. Тэллоу обескуражено поглядел на нее, пожал плечами, снял плащ и опустил ноги в холодную темную воду. Вздрогнул, но стиснул зубы и пересилил себя. Добравшись по мелководью до суденышка, он подтянулся на руках и перебросил свое тело через борт; отыскав ковш, он принялся вычерпывать воду.
Покончив с этим, он спрыгнул обратно в реку и медленно обошел вокруг лодки, пытаясь что-нибудь разглядеть в слабом лунном свете. Потом уперся плечом в руль и сильно толкнул. Лодка слегка шевельнулась. Тэллоу ухватился за левый борт и принялся раскачивать суденышко, чтобы освободить киль от песка.
Через три часа лодка соскользнула с мели. Изнемогая от усталости, Тэллоу забрался в нее и улегся на мокрые банки. Глаза у него закрывались. Услышав какой-то шум па берегу, он встрепенулся. Вглядевшись во мрак, он увидел женщину, а присмотревшись, узнал в ней Пандору. Ее волосы растрепались, она куталась в темный мужской плащ.
— Джефраим, — позвала она, — прости меня. Я не знаю, что на меня нашло.
Тэллоу, ощущая тяжесть в сердце и пустоту в голове, ответил:
— Забудем, Пандора. Все равно я уплываю.
— Из-за того? — она показала на дом.
— Нет, — проговорил он медленно, — по крайней мере не только из-за того. То, что случилось там, лишь помогло мне решиться.
— Возьми меня с собой, — жалобно попросила она. — Я буду повиноваться тебе во всем.
Он встревожился.
— Не надо, Пандора, не роняй себя в моих глазах.
Он развернул парус.
— Прощай!
Вдруг Пандора бросилась в воду и схватилась за борт лодки. Отчаяние придало ей сил; она сумела забраться внутрь.
— Уходи, Пандора! — крикнул он, видя в ней крах всех надежд и мечтаний. — Уходи! Уходи! Иначе ты погубишь меня и себя!
Она подползла к нему и скорчилась у его ног. В ней не осталось и следа былой гордости.
— Возьми меня, — простонала она.
Лодка быстро удалялась от берега и вышла уже на середину течения.
— О Боже! — воскликнул он. — Не заставляй меня, Пандора. Мне надо догнать ладью.
— Конечно, Джефраим, милый. Только возьми меня с собой.
Слезы ручейками бежали по его лицу, он тяжело дышал, мысли путались. Он корчился под напором доброго десятка чувств, выкрикивая нечто нечленораздельное.
Но ее покорность доконала его, и он сдался. Он опустился на колени рядом с ней, обнял ее мокрые плечи и разделил с ней ее горе. Так, обнявшись, в страхе и смятении, они заснули.
Пришел рассвет — ясный, безоблачный, жестокий. У Тэллоу от света заболели глаза. Пандора еще спала, но вот-вот должна была проснуться. Когда она, вздохнув, начала пробуждаться, ему внезапно стало нестерпимо жаль ее. Он поглядел вперед, туда, где синева реки сливалась с горизонтом. Ему показалось, там что-то блеснуло.
Тэллоу решился. Сейчас или никогда. Он взял Пандору на руки. Она ласково улыбнулась ему во сне. Он отстранил ее от себя и швырнул в реку.
Проснувшись и поняв, что случилось, она дико закричала
Странный сад Фелипе Саджиттариуса
Было тихо и тепло. Яркое солнце сияло в голубом небе над развалинами Берлина. Я карабкался по кучам поросшего бурьяном кирпича и обломкам бетона, направляясь расследовать убийство неизвестного, которое произошло в саду шефа полиции Бисмарка.
Меня зовут Минос Аквилинас, я — старший метатемпоральный следователь Европы, и я знал, что эта работенка будет не из легких.
Не просите меня назвать место или дату. Я не интересуюсь такими вещами, они меня только пугают. Я полагаюсь на инстинкт — выигрываю или проигрываю.
Я получил всю имеющуюся у них информацию. Уже произведено вскрытие. Ничего необычного — кроме того, что у убитого были одноразовые бумажные легкие. Это могло пролить некоторый свет на его происхождение. Насколько мне было известно, до сих пор бумажными легкими пользовались в Риме. А что мог делать римлянин в Берлине? Почему его убили в саду шефа полиции Бисмарка? Мне было сказано, что его задушили. Задушить человека с бумажными легкими нетрудно, здесь много времени не требуется. Гораздо труднее ответить на вопрос, кто и почему это сделал.
От развалин до дома идти пришлось довольно далеко. Вокруг были одни камни, и лишь иногда попадались столбики — все, что осталось от рейхстага, Бранденбургских ворот, музея Брехта и других не менее известных мест. Остановившись, я прислонился к единственной уцелевшей стене дома, сиял пиджак и ослабил узел галстука, потом вытер лоб и шею носовым платком и закурил.
В тени стены было не так жарко, и когда я собрался продолжить путь, мне было уже полегче. Вскарабкавшись на большую кучу кирпича, поросшего голубыми цветочками, я увидел сверху дом Бисмарка. Дом, построенный из тяжелого мрамора с черными прожилками в столь популярном смешанном стиле, представлял собой нечто среднее между дворцом Валгалла и чертогами Олимпа. Перед ним раскинулась ровная зеленая лужайка, а за ним — сад, окруженный такой высокой стеной, что я, хотя и смотрел сверху, мог разглядеть только листья деревьев. Толстые коринфские колонны у входа венчал фасад с барельефами, на которых мужи в рогатых шлемах с одинаковой легкостью расправлялись с драконами и друг с другом.
Я спустился к лужайке, пересек ее и, поднявшись по ступеням, очутился у парадных дверей. Это были большие, тяжелые двери, мне они показались бронзовыми, так много накладок украшало их. На накладках красовались безбородые всадники в каких-то изысканных доспехах, вооруженные двуручными мечами. В руках у некоторых были копья и топорики. Я позвонил.
Ждать пришлось довольно долго, и я успел внимательно рассмотреть весь декор. Наконец дверь распахнулась, и старик в костюме полувоенного образца, с трудом державшийся прямо, вопросительно взглянул на меня, приподняв белую бровь.
Я назвал свое имя, и он проводил меня в холодный темный зал, заполненный разного рода оружием, тем самым, что я видел в руках воинов на барельефах. Он открыл правую створку двери и попросил меня подождать здесь. Комната, где я оказался, была заполнена кожей и железом: оружие на степах и кожаная мебель на ковре.
Толстые бархатные портьеры были отдернуты, и я, встав у окна, посмотрел на безмолвные руины. Выкурив еще одну сигару, я воткнул окурок в цветочный горшок и снова надел пиджак.
Старик вернулся и повел меня через зал, потом мы поднялись на один пролет широкой лестницы и вошли в огромную, уже не столь захламленную комнату, где и находился тот, к кому я пришел.
Он стоял посреди ковра. На нем был затейливо украшенный шлем с шишаком на макушке, темно-синий мундир со знаками различия, золотые с черным эполеты и начищенные до блеска сапоги со стальными шпорами. На вид ему было лет семьдесят, и выглядел он очень крепким. У него были кустистые седые брови и большие тщательно расчесанные усы. Когда я вошел, он прокричал что-то и вытянул вперед руку, указывая на меня.
— Герр Аквилинас. Я — Отто фон Бисмарк, начальник берлинской полиции.
Я пожал протянутую руку. Если говорить точнее, он пожал мою, встряхнув меня всего.
— Хорошенькое дело, — заметил я. — Убийство происходит в саду человека, который призван убийства предотвращать.
Вероятно, у него были парализованы или повреждены мышцы лица, потому что, даже когда он говорил, они почти не шевелились, в остальное же время лицо оставалось совершенно неподвижным.
— Именно так, — сказал он. — Мы, конечно, не хотели вас вызывать. Но, насколько я понимаю, это ваша специальность.
— Возможно. Тело еще здесь?
© перевод на русский язык, Кузнецова Л.Ю., 1992
— В кухне. Там производили вскрытие. У него были бумажные легкие, вы знаете?
— Знаю. Итак, если я правильно понял, вы ночью ничего не слышали…
— О, нет, я слышал — лаяли мои волкодавы. Один из слуг пошел посмотреть, в чем дело, но ничего не обнаружил.
— Вы можете назвать время.
— Время?
— Когда это было?
— Около двух ночи.
— Когда нашли тело?
— Около десяти — его обнаружил садовник в винограднике.
— Хорошо. Давайте взглянем на тело, а потом поговорим с садовником.
Он повел меня на кухню. Одно из окон было открыто. Оно выходило в роскошный сад, поросший высоким кустарником самых разных оттенков. Из сада тянуло пьянящим ароматом. У меня закружилась голова. Я повернулся и увидел накрытое простыней тело, лежащее на выскобленном кухонном столе, покрытом простыней.
Я отдернул простыню. Передо мной лежало обнаженное тело, старое, но сильное, очень смуглое. Большая голова, густые черные усы, сразу бросающиеся в глаза. Трудно было представить, каким было это тело раньше, когда принадлежало живому человеку. На горле были видны следы удушения, распухшие кисти, предплечья и лодыжки говорили о том, что жертва не так давно была связана. Спереди был виден разрез, сделанный при вскрытии и зашитый очень небрежно.
— А одежда? — спросил я начальника полиции.
Бисмарк покачал головой и показал на стул, стоящий позади стола.
— Вот все, что удалось найти.
На стуле лежали аккуратно сложенные бумажные легкие, слегка потрепанные. Эти одноразовые легкие — палка о двух концах. С одной стороны — можно курить, сколько хочешь, не боясь рака легких, но с другой — их следует регулярно менять. А это дорого, особенно в Риме, где, в отличие от других европейских городов-государств, государственная служба замены легких появилась лишь за несколько лет до войны, когда бумажные легкие были заменены более долговечными политэновыми. Рядом лежали наручные часы и пара рыжих туфель с длинными, загнутыми кверху носами.