Роланд закурил сигарету.
— Пинту лучшего пива и два лимонада. И… — Дара уже повернулся, чтобы уйти, — поживей, пожалуйста.
Тильда заметила, что Дара на мгновение замедлил шаг и крепче сжал в руках поднос, так что костяшки его пальцев побелели.
Эмили тронула брата за рукав.
— Дай мне сигарету, Ролло, дорогой.
Тот покачал головой.
— Ты еще мала, Эм. И вообще девушки не курят на людях.
— Роланд! Ну ты и ханжа! — Эмили взяла из его портсигара сигарету. — Между прочим, я уже курила на прошлое Рождество. У папы взяла. — Она сунула сигарету в рот и зажгла спичку.
— Вдыхай, глупая, — посоветовал Роланд.
Эмили закурила. Тильда высматривала Дару. Роланд барабанил пальцами по столу.
— Ну и куда он подевался? Черт…
Из задней двери паба вышел Дара с подносом в руках. Когда он подошел к их столику, Роланд сказал:
— Долго копаешься.
Дара побледнел. Он поставил бокалы с лимонадом перед девушками и взял с подноса кружку. Потом якобы оступился, и пиво выплеснулось на белую рубашку Роланда.
— Ой, простите, сэр. Я очень неловок. — Дара удалился в паб.
Роланд, хватая ртом воздух, поднялся из-за стола. Эмили промокала его рубашку носовым платком. Тильда, опрокинув свой стул, побежала через садик.
Сумрачное помещение паба было битком набито фермерами, на полу под ногами скрипел песок от их башмаков. Дары нигде не было видно. Мужчины свистели ей; кто-то схватил ее, привлекая к себе. Ругаясь, Тильда вырвалась от нахала и, работая локтями, протиснулась через толпу к выходу. На улице она оглядела дорогу, но увидела только лиловые силуэты зданий.
Роланд и Эмили вышли из сада на улицу.
— Ролло… — нерешительно произнесла Эмили, когда они остановились у автомобиля.
— Пойдем-ка лучше домой пешком. А то сиденья пивом провоняют. — С него все еще капало. Роланд глянул на сестру. — Я вел себя как последний дурак. Сам не знаю почему. Пожалуй, поделом мне. — Он отжал свою рубашку.
— Дара вовсе не плохой человек, Ролло. Он добрый, веселый. И порядочный… ну, ты понимаешь.
Роланд медленно кивнул.
— Все равно, Эм, держись от него подальше.
— Но я люблю его! — простонала она.
Он покачал головой.
— Не будь дурой, Эм.
— А я все равно люблю! Тебе этого не понять, Роланд…
— Эмили, он не нашего круга, — мягко сказал он. — И к тому же безумно влюблен в Тильду.
Она пристально посмотрела на брата. По его глазам поняла, что он говорит правду. И, как это было ни мучительно, заставила себя признать, что он прав. И ей сразу стала ясна подоплека безобразной сцены в пабе.
— Как и ты, дорогой братец.
— Да. — Роланд порылся в кармане, достал портсигар, протянул ей.
Она взяла сигарету, опустила плечи. Слезы текли по ее щекам.
Роланд дал сестре носовой платок.
— Вытри слезы, старушка. И выше нос. С ним она не будет счастлива. Это исключено.
Тильда нашла Дару на полпути в Саутэм. Он стоял на мосту и смотрел на воду. Она затормозила, окликнула его, слезла с велосипеда.
Он глянул на нее.
— Где твои утонченные друзья, Тильда?
— Понятия не имею. А ты как, Дара?
Его руки лежали на парапете.
— Великолепно. Просто великолепно.
— В пабе…
— В пабе я вел себя как идиот. Ревность взыграла.
— К Роланду?
Он сердито развел руками.
— Автомобиль… костюм… денег полные карманы… даже носки, черт бы их побрал.
— Носки? — рассмеялась Тильда.
Уголки губ Дары искривились в усмешке.
— Такие красивенькие, с ромбовидным узором. Не то что эти.
Он скинул один башмак. В его носке ручной вязки зияла дыра размером с картофелину.
— О, Дара.
— Святая Дева Мария, Матерь Божья, мои ноги черны как ночь. — Он вошел в воду по колено и крикнул: — Иди сюда, любимая… здесь здорово.
Тильда скинула туфли и, босая, окунула пальцы ног в воду.
— Вода ледяная, Дара.
— Эх ты, детка моя.
Он вернулся к берегу и подхватил ее на руки. Она взвизгнула, но обвила его ногами и рассмеялась.
— Ты колдунья, Тильда Гринлис, — тихо сказал Дара. Потом склонил голову и поцеловал ее. Губы у него были жесткие и жадные. Он крепко прижимал ее к себе, и она не хотела, чтобы он ее отпускал. Когда наконец они отстранились друг от друга, он повторил: — Ты колдунья, Тильда. Ты меня заворожила, — и стал медленно разжимать объятия.
Смеясь, протестуя, она упала в холодную зеленую воду.
В те дни, когда Дара работал неполную смену, он встречал Тильду после занятий и они вместе на велосипедах ехали в Саутэм. Однажды у ее велосипеда спустило колесо, и им пришлось оставить его в канаве. Дара посадил ее на раму своего велосипеда, и они поехали дальше. Он во все горло орал песни «Звезда графства Даун» и «Залив Голуэй». Люди, трудившиеся на полях, отвлекались от работы и смотрели, как он выписывает кренделя на дороге. Тильда визжала, требовала, чтобы он остановился. Он остановился. Она упала ему в объятия, и он ее опять поцеловал.
Однажды он взял у кого-то лошадь — она так и не узнала, у кого, — посадил ее в седло перед собой, и они поскакали. У обводного канала он цокнул языком, замедляя ход коня, наклонился вперед, обхватив Тильду за талию, губами лаская ее шею. Когда он погладил ее грудь, ей захотелось забыть про все предостережения тети Сары и отдаться ему, но она ударом ноги подстегнула лошадь, и они помчались по полю. Дара делал вид, будто соскальзывает с седла; Тильда льнула к лошадиной гриве.
Она не знала никого, кто мог бы сравниться с Дарой Канаваном. Однажды он повел ее в модное кафе, заказал пирожные и булочки, имитируя отрывистый английский выговор да еще нацепив монокль (что один из гостей забыл на стойке бара), наполовину скрывавший один его смеющийся зеленый глаз. В свой восемнадцатый день рождения, выйдя из дома утром, она увидела букетики первоцвета и сердечника, украшавшие входную дверь, а перед ней, на крошечном газоне, свое имя, выложенное цветами. Однажды после обеда она сбежала с занятий, и вместе с Дарой они пошли на танцы. Он вел ее по залу в танце с небрежной раскованной грациозностью. Потом, стоя посреди переполненного кафе, поцеловал ее, да так, что у нее дух захватило, — прямо на глазах у матрон и продавщиц. Женщины неодобрительно зашептались, но в глазах девушек Тильда заметила зависть.
В церкви Саутэма он вскрыл маленькую дверь, что вела на колокольню, и они по узкой витой лестнице полезли наверх. С башни им открылась широкая панорама — поля, поля до самой дамбы и большой квадратный дом вдалеке.
— Что это там? — спросил Дара, показывая на особняк.
— Холл, — объяснила Тильда. — Там живут де Пейвли. Их всего двое — старик и его дочь. Не представляю, как можно жить вдвоем в таком огромном доме. Странно, да?
Дара стоял у нее за спиной, обнимая ее; его руки касались ее грудей. Ее голова находилась на уровне его подбородка, но он не стал целовать ее, потому что это была церковь, а он считал, что в церкви целоваться нельзя.
— Почему же? А я очень даже хорошо представляю, — ответил он.
В июле, когда грунтовые дороги были белы от пыли, Сара слегла с простудой, а Эдвард де Пейвли умирал. Предчувствие близкой кончины старого сквайра окутывало всю деревню словно пелена. Стояла какая-то неестественная тишина, в воздухе висело нервное ожидание. За полтора десятка лет, миновавших после окончания Первой мировой войны, владения семьи де Пейвли уменьшились, но Эдварду де Пейвли по-прежнему принадлежали дома в Саутэме и лежащие вокруг поля. Для Тильды сквайр и его дочь были лишь лицами в проехавшем мимо автомобиле, но и она тоже ощущала напряженность, ставшую частью жары и пыли середины лета.
Тильда призналась Даре, что хотела бы стать медсестрой, а он в свою очередь рассказал ей про свои планы купить небольшой участок земли — именно купить, получить в собственность, а не арендовать. Тильде, и только Тильде поведал он про свои последние трудные месяцы в Ирландии — про передрягу, в которой он оказался, про свое решение покинуть родину и начать жизнь с чистого листа.
Тетя Сара поправлялась медленно. Как-то вернувшись в Длинный дом после встречи с Дарой, на которую ей удалось урвать полчаса, она увидела, что тетя, все еще в ночной рубашке, в накинутой на плечи шали, ждет ее в дверях.
— Он ушел? — спросила тетя Сара.
Тильда застыла на месте. У нее гулко стучало сердце, слова проносились в голове, пока она пыталась придумать, как объяснить тете, что значит для нее Дара. Ответить она не успела, ибо тетя Сара спросила опять:
— Траур уже объявили?
Объятая паникой, Тильда несколько секунд смотрела на тетю с недоумением, но потом поняла, в чем дело, и покачала головой:
— Витрина магазина не убрана черным. Должно быть, мистер де Пейвли еще жив.
Она испытывала одновременно облегчение и удивление. Выходит, Саре, никогда не проявлявшей ни малейшего интереса к деревенским событиям, небезразлична судьба старого больного сквайра. Выйдя в сад, чтобы набрать бобов к ужину, Тильда осознала, что ее трясет, поэтому она легла на траву, подставляя лицо теплому солнцу. Комнаты их домика сейчас казались ей маленькими и темными, а тетя Сара на долю секунды предстала незнакомым пугающим существом.
Эдвард де Пейвли скончался в последний день июля. Сара Гринлис достала из тайника под половицами «ведьмину бутыль»[12] и поцеловала ее. Потом легла в кровать и проспала двенадцать часов кряду — так долго впервые с тех пор, как вернулась в Саутэм.
На следующий день Сара проснулась под звон церковного колокола, отбившего пятьдесят четыре удара — возраст почившего, — и ей сразу полегчало, словно камень с души свалился. До сей минуты она не сознавала, сколь тяжело для нее было возвращение в родные места. Она вернулась ради Деборы. И для того, чтобы восстановить справедливость. Сара верила в справедливость. Она не была верующей в традиционном смысле этого слова, но считала, что в мире существует естественный порядок вещей и этот порядок, если его нарушить, повлияет как на будущее, так и на прошлое. Однажды в детстве она случайно опрокинула бутылку самбукового вина, а потом в ужасе наблюдала, как та повалила свою соседку, та следующую и так далее, пока об пол не разбилось с полдесятка бутылок. Сара знала, что поступок Эдварда де Пейвли сродни той опрокинутой бутылке и имеет далеко идущие последствия, которые затронут многие поколения.