Вчера, когда она швыряла окурки в небо, там не было звезд; небо казалось зимним: сквозь серо-черную муть из мглы выглядывал краешек полной луны. Саша стояла на балконе в легкой кофточке, а где-то сзади выл домовой.
— Я помню, — сказала Саша, — я вспомнила. Это ведь вчера началось, правильно, Егор? Или даже не вчера… позавчера? Нет, кажется, позавчера ничего еще не было. Позавчера я просто не пошла на работу. Я вышла на балкон и разорвала все его письма и открытки. В клочья. Так?
Домовой завыл громче.
— Замолчи! — закричала Саша; зажмурила глаза и заткнула уши. Крик ее слился с воем и долго еще метался по квартире.
Замолчали они одновременно.
— Мне не нравится, что ты куришь, — сказал однажды Коля.
— Я брошу, — пообещала она. Вышло легко и просто, и Саша поняла, что и впрямь бросит. Сегодня же. Сейчас. Она достала пачку, которую купила в ларьке только что, и вручила ее Коле. Он улыбнулся и ловко закинул пачку в урну; подмигнул Саше:
— Трехочковый.
— Ты мое солнце. — Саша прижалась к его груди. Хотелось стоять так долго; бесконечно долго, забыв о том, что время поджимает. — Баскетболист.
Пахло хот-догами и соляркой.
— Не хочу уезжать, — сказала она.
— Надо, — возразил он. — Мама — это святое.
— Поехали со мной!
— Саш, ну ты чего? Месяц всего. Жалкий месяц. Мама поправится, и ты вернешься. А у меня работа, знаешь же.
— Поехали со мной насовсем. В деревне так хорошо, правда! Там солнце и трава, а еще пруд за холмом. Тарзанка — я так любила на ней кататься в детстве. Я покажу тебе Самый Старый На Свете Дуб и развалины древнего маяка. К нам приезжал археолог, он сказал, что когда-то на месте нашей деревни было море. Бескрайнее и синее, представляешь?
— Сашенька…
— Я боюсь. Я ненавижу город. Здесь так легко… потеряться. А у нас… у нас там есть маковое поле. Когда маки цветут, оно такое красное-красное…
— Саша. — Он нежно коснулся пальцем ее подбородка и поцеловал в губы — мимолетно, едва-едва касаясь, и ей почудилось, будто это весенний ветерок пробежался по лицу. — Я буду тебе писать. Каждый день. Обещаю.
— Эй!
Они оглянулись: угрюмый, коротконогий гремлин в фирменной железнодорожной фуржаке кивнул им:
— Поезд через минуту отправляется. Прощайтесь быстрее.
Шумел вокзал, вокруг деловито сновали люди и гремлины. Пахло талым снегом и сгнившими за зиму листьями. А еще — мазутом, беляшами и кислым пивом.
Саша не могла, не хотела, не умела оторваться от Коли. Но он подтолкнул ее легонько к вагону, помог донести сумку; уже через минуту, против своей воли, Саша стояла в тамбуре. Потерянно глядела на любимого и нерешительно махала ему рукой, а он улыбался в ответ.
Поезд тронулся.
Это было примерно месяц назад.
Когда Саша открыла глаза, уже стемнело. Ей показалось это странным: только-только было утро, а тут — на тебе. Она поднялась; ноги болели, и Саша сняла туфли. Откинула их в сторону, а потом посмотрела на окно и сразу поняла, почему темно.
Окна не было. Ветки сирени, словно плющ, пробились сквозь кирпич и дерево, затянули окно так, что почти не было щелей. Сирень продолжала расти прямо из стены, закрывая последние отверстия, окончательно пряча окна.
Саша бросила дверь; подошла к окну и провела пальцем вдоль ветки — она отозвалась едва ощутимой дрожью. Пол усеивали лепестки, подгнившие и влажные. Пахло почему-то не сиренью, а чем-то сладковато-приторным. Мерзко пахло.
Последний лучик света заплутал в ветках, и стало совсем темно. Саша толкнула ветки обеими руками — они прогнулись внутрь, но неохотно. Посыпалась штукатурка, сорвались последние лепестки.
Вдалеке — наверное, опять в кухне — плакал домовой. Саше стало страшно. Она кинулась к шкафу; рылась в нем вслепую, разыскивая фонарик. Обнаружила его на самой верхней полке и, замерев от страха — вдруг батарейки сели! — нажала на кнопку. По комнате заплясал светлый кругляш. Саша направила его на дверь — дверь была закрыта крепко. Домовой выл далеко.
— Ты меня не напугаешь! — крикнула Саша.
Она открыла дверь и посветила фонариком в комнату напротив — там тоже было темно. Балконную дверь медленно, но верно затягивали голые ветки сирени. Мертвые лепестки липли к полу.
«Главное, не запускать», — вспомнила Саша Иринкины слова и посветила на входную дверь.
Саша проснулась из-за кошмара: показалось, что кто-то душит ее. Она открыла глаза и долго лежала в полной темноте не двигаясь. Горло саднило, а расцарапанные в кровь пальцы ныли. Вчера она пыталась освободить от зарослей сирени входную дверь. Не вышло.
На мизинце правой руки Саша нащупала уцелевший ноготь и отгрызла его. Левой рукой вытащила из-под простынки фонарик и крепко сжала в руке. Долго не зажигала, чего-то ждала; было тихо. А это значит, что домовой где-то рядом. В двух шагах. Стоит и смотрит на нее, готовый напасть в любой момент.
— Егор… — шепнула Саша темноте.
Тишина.
— Егор… прости меня…
Справа зашуршало, и Саша подскочила на кровати, зажгла фонарь и долго светила им во все стороны, но так никого и не увидела. Лепестки сирени покрывали теперь весь пол. Вместо стен и потолка была сирень.
Никого.
Саша еще долго сидела на кровати, продолжая бездумно нажимать кнопку. Потом свет фонарика потускнел; пятнышко из белого превратилось в грязно-желтое, и Саша выключила фонарик.
В темноте было слышно, как бьется ее сердце.
А потом завыл домовой.
Дышать становилось все труднее, и Саша решила выбраться в кухню. Там есть вентиляция, а значит, и свежий воздух.
Лепестки шелестели под ногами. Очень громко, как показалось Саше. Она старалась шагать на цыпочках, но все равно шумела. В прихожей остановилась у покореженного ветками трельяжа. Секунду светила фонариком в зеркало.
У отражения было бледное лицо и круги над глазами. Повинуясь импульсу, Саша посветила ниже и посмотрела на живот. Не отпускала кнопку очень долго; через минуту фонарик мигнул в последний раз и погас.
— В городе легко потеряться, — сказала Саша невидимому отражению.
Она вернулась в город не через месяц, а через три недели. Мама только-только поправилась, но Саша уже спешила на вокзал за билетом. Следующим утром стояла на городском перроне, а Коля ждал ее — такой, как всегда. С цветами. На этот раз — с веточкой белой сирени.
Нет.
Не такой, как всегда. Что-то изменилось, и Саша, растерявшись, замерла на месте, задышала через силу, потому что к горлу подступили слезы. Коля подошел к ней, серьезный, как всегда, сунул сирень в приоткрытую Сашину сумочку и сказал:
— Нам надо серьезно поговорить.
В сумочке лежали все его письма и открытки, все его слова и признания.
В прихожей зазвонил телефон; тихо и глухо, и Саша кинулась на пол: разгребать лепестки. Искала аппарат долго и упорно, моля Бога, чтобы он не замолчал. Нащупала трубку и поднесла ее к уху.
— Алло! Алло…
В трубке плакали.
— Надо остаться друзьями, — сказал он. — Мы — взрослые люди. А ты мне дорога, серьезно. Не хочу тебя терять… окончательно.
Они сидели в кафе на набережной. Свежесорванная веточка сирени белела в граненом стакане, теряла лепестки один за одним.
— Давай устроим прощальный ужин, — предложил он. — Посидим, как раньше… в любом случае, просто так расходиться нельзя. Егор огорчится. Быть может, даже рассердится.
Она молчала. Потом попросила, на мгновение напрягшись, скороговоркой:
— Я хочу от тебя ребенка.
Его лицо будто окаменело:
— Саша… сама подумай, как это будет выглядеть.
Она молчала.
— Приготовишь мне свои фирменные котлеты? — с улыбкой попросил он.
В кладовке около туалета Саша нашла молоток. Искала его долго, потому что вой мешал сосредоточиться. Но нашла. Схватила деревянную ручку поудобнее.
И пошла в кухню.
— Парацетамол — очень вредное лекарство, — сказала ей аптекарша-гремлин. — А с этим снотворным тоже будьте осторожны. И держите в недоступном для детей и домовых месте.
Да. Еще раз — да.
— У вас болит голова? — Аптекарь сморщила переносицу: у гремлинов этот «жест» означает обеспокоенность.
Да, болит.
Город так на меня действует.
В кухне было светлее: неяркий зеленоватый свет лился из вентиляции. Дышать здесь было легче, но не намного.
Саша подставила к мойке табурет, решительно залезла на него. С размаху врезала молотком по краю вентиляционного «окошка»: ржавая решетка отлетела сразу; кирпич легко крошился, обломки падали в мойку, к шурупам и грязным тарелкам. Саша ударила еще раз и еще.
Вой становился громче.
Она думала, что все будет тихо: Коля просто уснет и никогда не проснется.
Но Коля не хотел засыпать. Он хватался за горло и катался по полу, отхаркивая кровь, разбрасывая во все стороны остатки прощального ужина. Он хватал ее за руки, за выращенные ради него ногти и просил вызвать «скорую». Он опрокинул бутылку с кетчупом — кетчуп пролился на стол и табурет. Несколько капель попали на пол, и трудно было определить потом, где кровь, а где томатный соус.
Саша сидела на стуле и грызла ногти. Ждала, когда Коля все-таки уснет.
На следующее утро она никуда не пошла. Заглянула в кухню и не нашла там Колю.
Вернулась в прихожую и вынула из сумочки его письма и открытки…
Потом, одетая, она зашла в ванную комнату и, не раздеваясь, приняла душ. Пыталась смыть с головы краску, а с пальцев — красные пятна. Кетчуп и кровь.
Еще спустя день завыл домовой.
Вентиляционного окошка не было. Была рана: растерзанные ветки сирени, раскрошенный кирпич и огромная черная дыра, в которую полезла Саша с молотком в руках. Осколки кирпича царапали руки, в нос забивалась сухая штукатурка, но Саша упрямо продиралась вперед. Она не знала, как ей удается помещаться в этом, по идее узком, тоннеле.
Просто Саше надо было добраться до Егора.
И не стало вентиляции: вместо нее появился достаточно широкий коридор без начала и конца, возник ядовито-зеленый свет за одним из поворотов, ввинтился в уши волчий вой.