Красивой, веселой, интересной Летиции Росси, пахнущей апельсинами и собиравшей вокруг себя толпы поклонников, среди которых неожиданно оказался и ее Эд.
Эта ночь стала первой в череде ночей, когда Оливия звонила в свой серебряный колокольчик едва ли не каждую четверть часа. Поводы были самые разнообразные – то подать ей стакан воды, то открыть окно, то закрыть его, то взбить подушки… Ей хотелось помешать ему, не позволить остаться наедине с картиной. И с каждым разом, когда он был вынужден подниматься в хозяйскую спальню, Эдвард становился все мрачнее и мрачнее. Оливии было стыдно, но она не могла остановиться. Стоило только представить, в каких позах и красках возлюбленный супруг мог рисовать эту испанскую змею…
Когда терпение его лопнуло, он выхватил колокольчик из ее рук и отнес на каминную полку. Затихшая Оливия испуганно вжалась в подушки, натягивая одеяло выше и смотря на мужа, взбешенным зверем мечущегося перед зажженным камином. Он бормотал что-то себе под нос, но ей никак не удавалось расслышать хотя бы слово. Резко остановившись, Эдвард бросил на нее горящий дикой яростью взгляд, после чего метнулся к двери.
– Возьмешь его завтра! – рявкнул, распахивая дверь и крепко сжимая в ладони круглую дверную ручку. – И засни же ты, наконец!
В то же самое мгновение, когда он захлопнул за собой дверь, Оливия разрыдалась в голос. Она плакала до тех пор, пока не начался кровавый кашель, но Эдвард так и не пришел.
Утром, во время завтрака, он извинялся перед ней и даже вставал на колени, сжимая ее скованные перчатками пальцы и пытаясь заглянуть в глаза. Оливия, так и не притронувшаяся к еде, отводила взгляд и кусала дрожащие губы, убеждая себя ни за что не прощать его. Но, как было и раньше, она простила сразу же, как только Эдвард улыбнулся самой очаровательной своей улыбкой и назвал ее своей душой.
Она никогда не умела злиться на него. В то мгновение ей казалось, что все снова стало хорошо.
На прогулки в большинстве своем Оливия выходила одна. Спускаясь со второго этажа, она старалась не смотреть на огромный портрет Катрины Торндайк, пристально наблюдавшей за ней с полотна своим ядовитым взглядом. Оливия убеждала себя в том, что все, что рассказал ей Эдвард в первый день их пребывания в Мизери Холл, было лишь старой байкой. Но поздней ночью, лежа в огромной постели, она крепко жмурилась и цеплялась за подушку, стараясь не придавать значения ни завываниям, которые, казалось, раздавались из самых недр дома, ни шелесту и треску, столь схожему со звуком когтей, скользящих по каменной кладке.
Это все ее богатое воображение, убеждала себя Оливия, реакция на новые лекарства, что прописал ей доктор против чахотки незадолго до того, как они покинули Лондон. И рассказ Эдварда о леди Торндайк, запертой в стенах собственного дома за ее кошмарные деяния, никак не был связан с этим. Ни один человек не смог бы прожить в подобных условиях целых двадцать лет! А призраки, как известно, не ходят по этой земле. В них верят лишь слабоумные люди, чьи вера и разум недостаточно сильны.
Может, чахотка и отнимала ее здоровье, но вот рассудок отнять она не могла.
Но лишь все более очевидным становилось то, как Эдвард отдалялся от нее. Он не приходил на завтрак, не сопровождал на прогулках и даже ночами, когда ее колотило от лихорадки, не являлся на звон серебряного колокольчика. Все чаще и чаще супруг не покидал свою мастерскую, и Оливия представить не могла, чем он там занимался. В те редкие разы, когда она могла увидеть его, вышедшего за белилами или новой бутылкой виски – и как только смог убедить мистера Гибсона привозить вместе с продуктами алкоголь? – Эдвард все сильнее становился похож на живого мертвеца.
Бледный, осунувшийся и сгорбленный, потерявший свое мужское очарование, он блуждал по дому, шаркая ногами и тяжело дыша. Взгляд его серых глаз, смотрящих перед собой сквозь падающие на лицо сальные черные волосы, становился все более пустым из раза в раз. Он не отвечал и даже не оборачивался, стоило Оливии окликнуть его по имени. Эдвард скрывался за дверью собственной мастерской раньше, чем супруга успевала спуститься по лестнице в попытке нагнать его.
В такие мгновения леди Торндайк словно бы смотрела на нее с издевкой. Оливия видела, как ее губы, нарисованные алой масляной краской, растягиваются в хищной улыбке, обнажая острые, словно лезвия пилы, зубы.
Эдвард, ее милый Эдвард, ее Тедди! Что же сделало с ним это гиблое место? Неужели грехи, сотворенные Катриной Торндайк при жизни, настолько осквернили эту землю, что Господь отвернулся от них? Чем могли они столь провиниться?
Предоставленная самой себе, Оливия чувствовала, как с каждым днем силы покидают ее все быстрее и быстрее. Жизнь утекала из нее, словно вода сквозь пальцы, и вскоре не осталось сил даже на то, чтобы приготовить себе еду. Продукты гнили в буфете – неужели Эдвард совсем ничего не ел? – а она могла лишь заварить для себя особый чай, купленный супругом в аптеке. Он сказал ей, словно бы отвар из этих трав мог облегчить ее кашель, и она беспрекословно верила ему. И это несмотря на отвратительный горький привкус, которым обладало содержимое изящной жестяной банки. От нее пахло металлом и травой, но Эдвард утверждал, что это из-за полыни, добавленной в состав чая.
Кашель становился все сильнее с каждым днем. На момент описываемых событий мистер и миссис Шекли были в Мизери Холл уже без малого две недели. На следующее утро мистер Гибсон должен был привезти новую партию продуктов, и тогда Оливия была намерена сказать ему обо всем, что происходит с ее мужем. В один из первых дней Эдвард обмолвился, что гниющий старик служил в особняке еще в те времена, когда им управляла сама леди Торндайк. Кто, как не он, должен был знать обо всем, что здесь творилось? И, коль ему было об этом известно, почему же он не предупредил их еще до того, как супруги покинули повозку?
Безусловно, Оливия понимала, что не может винить в своих бедах пожилого сторожа. Но это значило, что иначе ей нужно винить Эдварда, а на это ее сердце не было способно.
Она не видела супруга уже три дня и даже не слышала, чтобы он покидал мастерскую. Ей было настолько плохо, что она перебралась из хозяйской спальни в небольшую комнатку прислуги, неподалеку от кухни. Так было проще передвигаться вдоль стен для того, чтобы добраться до чайника за новой порцией горького напитка. К тому же она надеялась, что из этой комнаты сможет услышать шаги Эдварда и перехватить его до того, как он вновь ускользнет от нее. Потому Оливия всегда держала дверь спальни распахнутой – даже если это значило, что на протяжении всей ночи ей приходилось слушать стоны и скрежет, одолевающие Мизери Холл.
Она не мылась уже четыре дня – не хватило сил на то, чтобы набрать ванну, – спала в том же платье, в котором ходила по дому, и не расчесывала свои длинные каштановые волосы, некогда столь любимые ее мужем. Оливия превратилась в жалкое, истощенное кашлем создание, с трясущимися руками и постоянно слезящимися глазами. Приступы становились только сильнее, ее лихорадило и метало по постели, а некогда редкий кашель превратился едва ли не в кровавую рвоту. Врачи, оставшиеся в Лондоне, утверждали, что ее случай заболевания чахоткой не столь серьезен и до опасных симптомов еще есть время; был даже шанс, что болезнь может и не развиться. Так почему же она угасла столь быстро?
Это Катрина Торндайк тянула из нее силы? Или, быть может, ею питалась Летиция Росси, желающая заполучить себе ее Тедди?
Оливии больше не удавалось отличить, где сон, а где явь. Лежа на крошечной постели в коморке, предназначенной для прислуги, она, не моргая, смотрела в темный дверной проем, свернувшись клубком и затаив дыхание. Наволочка уже вся была покрыта темными пятнами ее крови, засохшей отвратительной коркой в уголках рта.
Две недели. Столько потребовалось этому проклятому месту для того, чтобы обратить саму Оливию Шекли в жалкую тень человека. Она больше не напоминала женщину, это место пило ее капля за каплей, словно дорогое вино. Иногда даже казалось, словно длинные пальцы леди Торндайк, украшенные перстнями с драгоценными камнями, скользят в ее волосы, запутывая их только сильнее.
Она покончит со мной, думала Оливия, а затем возьмется за Эдварда. Заберет его, как забирала всех красивых мужчин в округе. Будет питаться им до тех самых пор, пока не выпьет.
Капля за каплей, словно дорогое вино.
Иногда Оливии удавалось заснуть – или же ей казалось, что она спит? Когда миссис Шекли открывала глаза, то все вокруг было точно такое же, как и прежде. Словно бы время не имело власти над Мизери Холл. Эти стены сами определяли то, как оно должно течь в их владениях. Быть может, именно потому никто из рода Торндайк не остался жить в семейном гнезде? Хозяйка поместья не позволяла жить в своем доме даже собственной семье? Чувствовал ли лорд Торндайк ее гнилое присутствие, когда увозил родных прочь, так, как чувствует его сейчас миссис Шекли?
Дождаться утра. Встретить мистера Гибсона и рассказать ему обо всем, что здесь происходит. Попросить его увезти ее в ХХХ, а позже послать помощь в Мизери Холл – за Эдвардом. Он не в себе, верила Оливия, он в ее власти, и потому ему нужна помощь ничуть не меньше, чем мне.
Закрывая глаза, она предавалась сладким воспоминаниям об их жизни в Лондоне. О том времени, когда Эдвард любил и желал ее. О времени до болезни и их визите на эту грязную, отравленную кровью и смертью землю. В этих мечтах слышался вовсе не скрип старого дуба над Вдовьим пиком, а вальс, который так нравился им с мужем. Не было ни одного приема, когда Эдвард не кружил бы ее под эти дивные звуки, и многие присутствующие леди завидовали, желая оказаться на месте Оливии.
Хотели бы они этого, если бы видели Эдварда сейчас? Если бы знали, чем он стал?
Открыв глаза в очередной раз, к своему удивлению, Оливия обнаружила свет, льющийся по коридору. Приподнявшись на постели, сдавленно застонав и заходясь новым кашлем, уже даже не пытаясь прикрыть рот и выплевывая кровь на простыни, она позвала хриплым голосом: