Наконец Эрнесто Марианус решительно проследовал к тигровой стене и сел рядом с ко-адмиралом среди полосатых повязок. Адьютант установил микрофон, и Эрнесто Марианус начал:
— Бойцы! Орлы! Мы одержали большую победу! Гадолиниевый рудник отныне принадлежит Империи! Наши потери составили ноль! Наши враги обезоружены и заперты в ангаре! В страхе и мольбах они ожидают завтрашнего дня, когда мы явим им либо милость Империи, либо силу Империи!
— Убить!!! — заорали со всех сторон.
— Преступник Грабовски скован и заперт в моей каюте под охраной моих гвардейцев.
— Убить!!! — заорали со всех сторон. — Убить!!!
Адмирал улыбнулся краем рта и снова поднял ладонь.
— Мы празднуем нашу победу! — повторил он. — Слухи о нашей доблести летят так далеко, что теперь любой враг Империи предпочитает сдаться нам на милость, потому что…
— Не на вашу милость, господин Эрнесто, — тихо, но веско произнес кто-то за столом рядом с ним.
Адмирал запнулся, и губы его побелели.
— Не на вашу, — повторил тот же голос, — а на милость его сиятельства ко-адмирала Санчеса Диего Хуана…
— Молчать! — рявкнул в микрофон адмирал Эрнесто. — Как ты смеешь перебивать командира эскадры?!
— Вы не мой командир, ваше превосходительство, — возразил голос. — Мой командир был, есть и будет его сиятельство Санчес Диего…
В зале поднялся ропот и вперед выскочил капрал Эфан со своим бластером.
— На колени! — орал он. — Проси извинений, мерзавец! Ты оскорбил адмирала!
— Отберите у него бластер! — заорал кто-то, но было поздно.
Эфан поднял раструб и дал залп поверх голов. На стене, там, где была голова тигра, появилось раскаленное алое пятно. Оно вспыхнуло, словно по инерции прогреваясь изнутри, и медленно погасло, став черным. Тигр остался без головы.
— Подонки оскорбляют клан! — послышался истеричный голос, а следом раздались два залпа.
Обезглавленное тело Эфана безвольно обмякло.
И следом начался настоящий ад.
Полковника хоронили в закрытом гробу — настолько оказалось изуродовано его тело. Роботы-рудокопы привычно и деловито ковыряли оранжевый грунт. Они делали это легко и бездумно — так же копали они руду десятилетиями, так же вчера рыли котлован, куда свалили две тысячи имперских трупов.
Гарнизон стоял в молчании — все восемьдесят человек. Лишь тихо сипели кислородные мундштуки. Наконец гроб опустили в яму, и комендант базы файер-капитан Замир Пауль Ольга Юсупов первым снял с головы капюшон и поднял раструб бластера.
— Бойцы! — начал он. — Братья! Сегодня мы прощаемся с тем, кто был для нас дороже отца и матери! С тем, кому мы верили как самому себе! С тем, чья мудрость и военный опыт не знали границ! С тем, кто все предвидел, все понимал и все рассчитывал лучше нас на три хода вперед! С тем, кто самоотверженно отдал свою жизнь за нашу победу! Нашу горькую победу! Прощай, замученный подлыми имперскими гвардейцами, но не сдавшийся бригадир-полковник Зоран Зоран Петра Грабовски!
Замир качнул бластером и дал залп в низкое серое небо. Холодный аргон пронзил оранжевый световой луч и растаял в вышине. Следом вскинули бластеры остальные. И Томаш, закусив губу, яростно надавил на кнопку.
Роботы деловито закидали яму грунтом, а рядом поставили пирамидку из гадолиния с выгравированной надписью.
«Оказывается, ему уже было семьдесят три», — сообразил Томаш.
Обратно шли молча, гуськом. Лишь в санпроходнике перед лифтами, когда уже сняли кислородные маски, кто-то сказал задумчиво:
— Да уж, всего не рассчитаешь…
— В каком смысле? — обернулся Замир.
— Я говорю, — продолжал рассуждать Оскар, — вряд ли полковник рассчитывал погибнуть. Он грамотно рассчитал, что нерастраченный боевой дух и вражда кланов заставят их устроить драку. Но ведь его не собирались убивать в тот вечер, просто под горячую руку попался, когда у них началась бойня.
Замир прищурил глаза и смерил Оскара взглядом.
— Оскар Шимон Бояна Вельд! — отчеканил он. — Уж не хочешь ли ты сказать, будто полковник не совершил свой последний подвиг? Будто он не отдал жизнь за всех нас и за победу над эскадрой? Будто погиб по глупости и недосмотру?
— Да нет, — покачал головой Оскар. — Я так не говорил. Я сказал, что полковник вряд ли собирался погибать так просто. Наверняка думал выжить, да всего ж не учтешь…
— Оскар Шимон Бояна Вельд! — отчеканил Замир яростно. — Сегодня, в день нашей победы, в день прощания с полковником ты посмел усомниться в его мудрости и героизме? Выйди и повтори при всех, чтобы все видели, что в наших рядах враг!
— Послушай, Замир, — неожиданно для себя вмешался Томаш. — Может быть, хватит, а? Уж кто бы говорил про сомнения в мудрости полковника!
Замир вспыхнул, его лицо пошло багровыми пятнами.
— Томаш Мирослав Тереза Новак! — рявкнул он, поднимая бластер. — Ты как смеешь говорить с комендантом?!
— А ты мне не комендант! — выпалил Томаш, отступая на шаг. — Мне полковник был комендантом! А ты для меня трус и изменник!
— Тихо, тихо! — встревожился Оскар. — Да вы что, парни? В день победы, в день похорон…
— Не тихо! — яростно огрызнулся Томаш на Оскара и снова повернулся к Замиру, чувствуя, как левая рука сама прижимается к груди и тянется вправо, за отворот комбинезона. — Не трогай память полковника, понял? Все, что угодно, говори! Но об одном лишь прошу: оставь ее в покое!
Владимир ВенгловскийРавлик-Павлик
Радиостанция в нашем Т-34 плохонькая, толку от нее во время боя — кот наплакал. Ломается чаще, чем работает. На привале вместо отдыха чинить приходится. Все уже третий сон видят, один я бодрствую — радиостанцию кручу. Хоть какая-то от меня польза. Во время боя обзор у стрелка-радиста маленький — все перед глазами скачет, ни черта не видно. Стрелял наугад, когда Студент, то есть командир, приказывал. Убил кого — не знаю.
Один лишь раз точно видел, что убил. Месяц назад под артиллерийский обстрел попали — пушку раскурочило, гусеницу сорвало. Сидим в башне — радуемся, что живые остались. Ваську-Гуся только контузило. И тут фрицы в атаку пошли. Думали, наверное, что в танке все померли. Прут цепью. Вытащили мы пулемет, за танком спрятались. Васька глаза выпучил, как рыба, ртом воздух хватает. Командир кровь со лба вытирает — осколком чиркнуло. Стреляй, говорит, Равлик. Я тогда не боялся — это же не «тигр»… Знал, что выживу. Командиру после боя орден Красного Знамени дали, а мне — медаль «За отвагу». Обещали в звании повысить, но пока не сложилось, так сержантом и остался.
Третий день наступаем. Из целых танков — наш, командира батальона и лейтенанта Павлущенко. Из моего пополнения почти все погибли. Впереди за леском — деревня, где фрицы окопались, Глушки называется. Все эти деревеньки у меня в голове перемешались. Деревня — бой, едешь, стреляешь, гарь, дым, в танке угореть можно. Снова деревня — опять бой. Вот и завтра эти самые Глушки взять надо. Небось, у фрицев тоже танки есть. Лишь бы не «тигры».
Когда «тигр» где-то в километре тебя на прицеле держит — все, туши свет. Или молись, или из танка выпрыгивай прямо под трибунал. Потому что пушка у «тигра» нашу броню на таком расстоянии пробивает, как яичную скорлупу. «Бэмц!» Кто из экипажа сразу убит, кого осколками искалечило. Если еще и в бак с горючим залепило… Солярка горит, температура в танке, как в аду. А я — в самом невыгодном положении. Сзади — Васька-заряжающий, слева — Михалыч. Только после кого-то из них вылезти могу.
Хотя насчет выпрыгивания из целого танка это я просто так сказал. Не выпрыгнем мы, пока не подобьют. И уж тем более командир. Злой на фашистов наш Студент. Отчаянный.
Один раз на «тигра» нарвались. Выехал между домами — метров пятьдесят до него было. Т-34 ревет. По внутренней связи не слышно ничего от грохота. Командир ноги на плечи Михалыча поставил и давит, показывает, куда ехать. Вдруг — «тигр»! Не ожидали его. Вообще фрицев не ждали. Не вижу — ощущаю, как командир напрягся. Губы сжал. Кулак под нос Ваське сует, мол, бронебойный давай! А я сижу ни жив ни мертв. Чувствую, не только мы напряглись — весь танк сжался. Металл, он же как живой, свои соки имеет. Положишь на него ладонь — и понимаешь, как они там, внутри, бегут, будто кровь в человеке. К подбитому танку прикоснешься — труп трупом. А к целому… Я с ним и разговариваю иногда, когда никто не слышит. Михалыч, наверное, лишь усмехнется в усы, а Васька — тот сразу пальцем у виска покрутит. Командир очками блеснет и начнет пургу нести, которой его в институте научили. Антинаучно, мол, это все. Только я чего снаряды от масла очищать люблю? В них тоже металл живой. Они — словно часть нашего танка. Вроде как семена у дерева, но не жизнь, а погибель несут.
Скукожился наш Т-34, будто кожей гусиной покрылся. «Тигр» уже пушку развернул. Командир губы сжал и выстрелил прямо на ходу! Чувствую — летит снаряд. «Хлоп!» — фашист загорелся, башню в сторону повело. А потом как рванет! У меня руки ходуном ходят. Михалыч кричит: «Лейтенант!» Он чаще всего нашего командира только лейтенантом и называет. Михалыч — он такой. Еще на финской воевал.
— Лейтенант! — кричит. Даже заикаться перестал. — Мы «тигра» подбили!
Обошлось. Выжили. Только «тигров» я теперь боюсь — смертельно. Едва вижу — сразу руки дрожать начинают. Когда радиостанцию после боя чиню — успокаиваюсь. Особенно если еще и ладонь к танку приложить. Не хочу, чтобы нас завтра «тигры» ждали. А металла впереди — куча. Знаю. Слышу его.
— Равлик! — прохрипел командир. — Черт с ней, с радиостанцией. Ложись спать. Я подежурю. Завтра бой, отдохнуть надо. А ты и так — странный какой-то. Сидишь, губами шевелишь, будто с танком разговариваешь. Молишься, что ли? Ложись давай.
Ложусь. Укрываюсь брезентом. Равлик… Это командир мне прозвище такое придумал. На самом деле я — Павлик. Павел Жаба. Фамилия моя такая. По имени меня никто из знакомых никогда и не называл. В школе я был Жабой. «Жаба, к доске». «Жаба, опять ты урок не выучил». В училище перед самой войной — тоже Жаба, и все тут. Когда месяц на радиста-стрелка переучивали — Жаба! Ну, думаю, в экипаже тоже земноводным зверем буду. Хотя чего уж там — фамилия как фамилия. Бывают и хуже. Но в первый же день, когда нас, молодых, в экипаж собрали (один Михалыч из стариков был, весь его предыдущий экипаж погиб) командир меня Равликом окрестил. Сидели мы, отъедались после полуголодных пайков в училище. Гляжу — по танку улитка ползет. Я ее за панцирь схватил, поднес к глазам и говорю: