Но призрак ряженого вождя не дал электорату погрязнуть в декадансе. Вождь скинул широким жестом кепку, задергал ляжками с пулеметом и завращал туда-сюда ручицей, призывая к штурму полуголых буденновок. И правда, к боевому охренению… охранению и паровозной, дышащей трубками с сон-травой бригаде уже подбиралось возмездие. Снизу, по заплеванному дощатому настилу к авансценке покрадывались революционные бойцы – разнородно, скупо одетые девушки, целиком местами драпированные в черные похоронные полиэтиленовые мешки для отбросов плоти, и молодые тарзаны, исхудавшие в джунглях города так, что черные повязки-плавочки на них колыхались, как пиратские флаги.
Готово было начаться светопреставление. Вдруг ни с того, ни с сего на мою голову обрушился ровно такой же похоронный пакет, и в одной полости со мной оказалась волнительно вонючая девица, уже известная с первой встречи.
– Ну где твоя наперсница де-труа? – взглядом молочной шоколадки она облизала меня. – Обещал суматру, а пришлепал де-персон.
– Ни черта я тебе не обещал, – зло огрызнулся я, вспоминая впрочем все свои обещания и вглядываясь в ее сделанные под трюфели соски. – У меня невеста заботливая монашка, и вообще, слазь с яиц. – Наглая соблазнительница мгновенно достала из веревочек-трусиков баллончик с дрянью и прыснула. В нос ударила концетрированная камасутра, нос потек. И я начал плыть по волне беспамятства. Грохнула музыка, какая-то группа рычащих норвежцев начала штурм Западного экспресса. Мертвяки в похоронных полиэтиленовых саванах повскакали и бросились на буденновок, ломая их принципы, слабое сопротивление и остатки одежки.
Моя сопакетная охальница схватила слабо упирающегося меня за руку и поволокла на штурм, бой и за паровозный занавес, где, похоже, и возлежал град Копенхагн с парижами. Пришлось, чтобы не грохнуться, активно сучить сухими ногами. Здесь, в занавесье, проклятая вакханка обрушила меня с пакетом на помойную кучу реквизита, где валялись в совместном стойбище гнилые шкуры совершенно запретных ныне галлюциногенов-бананов, апельсинов и пара мятых грязных солдатских кальсон, со стыда прикрытая рваной мичманской бескозыркой. И валькирия впилась в мои губы своими остреньким зубками. Я начал сдаваться.
– Извините, – приоткрыл кто-то пакет. – Товарищ Петр, будьте добры на совещание, – это толмач глядел на меня печально и с пониманием.
– Я тебя везде искал, – сообщил я хрипло, что моя товарка почему-то приняла на свой счет.
– Вижу, – грустно подтвердил толмач. – Мы вас подождем, – и прикрыл пакет.
Пришлось оставить случайную подругу и скорей выбираться из-под нее. По страшному после побоища зазеркалью Западного экспресса прохаживался, заложив руку за спину, вождь в кепке, поправлял красный бант на груди, подставлял к головам защитников и нападавших палец и громко возвещал:
– Пуф! Пах! Бух!
В небольшой боковой комнатенке, сочлененной с театральным кафе, тихими мышами сидели на полу шизики. Алеши не было.
– Мы тут решили… и вправду, одному вам туго. Мы скинем часть апатии и по мере… заставим себя…заодно… как бы… отбросим не мочь… Что вы решили? Как вы собираетесь спасать останки родины?
– Я сейчас не вполне готов… – сообщил я, стирая сладкую помаду с губ.
Шизы зафукали, затуркали пальцами, задвигали глазами.
– Те…бе…бебе… и раз… о!…ниух… е.
– Есть разные пути, – раздумчиво перевел толмач.
– Чепуха, – прервал я инженера. – Все гибнет и погибнет. Рушится в тартарары и так и ссыпется туда. Скоро откажется вякать ваш Большой друг, у него съедет крыша, и обрежется последняя пуповина общения для вас, умников. Надоели ваши бесполезные, дутые надежды: интернет-сообщество, техноконтент, вконтактесбогом, соплеменники ру, все это бредни закрывающих голову крылом воробьев гусей. Я вот пришел специально сказать – на вас уже открыли охоту. Ничего не будет, колобок докатится до лисьей норы, будет то, что идет по курсору, по острому острию вектора жизни, по ротору вероятий. Ядерная зима, ледяные зинданы и смерть от часотки. Все! Рассредотачивайтесь, пока ползаете.
– Ваша позицие заслуживает все внимание, – любезно согласился толмач под взглядами замерших шизов. – И это прекрасно, видно, что вы – человек-действие. Действия. Это нас сотрясает, – шизы активно и радостно завозили пальцами. – Но…
– Но вот вам наша альтернативу, – осторожно, чуть ошибаясь в падежах, ввел в строй беседы мой собеседник свою логику. – Вы прекращаете ток воды, это нам несомненно вы вполне, а мы… мы в это время… приучаем организмы большинство больного населения к подводному в жизнь… Жаберность – лишь композиция семи затормозка генов. И уходим с электорат в подвод. А? Вам вижу… не так очень. Или. Распостраняем легкий несмертельно невредно наглядно мор на агрессивность, у них только станет гнуть колено. Призывающие джихад забоятся упасть с минаретом, славно мертвые соколы после охоточку на мертвый падаль. Северные рвущие все в части медведь прорастут генноинженерно в густую шерсть и впадут временно в долго спячку. – Шизы страшно зашумели и запричитали. – Хорошо, это нехорошо. Не будем быть так. А вот путь, пока вы с водой. Люди перестает размножаться, репродуктивно энергии конец. Любят однополость. Такая вполне можно скоро. И репродукция – в руках инженер-конструктор. Крайность меры, но… Как?
– Надоела ваша чепуха, – съязвил я. – Кстати, из всего толкового в нашем разговоре только ищущие вас – майор и прочие соколы. Разбегайтесь врассыпную.
– Но, Петр, – торжественно воскликнул толмач. – В любом решении мы оставляем права скорбеть о вас и восхищаться горечь утрат и слезы печального счастья. Мы будем ждать, дорогой соратностью Петр. Не выбрав – сгниешься на перепутье. Мы не хотим разбегаться. Спасибо. Очень спасибо.
– Ну-ну, – кивнул я и вышел от мозгляков.
Пробрался к выходу и оглянулся, может быть в поисках покинутого мной пакета мертвяков. Надо бы отлежаться, подумать, понюхать успокоительного клея. За дверцей на улице ветер подметал мостовые, небо затягивали ранние сумерки, как всегда у нас этим ранним ноябрем и поздним мартом. Внутри было тепло и пахло сладким.
И тут ко мне подошел человек в канотье и глухом плаще и сказал голосом бармена:
– Ну и дурак же ты, Павлик. Ловко нас навел, – и пронзительно засвистел в свисток.
Я бросился в глубину кафе-лежбища. Споткнулся о двоих стрелков, тянущих тяжелый пулемет. Там уже нарастал балаган, трещали свистки, мелькали долгополые шинели латышских стрелков, кривой домишко был взят в клещи. Меня схватили за руки двое со шлемами-штыками и стали заламывать руки. Рядом опять оказался бармен и завопил, в восторге вращая вылезшими из орбит белыми глазами:
– Этот, этот, электронно отслежен. Вали его, вали, я спецслужебный агент, майор. Вали и крути. Сзади, сзади вяжи, уйдет. Тут еще они… заводилы!
И тут я завизжал:
– Я агент спецслужб, капитан-лейтенант. Я вызвал спецназ. Этот, этот, крути его, уйдет, изверг подпольный, – и мой палец сам ткнул на бармена.
Латыши вскинулись, завертели головами, зафукали в свистки, вызывая подмогу. Весь зал взвыл, заверещал тонкими девичьими взвизгами, мужской истеричной подбасовкой:
– Я агент, не хватай за… Я спецназ майор… отпусти рожа генерала… Мы на задание… прибыли… Отставить! Смирно, я полковница меддел, укушу гад, не вылечишься… Главпрокурор района Выселки… Солдаты, срочно сюда колючую проволоку… Прекратить крутить заслуженную руку… Прибыл с особым… Ой!
Поднялся такой гвалт, что уши мои погрузились в небытие.
Через полчаса вся толпа валялась в подвале с ловко скрученными руками. Рядом со мной лежал стреноженный, видно сильно отбивавшийся бармен, крепко получивший по ватерлинии. Он молча глядел на меня белесыми глазами и шевелил белоснежными губами.
– Ну чего? – спросил я.
– Всех расстреляю, – сообщил майор. – Тебя последнего.
– Спасибо, – поблагодарил я.
– Ты пойми, урод… всех, тут всех надо кончать. Окончательно. Не видишь? Распустили до кости. Блядки, музыка, переписка по «Дружку». Это чего, вертикаль? Свобод навели, а говно течет криво. Решение вопрос в корне. Корчевать. Кустарник ровнять под корень. Один зеленый коктейль в год, под присмотром. Одна баба, в казарме под надзор. Тонна турнепса на общагу. Не хошь – выдь вон, там ждут. Кладбища упраздить. Никаких больных-кретинов, уродов, оли… Равенство. Все здоровы. Заболел – в расход. Не гадь генацит… генофон… Вот ты, урод. Жрешь, пьешь лишнюю воду, мочишься в теплом без команды. Тебе плевать. Ты прилип, сука, к печке. Тебя не отлупишь. Тепло, сухо. И вертикаль спала. Я тебе дам кайло и грызи мерзлоту, строй фунтдамен, заведи, если приспичило, овчарку, люби ее, бей поводком по хребтине. Вертикаль.
– А этих всех, – повел белыми губами воин, – этих на фарш, и кормить кобыл, чтобы конку таскали аллюром.
– Но ведь, майор, тут не все хотят на фарш. Эти люди свободны, у них столько же прав выбирать, как и у вас. На фарш, на паровоз…
– Свобода, – сплюнул. – Свобода у природы, у обезьянов, жирафий, премыкатых перед дружкой. Свобода, сука, – чтобы одному убивать и кушать другого. Так в природе зарешечено сверху, с вертикали. Сильный вяжет слабого. И не надо тут вставать у танца жизни промеж ног.
– Свобода, – возразил я, – это искусство сосуществования слабых и сильных.
– Бобер ты, Павлуша, и пойдешь на жир, который волки намазывают люмбагу. Пращуров твой первый об тебя замажется. Но у нас, и правда, не природа. Ихняя дикость не по нам. Потому-то свобода – вертикаль.
– Майор, – обратился я к старшему по званию. – Значит Пращуров тебе не указ? Конституция, голосование, медосмотры. Весь наш справедливый мир.
– Конституция, – горько сообщил патриот. – Пращуров хотел класть на ее, подтирушник. Забулдыга гнойная. У него в Анстердамах ящик с камешками, а в Урагвае – бычное ранча. Встречу – первый на лесоповал поползет, по Новой земле, по Маточкину шару. Овчарами затравлю колбасу импортную. Все зажрались, привыкли выкобениться.
– А если выше, – осторожно спросил я. – Ну, выше.