Ключ повернулся в замке с таким грохотом, что сердце Оливии едва не рухнуло в пятки. Охнув, она накрыла ладонью грудь, заставляя супруга расхохотаться. Подкинув связку в ладони, Эдвард убрал ключи в карман пальто, после подталкивая Оливию в лопатки.
– Не бойся, душа моя, это лишь местные байки. Думаю, леди Торндайк просто сбежала с очередным молодым любовником.
Сбежала с молодым любовником? Бросила такой прекрасный особняк? Оливии слабо в это верилось, но спорить с Эдвардом ей не хотелось. К тому же разве произошедшее целых двадцать лет назад в этих стенах горе могло отразиться на них каким-либо образом?
Нет. У них хватало и собственного горя.
Склонившись в изящном поклоне, Эдвард широким жестом предложил ей переступить порог первой.
– Миссис Шекли.
Рассмеявшись негромко и подобрав юбки своего платья, Оливия присела перед ним в не менее шутливом реверансе.
– Мистер Шекли.
Особняк встретил их тревожной тишиной, переходящей в пронзительный звон. Стук ее каблуков отталкивался от стен и едва ли не оглушал. Оглядываясь по сторонам, Оливия тревожно заламывала пальцы. Она чувствовала, что каждый шаг давался ей с невыносимым трудом.
Темный, мрачный, но невероятно притягательный – так можно было охарактеризовать Мизери Холл. Он соответствовал в полной мере всем понятиям готической красоты. Лепнина, огромная витиеватая лестница, ведущая на второй этаж, и великое множество картин. Казалось, словно стены были украшены ими вплоть от пола до потолка. Восторженно ахнув, Оливия обернулась на Эдварда, явно довольного ее реакцией.
– Милый, это просто прекрасно! Неужели наших сбережений хватило для того, чтобы арендовать подобный особняк на целый месяц?
После этих ее слов тот несколько стушевался. Его серые глаза забегали от одного элемента декора к другому, стараясь зацепиться за все что угодно, лишь бы не приходилось смотреть в глаза Оливии. Но, когда она подошла ближе, обеспокоенно изогнув брови, ему не осталось ничего другого, кроме как посмотреть в ее глаза. Тяжело вздохнув, не скрывая своего недовольства, вызванного ее любопытством, Эдвард принялся тереть ладонью затылок.
– Нет, душа моя. Практически все наши сбережения ушли на врачей и твое лечение, ты же знаешь. За аренду я отдал весь аванс, что дала мне леди Росси за свой портрет. Но не тревожься! Раз в неделю мистер Гибсон будет привозить для нас продукты, и мы ни в чем не будем нуждаться.
Но Оливия думала вовсе не о продуктах. Все ее мысли тревожно метались вокруг образа Летиции Росси, певицы, не столь давно прибывшей в Лондон из Милана. Ее смуглая кожа, пухлые губы и густые черные волосы тут же очаровали Эдварда. На фоне красавицы, пахнущей апельсинами и дорогим парфюмом, скованные строгими платьями англичанки казались ему лишь серыми тенями.
Даже собственная супруга.
И удивительно ли, что мисс Росси, привыкшая ко всеобщему восхищению, не устояла и заказала у Эдварда свой портрет? Ради него ему даже пришлось вести в ХХХ свои художественные принадлежности, холсты и мольберт, а перед самым отъездом пару дней он вечерами пропадал в ее доме, делая наброски для будущей картины. Оливии приходилось самой упаковывать вещи, пока супруг все извинялся и говорил, что это лишь необходимость.
Летиция хорошо платит, говорил он, ее деньги нам нужны. Оливии стало стыдно, что на одно жалкое мгновение она допустила мысль о том, что дело могло быть вовсе не в картине. Как же ей не стыдно! Эдвард делал все это лишь для того, чтобы помочь ей, прикладывал все силы, чтобы спасти от смертельного недуга! Он – ее супруг перед Господом и людьми, ей не нужно в нем сомневаться.
– О, милый, – трагично шепнула Оливия, борясь с желанием взять его за руки, – ты потратил все деньги, что получил от мисс Росси?
– Лишь половину, – поспешил утешить Эдвард. Сделав шаг ближе, он накрыл ладонями ее плечи, заглядывая с улыбкой в глаза. – Душа моя, не тревожься. Как только портрет будет готов, мисс Росси заплатит оставшуюся часть суммы. Кто знает, быть может, ей настолько понравится мой портрет, что она порекомендует меня своим друзьями? Только представь! Эдвард Шекли, художник, покоривший Милан! Быть может, однажды мы даже сумеем посетить Италию? Однако для этого тебе необходимо поправиться, а это значит, что никакой печали нет места в твоем сердце!
Оливия улыбнулась ему дрожащими от сдерживаемых слез губами. Она увидела, как жалобно изогнулись его брови, а следом за этим муж притянул ее ближе, заключая в объятия и поглаживая ладонями по лопаткам.
Обнимая его в ответ, Оливия подняла взгляд – и замерла испуганно. Прямо на них с огромного портрета, украшавшего лестничный пролет, жгучим взглядом злых зеленых глаз смотрела, по всей видимости, леди Катрина Торндайк. Ракурс был подобран таким образом, что создавалось впечатление, словно бы хозяйка Мизери Холл смотрела на своих гостей свысока. И, в какой бы части комнаты ты ни был, этот взгляд преследовал, будто она смотрела прямо на тебя. Оливии стало так жутко в то самое мгновение, что она лишь крепче обняла Эдварда, позабыв обо всех рекомендациях врачей. Они в один голос кричали, что стоило избегать контакта, ведь заболеть чахоткой можно было даже через обычное прикосновение. Но сейчас супруг был единственным, кто мог спасти ее от любой опасности – и от той, что несла в себе пугающая картина бывшей хозяйки особняка, и от той, которую Оливия уже долгие полгода носила в самой себе.
Крепкая ладонь Эдварда накрыла ее затылок. Его длинные пальцы запутались в каштановых волосах, и она прикрыла глаза, наслаждаясь этой нежной лаской. Своей грудью Оливия чувствовала уверенное биение его сердца, и, видит Бог, в то самое мгновение ей хотелось слиться с ним в единое целое и никогда не отпускать из собственных рук.
– Не тревожься, душа моя, – шепнул он негромко. – Мы справимся с любой бедой, которую только встретим на своем пути. Я ни за что не дам тебя в обиду.
Она нашла в себе силы лишь на то, чтобы кивнуть. Непослушными пальцами комкая ткань шерстяного пальто на его лопатках, Оливия прижималась только крепче. Держа глаза закрытыми, она не думала больше о страшном портрете, который хотелось закрыть плотной черной тканью и никогда не вспоминать о нем. Все, что было ей нужно, сейчас находилось в ее руках.
– Ты не представляешь, как мы будем здесь счастливы.
И она поверила ему.
Это был первый раз, когда Эдвард столь жестоко обманул ее.
Они не были счастливы. И, признаться, они даже не были вместе.
Первые несколько дней она чувствовала себя принцессой, живущей в прекрасном замке. Муж отдал ей хозяйскую спальню с огромной двухместной постелью под тяжелым балдахином. Перина была столь мягкой, что Оливия едва ли не утопала в ней, а вид из окна открывался на Вдовий пик – утес, своими острыми скалами уходящий в Северное море. В ветреные дни ей нравилось сидеть в кресле-качалке у окна, наблюдая за тем, как гнется над утесом старый дуб.
Ночью же, когда ей становилось плохо, Оливия могла в любой момент призвать Эдварда, позвонив в серебряный колокольчик. Тот был куплен перед самой поездкой именно для этих целей. Стоило его трели разбить мрачную тишину особняка, как супруг покидал свою мастерскую, расположенную на первом этаже, и спешил к ней. Безусловно, Оливия старалась не злоупотреблять вверенной в ее руки властью, но каждый раз невероятно серьезных поводов для того, чтобы призвать Эдварда к себе, становилось все больше.
Дома ей также было запрещено приходить в его мастерскую без приглашения. Для каждого художника она подобна храму, святыне, осквернение которой может убить музу раз и навсегда. Она, как самая капризная из любовниц, по словам Эдварда, приходила лишь сквозь огромные муки, и для призыва требовалась особая атмосфера. Как водилось, жены и дети лишь отпугивали вдохновение. Потому каждый уважающий себя художник должен был владеть одной из спален в доме целиком и полностью, не задумываясь о чужом мнении. И Эдвард Шекли, безусловно, был из тех художников, что себя уважали. В их доме, оставшемся в Лондоне, под мастерскую был отведен весь чердак. Оливия была там изредка, в те моменты, когда супруг хотел нарисовать ее. Она позировала ему, сидя в кресле у окна с букетом цветов, а один раз даже без верхнего платья – в одном лишь только исподнем, но они условились, что позорная эта картина останется лишь в их семейном архиве.
Эдвард, как человек чести, дал ей слово, что ни одна живая душа никогда не увидит тот набросок, который он сделал углем. И Оливия ему верила.
Но в ту мастерскую, которую он создал для себя в одной из комнат Мизери Холл – как она знала, в одной из самых больших, расположенных на нижнем этаже, – он ее ни разу не пригласил. А еще Оливия слышала, как каждый раз, стоило ему закрыть дверь, с той стороны в замке проворачивался ключ. Покидая пределы мастерской, Эдвард ни разу не оставлял двери открытыми. У нее не было ни шанса узнать, что же происходило по ту сторону. Неужели ему было что скрывать? Могло ли быть, что Летиция Росси, неравнодушная к мистеру Шекли, могла заказать портрет еще более непотребный, чем тот угольный набросок?
Спустя четыре дня их пребывания в Мизери Холл, во время совместного ужина в малой столовой, Оливия рискнула поинтересоваться, как проходила его работа. Эдвард окинул ее столь несвойственным ему недовольным взглядом, что овощной салат едва не встал у нее поперек горла. Еще никогда он не смотрел на нее так, словно бы она была его головной болью. Ее заботливый, ласковый, нежный Тедди вдруг стал чужим и отстраненым. И пусть это наваждение длилось всего несколько мгновений, оно остро врезалось Оливии в память.
– Тебя не должно это волновать, – ответил он ей тогда, – все хорошо.
Но это волновало. И стало волновать только сильнее после взгляда, которым он окинул ее. Мудрая жена оставила бы произошедшее, не заостряла бы на этом свое внимание, но, кажется, Оливия оказалась не такой уж мудрой, как могла о себе думать. Лежа в постели, ворочаясь с боку на бок, она все никак не могла уснуть, предаваясь размышлениям о картине, над которой работал Эдвард, и о Летиции Росси, оставшейся в Лондоне.