– Тебе скажу, – осклабился страж устоев. – Ты все одно не жилец. Час-два, и в черный пакет. Групповая яма, встреча с кипящими кастрюльками смолы, техническим коктейлем, с раскаленным шейкером в заду. Тебе скажу промеж нами, друзьями. Слабо там. Там что главное – чтобы тихо, чтоб не зудели, под руку не лезли, не говнились. Нам до людишек очень есть, а там – не надо. Процесс пошел и идет. Миллиард каплет. И все. И чтоб без шума, быдла чтоб не пукала. Похуже шпионства, Павлик, похуже плевать в родину, как вы, мозгатые срете. Так что – понял. Гайка, если болтается, винти ее. Головку сорвало – в отвал.
– Ну ты глубоко берешь, – восхитился я.
– А то, – довольный, откинулся на пол бармен.
Тут стали вызывать на допрос, по одному выхватывая сидящих в подвале, а потом и по двое. Поднялся гвалт, но вдруг за глухой, старого кирпича стеной, толстой, в пять кирпичей кладкой, еще поди времен царя Ивана, вдруг грохнули выстрелы. На толпу скрученных и лежащих упала мертвецкая, предсмертная тишина. Опять стали вызывать, сунулся к вызывающим начальник и крикнул:
– По двое тащи, пуль мало.
Толмача и шизов нигде не было видно. Я стал тихо молиться Св. Антониде, Евгению, маме, маме Антониды и голубу, засравшему почему-то пол подземной казармы. Мой напарник крикнул мне:
– А ну полезли, Павлуха, пока эти не озверели. Щас разберемся, – и стал пробиваться к двери, к вытаскивающим и вызывающим, к волочащим упирающихся и скулящих. Нас пропускали.
Через две-три пары поволокли и нас. В большом подземном бункере на табурете сидел пожилой сухопарый латыш в шлеме и длинномерном форменном балахоне и потирал озябшие руки:
– На расстрел, – тихо скомандовал страж порядка. Нас поволокли к дальней стенке. Двое стрелков стали передергивать ружья.
– Феликс! Феликс! – заорал бармен, пуча глаза.
– Майор?! – удивился руководитель расстрела, а я поглядел на стенку сзади, чтобы видеть, куда удобнее упасть.
– Майор, майор! Спецслужба, особисты мы.
– Такк и штто? – спокойно спросил Феликс.
– Что-что! – завопил бармен. – Я вас вызвал по связи. Этот навел. Я вызвал. Наводчик… довел, – ткнул в меня бармен. – Своих вызывал, сказали – все на взятии, вышлем роту стрелков… Я вызвал… вас… на подмогу. Мое руководство. Я кричу – эти, эти, паровоз Запад штурмуют… заготовка, репетиция, козлы. Феликс.
– Нну и да, – сообщил человек в шлеме спокойно. – Этто да, ты спец, я ттебя выдел. Мы делаемм рработа. Прикасс – ввыявитт зачинщик, бунтар, астальное сттрелятт.
– Что? Что? – не понял безумеющий майор. – Я майор… вас вызвал… подмога… Ты чего, Феликс. Мы с тобой вчера, в ресторашке… У генерала юбилей… в ресто…
– Нно нет, – брезгливо отбросил тот инсинуации рукой. – Не рестранн… спецпитаннье. По контрактт. Здэсс прикасс – кто зачинщик, главний прэдатэлл. Остальная – не нужэнн. Расстрелл.
– Феликс, ты чего? – взмолился бармен – Мы свои, вот этот, – ткнул он в меня, – этот… Паша, наводчик, на совещание пролез к Пращурову… главный от народа, свой. Мы свои.
– У меня прикасс, – сухо сообщил несгибаемый в спине допроситель. – Нет свои и чужои. Толлко правда. Только един правда. Кто зачинщик песпорядка? – тихо спросил он.
– А что зачинщик? – тихо взвыл майор. – Его что?
– Тальше топросс, у руковотство. Кто глафный сдэсс? – взревел человек в глухой форменке и вскочил. – Отвечатт!
– Мы свои… свои… майор… бармен… Этот сука, Пашка подставил… с заседания… руку самому жал… с девками теплыми… воду греет… Я видел.
– К стеннка, – скомандовл Феликс.
Нас потащили и прижали спинами в сыром застенке к грязной, облупленной штукатурке.
– Кто рруководимм бунтт? – четко сформулировал Феликс.
– Этот, этот… – ткнул дрожащей рукой, запинаясь, краснея и бледнея бармен. – Этот, гнида… с бабой в теплом душе… а мы с детства в засадах, в окопах. Этот продал революцию, чурок. Бомбу готовил в поезд, хотел Ригу трахнуть… Этот, гад, к печке прижатый. Родина греет… Феликс, я свой…
– Карашо, – допросчик указал пальцем на меня. – Эттот потом, допрос свыше. Эттот, – ткнул он пальцем в обвисающего бармена, – рассстрелл.
– Ттовсь! – скомандовал боковой прапорщик, и двое ротных рядовых прижали к шинелям, плечам и глазам короткие винтовки.
– Я! – заорал вдруг бармен, и глаза его окончательно побелели и полезли из орбит. – Я главный, я заговор, всех подбил. Я! Всех расстреляю, всех… суки… – буйствовал, вырываясь из лап дюжих охранников, особист. – Всехх шттыкамы…всех…заговор… хотели убрать… бронепоезд, да? Я! Спущу в могилы… там найду… поднизом… не уйдешь… Феликс! – майор стал заговариваться и сползать в огромные лапы солдат.
– Уувеэстти! – скомандовал Феликс, и солдатня утащила волочащего ноги бармена в боковую дверь.
– К стэннка, – указал на меня командир расстрельной команды.
Я подумал, если упаду на каменный пол вперед, разобью лоб, если назад – затылок. Еще я подумал, как Тоня обняла меня сзади и тихо сказала – какой же ты умный. Неужели я не умный, а полный дурак? – поразился я в этот последний свой миг.
– Товсь! – последовала команда.
– Кто зачищикк? – зычно заорал Феликс, буравя меня зоркими глазками. – Кто каманндыр буннта?
– Этот, – сипло выдавил я, тыча каменными пальцами на уведенного в дверь. – Я тут… театр… продали проститутки билет. Вижу – поезд, бляди… за билет взяли, как за… недорого… голые, – я стал падать в обморок. – Просто по дури… театр… феерия… Новая драма.
– Ппли! – скомандовал Феликс.
Грохнул выстрел, я осел вниз, на голубой… голубиный помет. И стал ощупывать дыру в груди и еще кровь и лимфу, чтобы обтереться.
– Эттот вон. Следущчих! – скомандовал командир, и двое дюжих выволокли меня в другую дверь и выкинули на пустой грязный двор, где ко мне, лежащему, подошла шавка, пугливо облаяла и прыснула мочой.
– Милая… милая… – позвал я собаченку и поглядел в небеса. Все таки я был умен, Тонечка почти угадала. Ведь на стене, сзади, совсем не было крови. Лишь одно пятно, темное, увлекательной кляксовидной формы. Умный… сволочь, подумал я о себе.
И пополз домой, в сторону свободы, потому что сгущался вечер и выступала ночь, поглядывая на меня серыми мутными глазами особиста.
Утром я поднялся с постели мятым, как использованная газета в туалете строительного общежития эпохи перестройки. Башка гудела ростовским звоном. Включил новостной клип «Дружка», присел. Оказывается, сегодня была пятница. С экрана неуверенным голосом, согласуясь с наушниками и шепотом суфлера, тихо, усиленный техникой, хрипел Пращуров, поминутно поправляя умотанное, ждущее окончательной перевязки горло. Неужели отдаст голос – я от неожиданности пошатнулся на табурете.
– Граждане и другие… наши. Вчерась… вчера произошло события. Небывало для столицы. Напала… отморозки напали на взвод правых… бравых латстрелков, выделанных… выделеных нам для оказания. Свободы. Да. Жертвы. В результатах ожесточенно боя пучисты опустили… обступили. За окончательную черту. Вглянитесь в эти полные лица… подлые… – и по экрану поплыли фото, – кто их знает сразу же… чтоб… как только обезопасть семьидетейвнучат. Да. Шире крепко единство против за вперед навсегда.
На фотографиях напавших на солдат были плохо узнаваемые из-за побоев лица троих шизов и примкнувшее к ним, ничего не значащее лицо дурака поэта новой волны с многочисленными серьгами в носу, ухе и других местах.
Я стал медленно собирать рюкзак. В него попали: штык латыша, коробка галет, пластмассовый квадратик-подарок шизов, фонарик, две луковицы, не знаю – съедобные ли, или тюльпанов, длинная прочная веревка, опасный маленький раскладной ножик с чайной ложечкой для икры осетровых и… все. Других богатств в доме не было. Я вынул из подушки старинную книгу, изувеченную моими чернилами, и тоже сунул ее внутрь. Еще в почте оказалось лаконичное звуковое письмо: «Приглашаем вас сегодня в девятнадцать часов на файф-о-клок к маме. Антонина».
В аптеке старая Дора сидела внутри провизорской на табурете, безвольно свесив небольшие руки, украшенные, как венецианской мозаикой, крупными желто-синими венами.
– Петхуха, – произнесла она будто в микрофон на совещании медиков. – Все мне обрыдлое. Не хочу совсем. Как ушел мой мегский Акимушка – все мне знаете стало немилое. Что суечусь, что ругаюсь. Что мою и привожу в божеский… Зачем вы спросите? И нет ответа совсем. Скоро пойду медленно шагом туда, к нему этому человеку для встретить. Пусть он знает скажу Аким ругала все с тобой, так как потому любила человека. Пхрими меня здесь, на верхе, какая ест. Знаю, ты пришел по его тело. Похорони его, Петруха. Вот она баночка, дай отсиплю.
И Дора сняла с шеи цепочку с небольшой золотой коробочкой сердечком, открыла ногтем замочек и протянула мне тонкий шпатель. Я ссыпал в мощехранилище щепотку Акима.
– Остального хорони, – отвернулась Дора. Небольшая кассета с прахом учителя перекочевала в мой рюкзак.
Дора приобняла меня и замахала рукой.
– Уйди. Уйди.
Возле подвалов Краеведческого музея стрелковый пост оказался снят. Видимо, бойцов в долгополых шинелях, годных для нашего переменчатого климата, особенно сейчас, в трудное время первых метелей, погнали еще в какой-то бордель, сомнительный литературный салон или разнимать драку нищенствующих, клянчащих госмилостыню кинематографистов.
Я прошел в анфиладу склада манекенов и рыцарей и обнаружил здесь фантастическую картину. Возле железного дурня, дровосека или капельмейстера, сбежавшего с оперы моцартовских времен, в жестяных фальшивых манжетах и деревянных башмаках, воткнутого между мраморной венерой без торса и головы и ящиком Пандоры с сушеными тараканами внутри – возле этих чучел стоял шизик Алеша и дул в небольшую флейту. А из нее, собственно из самой, лилась чарующая мелодия. Напротив на табуретах сидели зрители – Нюра, грустно склонившая плачущую голову, и слесарь Афиноген. Пожарник метро с отцовской гордостью глядел на музыканта.
– Вот, – крикнул в восторге пожарник, увидев меня. – Видал, чешет? Он и с пальцами может. Давай, отчебучь, Алеха. С пальцами, – и слесарь поиграл в воздухе толстыми короткими кочерыжками ладони.