– В песне говорится о птице, которая попала в клетку. И только когда она поет, чувствует себя свободной. Это старая испанская песня.
– Ты говоришь на испанском? – заинтересовался Данила.
– Немного, – скромно улыбнулась Анфиса. – Но только потому, что мне понравились несколько песен.
– Это твой репертуар? – оживился он, будто невзначай подсаживаясь к ней ближе.
– Нет.
– А что-нибудь из твоего споешь? Или пока не выйдет диск, не можешь обнародовать? – подключилась к расспросам Марина.
– Нет, отчего же… – Анфиса поднялась на ноги, приняла эффектную позу – вздернула подбородок, изогнулась в талии и сделала грациозный жест рукой, а потом запела – но совсем не то, чего от нее ожидали слушатели. Тягучие и проникающие в сердце минорные тональности испанской песни на этот раз сменили задорные ритмы. Глубокий и низкий от природы голос пытался вытянуть высокие ноты. Она не фальшивила, но ее старания были слишком явными. Из пения исчезла легкость, Анфиса будто на цыпочках силилась дотянуться до не своей высоты, да и сама мелодия оказалась несложной, хоть и навязчивой. Но Анфиса пританцовывала, соблазнительно изгибалась, вертела бедрами и, похоже, наслаждалась своим выступлением.
– Стоп! Стоп! – не выдержал первым Данила. Анфиса оборвала себя на полуслове и бросила на него недоуменный взгляд.
– Ты что, прикалываешься?
– Нет. Почему? – непонимающе спросила она. – Это моя песня.
– Сама сочинила? – сощурился Данила.
– Нет, мой продюсер. Вернее, Гоша нанял композитора и поэта.
– Поэта! – расхохотался рыжий. – «Обними меня за по, будем делать йо-йо-йо!» Это ж каким одаренным надо быть, чтобы такое придумать! Тебе самой не стыдно?
Анфиса в своей манере фыркнула и обиженно поджала губы. Стефания бросила предостерегающий взгляд на Данилу: только ссоры им не хватало! Но он то ли не заметил ее знака, то ли уже не мог остановиться.
– Да этого «поэта» вместе с твоим продюсером надо подвесить за «яй»! Пусть будет им «ай!». Остальные твои песни такие же?
Анфиса не ответила, но, с трудом сдерживая злость, громко засопела.
– Ясно! Такие же. В топку твой диск!
– Ой-ой, за такую критику кое-кого подвесят за… гм, чувствительное место прямо сейчас, – четко выговорила Марина, поднимаясь с места, и на всякий случай встала между сжавшей кулаки Анфисой и Данилой.
– Да это ж такой кошмар, что кровь из ушей! – не унимался он. – Это не твой репертуар, Анфиса! Не твой тембр! Все это не твое! Твое – это та баллада, которую ты нам спела! Твое – это томная грусть. Твое – это сложные мелодии и поэмы, а не три ноты и набор звуков вместо слов! Этот Гоша уничтожает тебя как певицу! У тебя такой голосище, такой потенциал, такая мощь! А он тебя вот в этом…
Рыжий презрительно кивнул на микроскопические шортики девушки.
– …Отправляет на сцену блеять про «йо-йо-йо».
– Не надо так про Гошу! – заорала Анфиса, подлетела к Даниле и вдруг с силой забарабанила кулаками по его груди. Не ожидая нападения, он покачнулся и, чтобы удержать равновесие, отступил.
– Данила! Анфиса! – подскочила уже Стефания и тоже, как и Марина, встала между ними.
– Пусть он не трогает Гошу! – вопила певица, размахивая кулаками и пытаясь из-за спины Марины дотянуться до Данилы. – Я не знаю, где он! Что с ним стало! И вообще, ты откуда такой грамотный взялся! «Не твое»! Да что ты понимаешь, эксперт хренов!
В ее голосе послышались злые слезы и такое неожиданное отчаяние, что Данила переменился в лице, в его глазах промелькнула растерянность. Похоже, он уже жалел о том, что так резко раскритиковал песню.
– Данила! – Марина решительно потянула его за руку, тогда как Стефания пыталась оттащить от рыжего разбушевавшуюся Анфису. – Остынь! Чего ты и в самом деле так разошелся? Оба остыньте! Драк нам только не хватало!
– О’кей. – Он шумно выдохнул, сдавил ладонями голову и потер виски. – О’кей! Извини. Мир?
Анфиса фыркнула, нехотя сжала протянутую руку и отвернулась.
– Ты невыносимый, рыжий! Знаешь? – буркнула Марина.
– От вас и узнал, – усмехнулся Данила. – А ты, Анфиса, талантлива! Не злись. Я невыносимый, что поделать.
Анфиса скосила на него глаза, но промолчала. Стефания с Мариной переглянулись и с облегчением перевели дух. Похоже, после того как эти двое выпустили пар, на какое-то время покой в их компании обеспечен.
– Ладно, – Данила сунул в карманы руки, – пора на боковую. Кто останется на дежурстве?
– Я, – вызвалась Стефания.
– Мне лучше встать на рассвете, – подключилась Марина.
– Хорошо. Ты – последняя. Анфиса?
– Я перед Мариной, – буркнула та.
– Ясно. Разбуди меня следующим, – бросил Данила через плечо Стефании, сдернул с ветки одно из выстиранных одеял и отправился укладываться неподалеку от костра. Остальные последовали его примеру. Усталость сделала свое дело: после недолгой возни товарищи по несчастью забылись тревожным сном.
Стефания осталась в тишине одна. Она принесла еще веток, подтащила к огню небольшое бревнышко, только тепло огня на этот раз не сумело согреть ее. Как она ни ежилась, как ни куталась в накинутое на плечи одеяло, холод оглаживал тело невесомыми ладонями. А может, все дело было в том, что шел он не со стороны остывающего водоема, а изнутри?
Рассказ Марины и грустная песня Анфисы пробудили старые воспоминания, которые, казалось, были надежно спрятаны под семью замками. Одна рассказывала о своей настоящей любви, которой так необдуманно пренебрегла. Другая шифровала свой секрет в словах испанской песни. Возможно, из истории Стефании и получился бы увлекательный рассказ – в иллюстрациях отплясывающего на фоне черничных сумерек пламени, под вкрадчивое нашептывание ветра и саундтрек про лишенную полета птицу. Только это была бы история не о любви, а о крахе – о разбитой мечте и разрушенной карьере.
– Вы даже не представляете себе, Стефочка, каким подарком обладаете! – приговаривал Станислав Яковлевич, разливая по чашкам Петри реактив. Его низкий голос с вибрирующими интонациями гудел в тесной лаборатории, наполнял ее до краев и выплескивался в темный коридор. Стефании, заносившей в журнал данные, было до мурашек по коже приятно слушать голос профессора и, особенно, нежное «Стефочка». Крушинин производил впечатление человека сурового, скупого на похвалу и противника прозвищ. Так было и на самом деле: ко всем коллегам он обращался по имени и отчеству, не делая исключения даже для подруги своей жены – профессора Анны Петровны Яблоневой. А молодую аспирантку сразу стал звать ласковым производным от ее имени.
– Каким же подарком? – поинтересовалась Стефания без нотки кокетства, хоть голос едва не дрожал от волнения, как обычно случалось, когда Станислав Яковлевич затевал с нею разговоры на отвлеченные темы. Беседовали они, как правило, о прочитанных книгах и коллекции пластинок. Крушинин был не только любителем букинистических изданий, но и заядлым меломаном. У него даже имелся настоящий патефон, на котором он прослушивал свои драгоценные винилы.
– Молодостью! – ответил профессор совсем не то, что ожидала Стефания. Она замерла с занесенной над разлинованной страницей ручкой.
– Молодость – это ваше преимущество, которое козырем способно побить опыт.
– Опыт порождает мудрость, – возразила Стефания.
– Не всегда! Да и мудрость – это такой багаж, который тяжело нести, приобретается он непросто и не всем дан. Можно прожить много лет, а мудрости так и не нажить. Вот об этом преимуществе молодости я и говорю, Стефочка. Молодые только стоят в начале пути. Перед вами – множество дверей. Ваш выбор – какую открыть, в какую упорно стучаться. У вас есть время и уверенность для того, чтобы отворять закрытые двери. А еще молодости легко прощают ошибки. Вы, в отличие от «мудрецов», имеете на них право!
Крушинин посмотрел на Стефанию поверх очков и назидательно поднял затянутый в латекс перчатки палец. Она скромно улыбнулась. Ей нравилось, когда Станислав Яковлевич принимался философствовать. Рассуждал он всегда на житейские и удивительно близкие ей темы. Бывало, Стефания с ним не соглашалась и осмеливалась возражать, а потом по улыбке, озарявшей лицо профессора, по лукавым смешинкам в светло-карих глазах догадывалась, что на споры руководитель провоцировал ее специально. Но в тот день Станислав Яковлевич был грустен и задумчив. А когда он произнес следующую фразу, в его голосе прозвучала плохо скрываемая горечь:
– Нам, прожившим жизнь, дано лишь оглядываться назад и видеть ошибки, которые не исправить. Мы уже не имеем права на безрассудства, которые могут совершать молодые…
Стефания хотела возразить, но вовремя осеклась, поняв, что на этот раз профессор не вызывает на спор, а будто изливает ей душу.
Он тоже замолчал, выставил чашки Петри в нужном порядке и уже другим тоном продиктовал данные.
Тот разговор задел Стефанию настолько, что она потом перед сном долго вспоминала каждое слово Станислава Яковлевича, его жесты, интонации и пыталась прочитать в них то скрытое сообщение, которое Крушинин пытался до нее донести. К сожалению, тогда она не сумела понять его правильно, хотя намеки получала давно – перехватывала тайные взгляды Станислава Яковлевича, замечала его грусть или видела, как его глаза внезапно вспыхивали радостью, как губы трогала мечтательная улыбка, как Крушинин внезапно молодел лицом, расправлял плечи и втягивал живот. И как внезапную радость во взгляде тут же сменяла задумчивая печаль. Поначалу, видя такие перемены в своем руководителе, Стефания недоумевала, потом осмелилась соотнести их с собой и испугалась.
Да, она была в него влюблена – тайной любовью юной аспирантки, очарованной харизмой преподавателя. В Станислава Яковлевича невозможно было не влюбиться неискушенной молодой девушке! Несмотря на свои пятьдесят с чем-то лет, профессор Крушинин был видным и интересным мужчиной – носил тщательно отглаженные костюмы и накрахмаленные рубашки, от него ненавязчиво пахло свежей туалетной водой, волнистые темные волосы с серебристой проседью с возрастом не поредели, оставались густыми и пышными. Но главное – от Станислава Яковлевича, несмотря на его видимую суровость, исходило теплое спокойствие и уверенность.