– Вы очень нужны мне, Петр, – серьезно, как на экзамене по поведению, заключила девушка. – Я без вас бы… не знаю…окончательно потерялась. Мы дышим одним воздухом, вы говорите мне такие умные волшебные слова, как же не нужен себе? Тут мы целуем общие губы…
– Ты можешь остаться, – сказал я, душа истерику в голосе. – Я вернусь, потому что мои мечты о там – это истинная чепуха.
– Нет… нет, – возразила Тоня быстро. – Мама без меня не выживет, она такая слабая… четверо мужей, много красивых мужчин, чуть что, теряет голову, ее бросает в крайность. Но… я не отпущу тебя одного ни за что. Видать, моя судьба. А когда собираться?
– Не спеши, – сообщил я, и в душе моей ликовало мелкое себялюбие. – Еще не скоро. Ты думаешь, все только и мечтают куда-то отправить нас.
– А теплое брать? Вдруг зима.
– Не знаю. Послезавтра? Послезавтра этот расширенный Сенат после Олимпиады. На меня Пращуров ткнул пальцем. Как на подопытную блоху. Ты слышала?
– Да, только ничего не поняла. Почему вы… и он? Он ведь… он там, в поселке, сосед, и… не знаю. Зачем.
– Антонида, – сказал я веско, как на зачете по черчению. – Как ты думаешь, идти или не идти.
– А мы уезжаем пешком?
– Да нет, – перебил я, досадуя на глупость своей девчонки. – На Сенат идти?
– Какая разница, – растянула Тоня. – Какая разница, если мы уезжаем. Этот Совет, эти выборы… Просто цирк. У меня есть шерстяные носки и варежки, я сложу. И кое-что постирать. В дорогу.
– Ладно, – согласился я.
– Вы спите, Петенька, вы же не спали двое суток, да? Я подежурю.
И тогда я рассказал ей о метро, все, кроме имен и проводника, кроме оружия и как там оказался. Просто сказку про ночное метро. Антонина выслушала меня с раскрытым ртом и отреагировала адекватно.
– Поняла. А крысы там есть? Или мышки.
– Ни одной, – сообщил я. – Вода ушла, пить нечего.
Тут мы заварили крепкий чай и стали болтать без умолку, тоесть я хлебал из стакана сладкую бурду, а Тоня развернула передо мной удивительное повествование про девочку. Которая любила луг и стрекоз, смешной навоз коров, вынужденное одиночество, собирать пенал, собак – не всех, потом терпела с обожанием учебу у Св. Евгения и злых девочек, на которых хотела смахивать. Ходила на танцы на Площадь инвалидов и стояла в полукабельтове в длинной юбке, в которой трудно повторять движения музыки. Потом получила три отказа о встрече, и тут наконец попала мне в зубы. Я слушал ее чудесный рассказ и иногда раскидисто смеялся или хихикал. И совсем скоро пришло утро.
Тоня умчалась в Училище, ее ждали отроковицы – обучаться макрамэ и установке шин на простые переломы и девичьи надежды, а мне требовалось как-то узнать, почему мой учитель, отправившись так далеко, не дал мне точных психологических инструкций и указаний, чем же должен я заняться в новой жизни – на 37-ом кордоне.
В принципе тут и ребенок представлял себе альтернативу крутни вокруг какой-то ржавой задвижки на любимой народом инвестиционной трубе. Пожалуй, стоило всего лишь одно – как-то дозреть, занять некоторую личную «третью» позицию посреди этой суеты.
Дора была бодра для дня, следующего дню прощания. Она вскакивала с постели, отчаянно все ругала, привидением моталась по аптеке и рушилась с шумом обратно. Как ни странно, некоторые силы вдохнули в нее ночные посетители, которых мы, тасуя наши проблемы и занимаясь сердечными беседами, и не заметили. Оказывается, притаскивались многие из разогнанных и не успевших сказать слово, выпивали пол рюмки бавленного спирта, заедали куском хлеба или галетой, сидели минуту на кривом табурете и откланивались. Лежащая посреди грелок Дора ухитрилась научить шизоида Алешу принимать и уваживать крадущихся в ночи и чуть цокающих ногтями в стекло входной двери, научила разливать огненную воду в мензурки и говорить «мрси».
– Петя, – строго выговорила мне Дора, глядя на кассету с прахом учителя, лежащую рядом с ней на подушке, – ты, может быть соображаете, не надо человеку Акиму в бренную землю, так это думаете дудки. Подыщите места успокоения приличных людей, и мы смотаемся туда на корыте или мхетле.
В эти мгновения кощунственные слова противной старухи в печальные дни оказали на природу чудотворное воздействие. Природа содрогнулась и скривилась, задребезжала жалкая входная дверь, жалобно звякнул однозвучный входной колоколец. В кладовке посыпались с потолка порошки, и водопадом слетела шрапнель мелкого града и пыли, то есть того, что аптекари-гомеопаты называют лекарствами.
Шизоид Алеша, наливавший в углу очередную стопку спирта для возможных гостей, а именно исполнявший ритуал, который всегда нравится достойным людям, – Алеша побелел так, что положи его голову какая-нибудь Юдифь на чистую подушку, могла в порыве страсти и не заметить. Отчаянно завыла на улице собачонка, и завизжали об ржавчину тормоза конки на углу. Жизнь на секунду замерла. Теракт, смычка северных и южных, мелькнуло во мне.
Дора властной рукой поманила своего «Дружка», и шизик поднес темновласой валькирии ее прибор, та наложила на приемник ладони свою лапу, как на конституцию. В пасти дружка свистнуло, он ожил, и его огромный глаз засветился добротой. На этом приятное не закончилось. Вряд ли можно передать, что выпустили его лучи на онемевшую публику.
Во-первых сначала мимоходом полетели визжащие картинки легкого группового скандинавского порно, где могучие викинги мочили бородами своих одетых наядами суровых подруг, а потом вне глаз зрителя эти зверьки качали долбленые, готовые для походов на Русь челны. Тут же картинки взялись судорожно мелкать и выталкивать друг друга на экран. Смазливая дикторша заверещала текстом микки-мауса, а мультяшные кадры миротворческой бомбежки китайским десантом планеты ХУ-ФУ сменились смехом двух безмозглых пародистов, оплевывавших любовь зомби к пенному зеленому пиву и гонянию дохлых кошек в ворота.
Картинка «Дружка» тряслась и ежилась. Все-таки на секунду водворился на экране испуганный Пращуров и товарным голосом сообщил электорату края: «Большой друг» перенес легкий природный инсульт в форме незначительного, незаметного в практике служб оползня, и трансляции жителям и нежитям края скоро возобновятся в обычном строгом режиме. В завершение он призвал всех сеьезно готовиться к Олимпиаде инвалидов, иначе пообещал уменьшить площадь проживания, невзирая на лица и площадь. Тут же на экране лик его погас, и белый с черным лебеди взялись пинаться пуантами и страстно таскать друг друга за пачки по оперной сцене.
Я повернулся к Алеше, он ко мне.
– Алеша, – сказал я и устремился вон, а он за мной.
Комплекс зданий краевого технического центра «Большой друг» совершенно не пострадал. Он все так же горделиво и строго возвышался на седьмом холме, оплетенный змеиным клубком кабелей и выдвинутых к космическим далям немым скелетом рук-антенн различного фасона. Пятиэтажные небоскребы-новоделы из саманного кирпича перемежались внутри «Друга» с засыпными сараюшками складов энергоемкого торфа и кучами теххлама прошлых веков. Только обычных тут собачьих стай и цветных, черных и желтых сборщиков металлолома не наблюдалось окрест. Всех разогнали.
Но не все оказалось в ажуре, один фронт холма, восточный, допустил громадный оползень. Груды глины, черного щебня, древнего соскобленного асфальта, подпирающие фундамент друга, съехали от него прочь. Громада отъехавших почв длинным языком стелилась от холма, и в нем, языке, торчали занозы балок, щетинились мертвые глисты кабелей и обрубки автозаков, возивших ответственный персонал.
У конца земляного языка мы, я и мечущийся и бормочущий звуки шизоид: «А… бу… х на… ве…», увидели ленту плотного оцепления из украшенных фуражками зомби, разбавленную, как гнилые зубы, редкими серыми пломбами латышских стрелков. И еще увидели длинную, змеей мчащуюся вдаль трещину в земле, скорее всего и сослужившую недобрую службу седьмому холму. Трещина была до двух метров шириной и дюже глубока, но и возле нее уже собралась команда инвалидов на костылях. Они с утра взялись готовиться к завтрашней Олимпиаде и с разбегу старались перескочить природный провал, отчаянно манипулируя деревяшками. Не всем это удавалось, но спорт есть спорт. Это убежище сильных и мужественных, а главное готовых отдать рекорду все.
Алеша, являясь законным работником «Большого друга», выхватил свой ПУК и мыча матерные междометия «пи… му… ух… е…», пытался с размаху пробиться внутрь друга, как ответственный психиатр часто рвется внутрь смирительного мешка пациента. Шизику, ясно, это не удалось. Сначала зомбисты просто отпихивали длинную нескладную скелетину работника, а после все же проверили его на трудовом приборе, и главный зомби, явно не благоволивший к головастым кретинам, кратко резюмировал:
– Иди отсюда, козел мозгатый. Будет когда, вызовут. Запрещено. Щас собаки роют на тиракт, – и двое из оцепления, раскачав продолжающего тыкаться и тыкать пальцами в Друга шизика, пустили его в полет, чуть ли не через провал прямо к моим ногам.
Я немного обтер бедняге уши от глины и стряхнул брюки от праха земли. На руках Алеши были ссадины, а на локтях синяки.
– Пойдем в аптеку, к Доре. Залижемся, – предложил я пострадавшему за техвооружение края.
Алеша отчаянно замотал головой, задвигал плечами и потянул меня за собой, чуть ли не побежал, оборачиваясь меловым лицом и дергая пальцами. Мы иноходью влетели в старый «латинский квартал» в районе бывшего метро «Площадь обновления» и забетонированного теперь пересадочного узла «Перезагрузочный кольцевой». Я не любил шататься здесь, среди тусклых щербатых двухэтажек с вывалившимися резными наличниками и изукрашенных крошащейся лепниной осевших барских конюшен, где теперь часто гнездились лошаки конки и асоциалы, те, по которым скучают общие рвы Восточного кладбища – художники по наколкам движущихся картинок, женщины, коллекционирующие редкие болезни, поэтессы среднего пола, борцы против засилья в половых щелях домовых, сверчков и прочей нечисти, – личности часто со стеклянными глазами и иногда отсутствующими взглядами.