Раздался глухой стук и хриплый, захлебывающийся смех Лени.
– Эй, Алиса… Алиса… Не нужно так. У нас с тобой все только начинается.
Бросилась в гостиную, выскочила на балкон и посмотрела вниз.
Мы жили на восьмом, но, если Леня стоял на дорожке перед подъездом, я должна была его увидеть.
От промозглого осеннего воздуха кожа вмиг покрылась мурашками. Босые ступни обожгло холодом кафельной плитки.
Вцепившись в балконные перила, выглянула вниз.
Возможно, это был обман зрения или самовнушение, но там действительно кто-то стоял. Смутный, едва различимый, скорее напоминающий тень силуэт.
– Что-то случилось? – За моей спиной резко вспыхнул свет.
Я обернулась, в комнате стояла мама и обеспокоенно смотрела на то, как возвращаюсь с балкона и закрываю за собой дверь.
– Нет, ничего, – с трудом выдавила я. – Просто не могу заснуть. Хотела воздухом подышать.
– Выпей теплого молока, – посоветовала мама. – И не топай так больше.
Я дождалась, когда она скроется в спальне, и на цыпочках прокралась к себе в комнату.
Телефон лежал на том же месте, но, даже включив верхний свет, опасалась к нему подойти, словно он был живым и мог наброситься на меня в любую минуту. Однако звуков он больше не издавал, а экран не горел.
Выждав пару минут, я все же подняла его. Не могло же мне это все привидеться?
Осторожно нажала кнопку активации и чуть снова не швырнула трубку на пол.
Отвратительно белое лицо Лени Шалаева никуда не делось. Оно смотрело на меня пристально, с нетерпеливым раздражением. Губы скривились в жесткой полуулыбке, в черноте зрачков отражался голубоватый свет.
– Продолжим? – медленно проговорил он, не сводя с меня глаз.
– Нет, – тихо, но твердо ответила я. – Никакого продолжения не будет. Во-первых, я не стану выполнять твои указания, потому что не соглашалась на эту игру. А во-вторых, тебя не существует.
– Но ты же видишь меня? – Он поводил камерой, показывая себя со всех сторон.
– Это самовнушение. И если не захочу тебя видеть, то ты исчезнешь.
– Серьезно? – Послышался сдавленный смешок. – И как же ты это сделаешь?
– Сейчас узнаешь.
Зажмурившись изо всех сил, я подумала о том, что сплю и просто должна проснуться; что лицо в телефоне – это ночной кошмар, вызванный моей бурной фантазией и убежденностью в том, что могу видеть недоступное другим. Если прекратить в него верить, он пропадет, потому что Рома прав: с нами случается только то, к чему мы сами себя подталкиваем. На что настраиваемся и чего ожидаем. Я настойчиво искала этого Леню, вот он и пришел. И теперь во что бы то ни стало требовалось доказать, что подобного не может быть.
Сколько я так просидела, неизвестно, но, когда открыла глаза, призрак исчез. Странное приложение тоже. Часы на экране показывали два сорок, хотя меня это не остановило.
– Ты с ума сошла, Серова, звонить в такое время, – сонно промычал в трубку Рома. – Что-то случилось?
– Да! Случилось! Настала твоя очередь доказывать, что ничего ирреального не существует! Хоть формулами своими, хоть медицинской энциклопедией, хоть теоремой Лагранжа или Виета.
– Прямо сейчас?
– Да, сейчас. Потому что, если я немедленно не приму твою рационально-материалистическую точку зрения, будете искать меня на другой стороне!
Лиза БелоусоваИз леса приходящие
1. Пять ассоциаций со словом «призрак».
Опустошение, утрата, оцепенение, сожаление, плач.
2. Есть ли жизнь после смерти?
В том, что смерть – не конец, я внутренне (и абсолютно) убеждена.
Порой на меня накатываетзнание, что я ходила по земле прежде и что рано или поздно мне суждено вернутьсякуда-то, давая циклу новый виток.
Однако, думаю, посмертие не едино для всех, как не едина и жизнь. Если каждый проходит свой путь на этом свете по-своему, отчего и тому свету не быть таким же многоликим и непредсказуемым?
3. О чем эта история?
Когда мне предложили написать рассказ о призраках, я смутилась: призрак – не тот образ, к которому я прибегла бы сама по себе. Мне куда ближе восставшие мертвецы, нежели неупокоенные души. Кроме того, призрак – почти всегда символ глубоко личный, и мне казалось, что историю о нем нужно писать тонко и интимно, а это не мой конек.
Поэтому прежде, чем приступить к делу, я попыталась понять, что «призрак» значит именно для меня; как я готова говорить о нем – как о лирике или как о готике, как о трагедии или как о чем-то противоестественном. Вышло иначе – по крайней мере, на уровне замысла, – так как мне хотелось и сохранить болезненно-личный аспект, и избежать строгого противостояния протагониста и привидения.
Главная героиня «Из леса приходящих», Лера, ведет борьбу в нескольких направлениях:с собственной памятью (что иногда кажется борьбой с ее бабушкой, оставшейся для нее противоречивой фигурой),со смертью и с конкретным призраком. Она вовлечена в экзистенциальный конфликт, где призрак – ипостась самого примитивного человеческого страха, страха смерти.
Я хотела рассказать историю о том, как страх перед концом и тлением не позволяет наслаждаться тем, что мир может нам предложить, и как постепенно разрушает нас изнутри. Как заставляет терзаться перед лицом того, что мы не в силах изменить. О том, что, чтобы вырваться из его тисков, нужно посмотреть первобытному ужасу в глаза и признать, что наша встреча неизбежна, но мы не можем позволить ему отравлять то время, что нам отведено здесь и сейчас. О смерти думать нужно – она жестока, но дает нам многое, – однако нельзя позволять ей калечить нас.
В конце концов, все мы пройдем сквозь лес. Но «не сегодня».
Призрака поймала на камеру моя бабушка. В удушливый августовский вечер она отправилась бродить у кромки леса, прихватив с собой цифровой фотоаппарат. Позже, уже в городе, угощая меня бутербродами, рассказывала: гуляла она далеко, за окраиной деревни. Я помнила то место: когда-то оно было раскидистым лугом – если встать в самом центре и кликнуть, можно услышать эхо. Но чаща разрасталась и теперь приникала к заборам жилых изб – никто не убегал на луг, ведь луга не стало.
Однако бабушка по старой памяти спускалась к оврагам, где некогда плескались ручьи. В тот раз, впрочем, она не заходила глубоко, пробираясь вдоль юной, но уже загустевшей рощи. «Щелкала» комаров, кишащих у смородины, и сорок, покачивающих хвостами среди ветвей. Сидя в цветочной кухне в ее квартире, я пролистывала кадры – череду изумительных мелочей, – пока она не постучала пальцем по экрану: «Вот!»
На первый взгляд фотография ничем не отличалась от прочих – просто кусочек полынного простора, перетекающего в угрюмую хвойную полосу. И все же что-то в ней отталкивало сразу – как если смотришь на фарфоровую куклу и ждешь, когда же она моргнет. Бабушка увеличила снимок, перескочила через два-три пиксельных квадрата к пышным зарослям у «врат» в лес…
Сначала я почти отмахнулась: «Это всего лишь тень», – но это не было тенью, как не было бликом или пятном на пленке. На искрящемся солнцем изображении чернел мертвец: плоть отслаивалась с губ и подбородка, обнажая зубы и десны; волосы лезли в лицо, прикрывая ввалившиеся глаза, – будто его терзал грозовой ветер. Но ветер не поднимался в тот день, и я подумала – быть может, для призраков нет покоя и они не в силах согреться. Озноб пронизал до костей, и я торопливо оттолкнула фотоаппарат:
– Удали. Не надо держать усопшего поблизости.
Но призраки навязчивы и, стоит их заметить, отказываются уходить. Наблюдают.
Ждут.
После похорон к дому бабушки отправилась я – одна. Разобрать вещи, как деликатно намекнули родственники, имея в виду вымести все скверное прочь. С тех пор как она окончательно обосновалась в глуши, они едва ли навещали ее – опасались подцепить сумасшествие, словно оно бешенство, которым можно заразиться. Не мне их упрекать: я и сама то и дело изобретала предлоги, лишь бы не возвращаться. Не трястись на узкой колее, продираясь сквозь бурелом, не спать в стылой пристройке, увешанной зверобоем и усыпанной солью. Воздух здесь отдавал сыростью, тиной и толченым чесноком; так пахло помешательство.
Меня никогда не хватало дольше чем на одну ночь – вонь впитывалась в кожу, пористым лишайником прорастала изнутри. Уезжала я неизменно в спешке, утром, пока безумие не набухло в тревожном полуденном свете, и не оборачивалась на бабушку – та провожала, стоя на крыльце, с тонкой улыбкой, будто все понимала.
Я могла бы никуда не ехать – меня тоже не осудили бы. Однако, прежде чем взвесить шансы, уже закинула сумки в багажник и объявила, что буду вне зоны доступа. Стоило нервно дернуть щекой – «Мне нужно… время… чтобы справиться с этим», – как вопросы иссякали, и люди выдавливали лишь робкое: «Конечно! Береги себя».
Все, кроме мамы, разумеется.
Поминки проводились прямо на кладбище, едва рабочие выровняли почву. Бабушке достался славный участок – у склона в буйных желтых соцветиях. За ними, в самом низу, я и выкуривала сигарету за сигаретой. Мама не комментировала ни мою позу – на кортах, – ни холмик пепла у сброшенных туфель; только потребовала сигарету и для себя.
Пекло́ нещадно, так, что зудело под коленями, затянутыми в капроновые колготки. Правильно, что ее хоронили в августе. Все, что бы с ней ни случалось, непременно выпадало на август.
– Сомнительная затея, – цыкнула мама. – Но, может, ты там что-нибудь да найдешь.
Возможно, я даже пошутила – о спиритической доске или мистических журналах из девяностых, которые точно перевернут мою судьбу; не уверена. Но машина была заправлена, кофе залит в термос, а заднее сиденье под завязку забито всем, что пригодится в постколхозном отшельничестве – или сделает его совершенно невыносимым.