Ох уж этот Мерфи Делани, ох уж эти его забавы:
Он зашел в пивную лавку набить морду хозяину,
Шатаясь, полный виски до краев,
Молодой, как трилистник, горячий, как бык.
Певец, чье состояние, кстати, напоминало состояние героя его песни, вскоре ушел слишком далеко, к сожалению, – продолжал мой кузен. – И когда его пение затихло, я погрузился в дремоту, душную и тяжелую. Песня и правда привязалась ко мне. Я продолжил прокручивать в голове приключения моего достойного соотечественника. Выйдя из пивной лавки, он упал в реку… Оттуда его выловили, собрали присяжных и коронера, которые, узнав от врача-коновала, что он «мертв, как кривой дверной гвоздь», вынесли соответствующий вердикт… После чего он пришел в себя… И драка между «мертвецом» и коронером завершила это дело ко всеобщей радости. Так я монотонно тащился в муторном полусне через эту балладу вплоть до самой последней строки, а затем через припев и так далее. Уж не знаю, сколько это длилось. Однако в конце концов я обнаружил, что бормочу: «Мертв, как кривой дверной гвоздь». И какой-то другой голос, казалось, произнес очень тихо, но резко: «Мертв! Мертв! Мертв! Да помилует господь твою душу!» Мгновенно я полностью проснулся, уставившись перед собой. И тогда – поверишь ли, Дик? – я увидел ту же самую проклятую фигуру с дьявольским лицом, стоящую прямо передо мной и смотрящую на меня, меньше чем в двух ярдах от кровати…
На этом Том остановился и вытер пот с лица. Мне стало не по себе. Служанка побледнела не меньше рассказчика. И каждый из нас троих, уверен, порадовался тому, что сейчас улицы полны людей, а в окно светит солнце.
– Около трех секунд я видел его ясно, а затем силуэт потерял четкость, – продолжил кузен. – Но еще долго на этом месте между мной и стеной колебалось что-то вроде столба темного пара. И я был уверен, что призрак все еще тут. Через некоторое время эта дымка тоже исчезла. Я спустился по лестнице в холл, там оделся, а затем вышел на улицу. До утра бродил по городу, после чего, устав, вернулся домой в ужасном состоянии. Я казался себе таким дураком, Дик, что мне было стыдно рассказывать тебе о причинах своего расстройства. Я думал, ты будешь смеяться надо мной, особенно из-за того, что я всегда философствовал и высмеивал тебя и твоих призраков. Я решил, что ты не дашь мне пощады, и поэтому оставил свою ужасную историю при себе. Веришь ли, Дик, – в течение многих ночей после этого случая я вообще не заходил к себе в комнату. Некоторое время после того, как ты уходил спать, я оставался в гостиной. Потом тихонько прокрадывался к двери, выходил из дома и сидел в таверне «Робин Гуд», пока оттуда не уходил последний гость. Остаток ночи проводил, расхаживая, как часовой, по улицам до утра. Больше недели я не спал в постели. Иногда дремал за столом в «Робин Гуде», а иногда в кресле в течение дня, но нормального сна у меня не было абсолютно. Я считал, что мы должны переехать в другой дом, но не мог придумать причину и медлил, изо дня в день откладывая разговор. Хотя с каждым часом мне становилось все хуже, как преступнику, которого вот-вот настигнет правосудие. Такой образ жизни сделал меня абсолютно больным. Однажды днем я решил насладиться часовым сном на твоей кровати, так как собственную теперь ненавидел и в свою комнату почти не входил. Утром лишь заскакивал ненадолго – смять постель, чтобы скрыть от Гебы мое ночное отсутствие. Как назло, в тот день ты запер свою спальню и унес с собой ключ. Я пошел к себе, намереваясь, как обычно, развернуть одеяло и придать кровати вид, будто на ней спали. Итак, совпало множество обстоятельств, и я буквально угодил в западню, в результате мне пришлось пережить ту поистине ужасную ночь. Во-первых, я был буквально измотан усталостью и жаждал сна. Во-вторых, крайнее истощение притупило мою бдительность. Страх стал для меня привычным состоянием. Окно было приоткрыто, и в спальню проникала приятная свежесть. А веселое дневное солнце делало комнату довольно приятной. Что могло помешать мне вздремнуть здесь часок? С улицы доносился жизнерадостный гул жизни. Яркий дневной свет заполнял каждый уголок комнаты. Я поддался – заглушив сомнения – почти непреодолимому искушению. Сбросив сюртук и ослабив галстук, я лег, решив ограничиться получасовым сном в непривычном наслаждении пуховой периной, покрывалом и подушкой. Это было ужасно коварное искушение, и демон, без сомнения, аплодировал моим безумным действиям. Каким болваном я был, полагая, что получасовой сон в такой ситуации возможен… Ведь разум и тело были измучены из-за недостатка сна – целая неделя без отдыха! Мой сон походил на смерть – долгий и без сновидений. Проснулся я мягко, но полностью, без всякого страха. Это было, как ты помнишь, далеко за полночь – полагаю, около двух часов. Когда сон глубок и достаточно долог, чтобы полностью удовлетворить организм, человек часто просыпается вот так – внезапно, спокойно и полностью. И на неуклюжем старом раскладном кресле возле камина расположилась эта фигура. Незнакомец сидел скорее спиной ко мне, но я не мог ошибиться. Он медленно повернулся, и – милосердные небеса! – это было все то же каменное лицо с адским выражением злобы и отчаяния на лице. Теперь не оставалось никаких сомнений: призрак знал о моем присутствии и его ужасная злоба реальна, потому что он встал и приблизился к кровати. На его шею была накинута веревка, а другой ее конец, свернутый, старик крепко держал в руке. Мой добрый ангел помог мне справиться с волной ужаса. Несколько секунд я лежал, прикованный к месту взглядом огромного призрака. Он подошел вплотную к кровати и, казалось, собирался взобраться на нее. В следующее мгновение я оказался на полу в дальнем конце комнаты, а еще через мгновение, не знаю как, обнаружил себя в холле. Но чары еще не разрушились, долина смерти еще не была пройдена. Отвратительный призрак и там оказался передо мной. Он стоял у перил, слегка наклонившись. Накинув один конец веревки себе на шею, он делал петлю на другом, как будто хотел набросить ее на меня. И эту зловещую пантомиму сопровождала такая невыразимо ужасная, сладострастная улыбка, что мои чувства почти отключились. Я больше ничего не видел и ничего не помню до того момента, когда оказался в твоей комнате. Это была отличная пробежка, Дик, – с этим не поспоришь! Пробежка, за которую, пока жив, я буду благословлять милосердие небес. Никто не может представить, что значит оказаться лицом к лицу с таким существом, если только сам не испытал подобное. Дик, Дик, смерть коснулась меня – ее холод проник в мою кровь и мозг. Я уже никогда не буду прежним… Никогда, Дик, никогда!
Наша служанка, старая дева пятидесяти двух лет, обхватила себя руками, пока Том говорил, и мало-помалу приближалась к нам, разинув рот. Ее брови над маленькими черными глазками хмурились. Время от времени я украдкой бросал на нее взгляд. Под конец рассказа Геба, ссутулившись, оказалась совсем рядом с нами. Иногда она тихонько вскрикивала и что-то говорила, но ее слова и восклицания я для краткости и простоты опустил в повествовании.
– Я слышала об этом, – призналась служанка, – но до сих пор не верила по-настоящему. Хотя, в самом деле, – почему бы и нет? Ведь моя мать часто рассказывала мне историю про него… Господи помилуй нас!.. Да, вам не следовало ночевать в задней спальне. Мать не хотела, чтобы я заходила в эту комнату даже днем. Не говоря уже о том, чтобы провести в ней ночь… Мать говорила – это была его спальня.
– Чья спальня? – спросили мы с кузеном, затаив дыхание.
– Ну, его – старого судьи, судьи Хоррока, конечно, упокой господь его душу, – и женщина испуганно оглянулась.
– Аминь! – пробормотал я. – И что, он умер именно там?
– Умер там? Нет, не совсем так, – ответила Геба. – Он вроде как повесился на перилах, старый грешник, да помилует нас господь! И вроде как в алькове нашли отрезанные ручки от скакалки и нож, которым он, благослови нас бог, закреплял веревку, чтобы повеситься. Мать рассказывала мне, что скакалка принадлежала дочери его экономки. И та девочка ужасно жила после смерти судьи, постоянно просыпалась и визжала по ночам от страха. Говорили, что это призрак судьи ее мучил. Она обычно плакала и кричала, пытаясь оттолкнуть большого старого мужчину с кривой шеей, а потом визжала: «О, господин! Господин! Он приходит ко мне и зовет за собой в ад! Мама, дорогая, не отпускай меня!» В конце концов бедный ребенок умер. Врачи сказали, что у нее была водянка, потому что ничего другого они не могли сказать.
– Как давно это произошло? – поинтересовался я.
– О, откуда же мне знать? – отозвалась Геба. – Но, наверно, очень давно. Когда моя мать выходила замуж, экономке было далеко за восемьдесят. Старуха курила трубку, у нее не осталось ни одного зуба. Говорили, что в молодости она была привлекательна и хорошо одевалась. А сейчас и моей матери скоро восемьдесят будет. Но про старого злодея, упокой господь его душу, рассказывали кое-что похуже, чем запугивание маленькой девочки… В это верят почти все: в то, что бедная малышка – его собственный ребенок. Так говорит моя мать. По общему мнению, он был злодеем во всех отношениях и «самым большим любителем виселиц из всех судей, которого когда-либо знали в Ирландии».
– Судя по вашим словам, люди откуда-то узнали, что ночевать в этой спальне опасно, – заметил я, – полагаю, есть и другие подобные истории. Призрак являлся кому-то еще?
– Ну, кое-что рассказывали – конечно, да, – ответила Геба, как мне показалось, с некоторой неохотой. – А почему бы и нет? Конечно, ведь в этой комнате судья спал более двадцати лет. И в этом самом алькове соорудил веревку, которая, наконец, привела в исполнение его собственный приговор – такой же, какой он выносил многим другим людям. И тело старика лежало в той же постели после его смерти, пока коронер не закончил расследование. Затем судью положили в гроб и перенесли в могилу на кладбище Петер. Но было несколько историй – моя мать знает их все – о том, как некий Николас Спейт попал в беду из-за этой комнаты.