Шэй могла представить это на редкость ясно. Ветер ворошит солому, обдувая голые ноги на помосте.
– Парень по имени Бернс стал следующим, но ему даже рта раскрыть не дали. Эванс сразу выпроводил его. Мальчик выглядел разочарованным, дурачина. Тогда я кое-что сообразил. Что бы они там ни говорили, им нужно было нечто большее, чем просто голоситый малец. Да, прости господи, появился и третий мальчик. Еще младше первых, он мял в руке шапку и так дергался, как будто его поджаривали на костре. По команде, он открыл рот и затем… ни звука. Кто-то ткнул его мечом, и толпа заржала, видя, как мальчик обоссался. Пустая трата времени Эванса.
Он встал на край крыши и продолжил монолог, глядя на улицу.
– И тут чьи-то руки оказались на моем плече и поясе, – он положил руки в упомянутые места.
– Моя мать была крупной женщиной, с толстыми, как окорока, руками. Она вытолкнула меня вперед и, подмигнув этой банде, сказала: «Этот малец поет, как птица».
– Я сказал: «Ага. Как ворона», – чем вызвал очередной взрыв смеха.
Он снова покачал головой, словно отвечая на вопрос, который не задала Шэй.
– Мне интересно, что особенного Эванс увидел во мне в тот день. Я иногда думаю об этом, глядя на свое отражение в зеркале. Хотя, возможно, что бы то ни было, сам человек не способен увидеть в себе ничего особенного. В любом случае мной он сразу заинтересовался. Положил руку на мою голову и повертел туда-сюда, ища бог его знает что, а затем он повел меня вверх по ступенькам.
Он помедлил, прислушавшись к каким-то звукам с улицы.
– Итак, моей первой сценой стал помост виселицы. Вполне справедливо. В каком-то смысле в тот день я умер, и мне еще предстоит умереть снова.
– Он велел мне спеть, – приосанившись, продолжил он, – и я спел.
Шэй раньше не слышала, как он поет. Его безличная манера исполнения отличалась своеобразной строгостью.
– «Лондонцы, задрав носы, нагло прут на всех парах,
В золотых своих штанах щеголяют на лугах,
А получив пинок под зад, драпают назад,
Да, получив под зад пинок, все драпают назад».
– Мой куплетец не вызвал привычного отклика, – заметил он с еле заметной усмешкой. – Ни криков «давай дальше», ни смеха, никто даже не подхватил припев. Толпа молчала, а Эванс напоследок окинул меня одобрительным взглядом. И велел своим людям бросить меня в глубину повозки с гусями.
Внизу на улице открылись двери, выпустив волну шума. Компания господ, завернув за угол, облегчала свои мочевые пузыри.
– Антракт, – проворчал Бесподобный.
– Его люди тоже не спрашивали моего имени. Я лежал в темноте на соломе в компании этих гогочущих птиц и сквозь щель в борту следил за дорогой. Долго за бортом мелькали одни деревья, но в конце концов вокруг начали появляться признаки приближения к столице. Грязные деревушки и пыльные палаточные лагеря. Прачки возле темных прудов и паруса палаточных шатров, словно вытащенные на берег корабли. В восемь колоколов в Саутуарке еще было светло как днем. Факелы на каждом углу и гладкие, как шелк, дороги. На Лондонском мосту в тот вечер мы изрядно застряли, быстрее бы пешком дошли. Помню, как мимо нас двое мужчин в кожаных перчатках вели верблюда, настоящего живого верблюда, а за ними я увидел то самое здание с каменной вывеской над окном: БЕСПОДОБНЫЙ ДОМ, 1543. Как же приятно перекатывалось на языке название этого дома.
Из театра вырвалась волна смеха, и Бесподобный скривился.
– После моста наши всадники бодрее орудовали кнутами, и лошади встрепенулись, почувствовав близость дома. Мы притащились сюда, в Блэкфрайерс, хотя тогда я не знал, куда меня привезли, и один из мужчин провел меня по этому темному и пустому театру. Я впервые стоял на настоящей сцене, со странным ощущением, будто попал в церковь, где воняло, как в таверне. Мы спустились в подвал, полный мальчиков. Двадцать физиономий – на грани между любопытством и враждебностью. Мой поработитель толкнул меня вперед и сказал: «Новенький». Кто-то спросил: «У него есть имя?»
Вечер и театр вновь затихли.
– Неважно, кем они могли стать, но двадцать парней – это уже публика. Я выждал паузу, вздохнул, а потом, вытащив из-да пазухи трубку, сказал: «Зовите меня Бесподобным».
Снизу поднялась волна аплодисментов.
– Кончился второй акт, – констатировал Бесподобный, – Трасселл, должно быть, прибил убийцу. – Он стоял на краю крыши: темная фигура на фоне темного неба. – Через неделю я сыграл в своем первом представлении, а через месяц мне поручили главную роль. Здесь жили красивые мальчики и мальчики, которые умели петь. А некоторые были и красивы, и пели. Но никто из них не умел лгать. Если тебе приставили нож к горлу, то у тебя есть несколько вздохов, чтобы объяснить, почему у тебя под кроватью оказались шикарные карманные часы, – его задумчивый взгляд устремился во мрак и, помолчав, он продолжил: – Потом я с легкостью сыграл Клеопатру, юную королеву знойного континента и любовницу Цезаря.
Некоторое время они сидели в тишине.
– Есть и другие театры, – сказала она, – взрослых актеров.
– И что, по-твоему, они думают о мальчиках вроде меня? – мгновенно спросил он.
Враждебность между труппами мальчиков и взрослых актеров была достаточно очевидна. Шекспир иронизировал над Эвансом, лорд Стрэндж высмеивал мальчиков из школы Святого Павла. Но Шэй думала об этом как о господском соперничестве между богатыми владельцами, они, словно дети, играли с оловянными солдатиками. Ей никогда не приходило в голову, что Бесподобный, или Трасселл, или другие мальчики тоже могут соперничать между собой.
– Не знаю, – призналась она.
– Они полагают, и это их слова, что мои пробы достаточно хороши. Немного вульгарны, но от вульгарности можно избавиться. Только они предпочли бы актера, прошедшего обучение, зубря сценарии, а не играя на коленях какого-то господина.
Шэй понимала, что не стоило заострять внимание на первой части его признания, но вопрос уже невольно вырвался у нее.
– Так ты ходил на прослушивание в другую труппу?
На лице его теперь отражалось более безнадежное отчаяние, чем в начале их разговора.
– Конечно. Мы все ходили. Мы ведь не обучены ничему другому. Мы все здесь как в Тауэре и просто ждем удара палача.
Шэй стало тошно. Она едва успела приобщиться к этому новому миру, неужели же он исчезнет так же быстро, как появился?
– А ты, Шэй? – его голос прозвучал мягче. С оттенком беспокойства.
– Что?
– Ты понимаешь, что тебя ждет то же самое?
Она не понимала. Не думала об этом. По крайней мере, пока он не затронул эту тему, но теперь, естественно, поняла его безусловную правоту.
– Ты не первая гадалка Эванса. И последней не будешь. Что произойдет, когда Лондон ухватится за очередную сенсацию и ты перестанешь быть его пропуском к королеве? Как, ты думаешь, он поступит с тобой?
У нее засосало под ложечкой; после всех обвинений, выдвинутых ею Эвансу, он, должно быть, страшно разозлился на нее.
– Кто тогда защитит тебя от Гилмора? Кто защитит тебя от родни тех, кого забрали Черные Стрижи? Или, коли на то пошло, если ветер подует в другую сторону, кто защитит тебя от самой Елизаветы?
Она молчала, надеясь услышать, что у него есть план спасения. Но в профиль на фоне неба он выглядел тонким, как тростинка. Маленьким и уставшим; совсем мальчишкой.
– Призрачный театр, – вдруг решительно произнес он, – за ним будущее. По крайней мере, мое будущее.
Опустившись на колени, он взял Шэй за руки.
– Дело в том, Шэй, что лишь на сцене жизнь обретает истинный смысл. Там в суетном мире, – он широко раскинул руки, – царит произвол и случай. Погибают герои, страдают добряки, – он топнул ногой по крыше театра, – именно у нас, в театре, живет правда. Снаружи все мертво, там невозможно дышать, невозможно расти. Слова обречены на смерть. Но здесь…
Он выставил ногу вперед, как и в своих героических ролях, и воскликнул, устремив взгляд в облака:
– Мы царствуем!
Он щелкнул пальцами, и снизу поднялся дым; должно быть, погасили фонари у входа на сцену.
– Реальный мир для нас ничего не значит. Его декорации безвкусны и размыты. Сюжеты абсурдны. Наряды однообразны и грязны…
Он тяжело вздохнул.
– Там мы умрем, Шэй.
Новый год принес чуму; единственными развлечениями в городе остались праздничные гулянья и Призрачный театр. Чума началась на Крукед-лейн, и к концу месяца больные появились в каждом втором доме, а их ближайшие соседи паковали ценности и подковывали лошадей.
Призрачный театр ответил полночным выступлением на водяной мельнице Лондонского моста. За Бесподобным до самого верха мельницы гнались одетые в черные кожаные мундиры преследователи, но там он нырнул, как зимородок, в ночную пустоту. После этого шайка подмастерьев поджигала корабли от пристани Буттольф до Таможенных складов, в итоге уже казалось, что огнем горит сама река.
К концу февраля чума превратила приход Биллингсгейт в обитель призраков. Вскоре после него пали Лэнгборн, Кэндлстик и Даугейт. Королевское путешествие в Норфолк тайно началось на месяц раньше, и, как только укатила Елизавета, богачи смылись из города так же быстро, как и бедняки. Очереди возле гнездышка Шэй поредели до того, что в какой-то день ей уже повезло предсказать всего две судьбы.
А вот Призрачный театр заставил чуму работать на себя. В марте они соорудили в Тайберне шуточные виселицы и за пенни вешали на них соломенные чучела персон, одетых в костюм по выбору заказчика. Смеющиеся мальчишки казнили лордов и рабовладельцев, политиков и священников. (Бесподобный забирал себе всю их выручку, и Алюэтта, Бланк и Шэй намеренно этого не замечали. Никто не знал, где ему теперь приходится ночевать – у них, по крайней мере, еще имелась крыша над головой.)
Чума двигалась на запад, чума двигалась на север, смывая, как паводком, жителей беднейших улиц. Каждый день закрывались очередные театры или таверны. Актеры попрошайничали на уличных углах, а в погребах прокисали бочки эля.