— Нет! Это точно какой-то сумасшедший — вскричала я. — Что со мной будет? И сколько же, наконец, времени думает он держать меня взаперти?
Я стала бегать из комнаты в комнату, напрасно стараясь найти выход, осыпая себя упреками за ту непростительную наивность, с которой я поверила в существование «Ангела музыки». Когда девушка бывает до такой степени глупа, она не только может ежечасно ожидать катастрофы, она ее заслуживает. Мне хотелось себя ударить, я проклинала себя, а слезы так и лились из моих глаз. В таком состоянии меня застал Эрик. Постучав три раза в стену, он преспокойно вошел в дверь, которую я напрасно искала в его отсутствии. Он был нагружен коробками и пакетами, которые не торопясь, положил на мою кровать, в то время как я осыпала его оскорблениями, требуя, чтобы он немедленно снял маску.
Он не смущался.
— Вы никогда не увидите моего лица, — спокойно сказал он, и сейчас же упрекнул меня за то, что я до сих пор не умылась и привела себя в порядок после сна. Оказывается, уже было два часа дня. Затем он завел мои часы и зашел, сказав, что через полчаса будет ждать меня в столовой с завтраком.
Мне очень хотелось есть, я прошла к себе и, прежде всего, приняла ванну, предварительно положив около себя пару великолепных ножниц на случай, если бы Эрик оказался не только сумасшедшим, но и бесчестным человеком. Ванна настолько успокоила мои нервы, что я решила по возможности избегать каких-либо столкновений со своим тюремщиком, а наоборот, постараться его настолько очаровать, чтобы он, так или иначе, выпустил меня на свободу. Перед завтраком он первый заговорил о своих планах на будущее и сказал, что ему слишком приятно мое общество, чтобы как хотел еще вчера под влиянием моего негодования, немедленно расстался со мной. Я должна понять, что мне нечего его бояться. Он не произнесет ни одного слова любви без моего позволения, и все время мы будем посвящать музыке и пению.
— Сколько же времени вы меня намерены здесь продержать? — спросила я.
— Пять дней!
— Но после этого я буду свободна?
— Вы будете свободны, Кристина, так как за эти пять дней вы перестанете меня бояться, и потом иногда сами будете навещать своего бедного Эрика.
В этих словах прозвучало такое неподдельное горе, что я была растрогана до глубины души. Я посмотрела на него и увидела, как из-под черной шелковой маски, закрывавшей все его лицо, вплоть до подбородка, скатилось несколько крупных слез.
Он молча указал мне на маленький столик, стоявший в середине комнаты, и я в смущении заняла место напротив него. Тем не менее, я с большим аппетитом съела несколько раков, крылышко цыпленка и выпила немного Токайского, привезенного, по его словам, им самим из Кенигсбергских погребов. Он, наоборот, ни к чему не притронулся. Я спросила, откуда он родом, так как имя Эрик распространено в Скандинавии. Он ответил, что у него нет ни имени, ни родины, и он совершенно случайно назвался Эриком. Тогда я опять его спросила, почему он не избрал какого-нибудь другого способа покорить мое сердце, как только запереть меня в подземелье.
— Как можно думать о любви, находясь в могиле! — добавила я.
— Что делать! — ответил он каким-то странным тоном. — Каждый берет от жизни то, что может!..
Затем, поднявшись с места, он взял меня за руку, чтобы показать мне свои апартаменты, но я, громко вскрикнув, выдернула руку обратно. Его костлявые пальцы были влажные, и я вспомнила, что от них пахло смертью.
— Простите! — простонал он и распахнул передо мной дверь. — Вот моя комната. Вам будет интересно ее осмотреть… Не угодно ли войти?
Я не поколебалась. Его поведение внушало мне доверие, да и, кроме того, я чувствовала, что не должна показывать свой страх.
Комната, куда я вошла, напоминала склеп. Все стены были затянуты черной материей, но вместо обычных серебристых слез, на колоссальных размеров нотной бумаге была изображена вся партитура «Судного Дня». Посреди комнаты, под ярко красным балдахином, стоял гроб.
При виде его я отшатнулась.
— Это моя постель, — сказал Эрик. — Надо приучать себя в жизни ко всему, даже к вечности!
Я поскорее отвернулась от ужасного зрелища и увидала стоявший у стены орган. На пюпитре стояла, исписанная красными нотами, тетрадь, на первой странице которой я прочла: «Торжествующий Дон-Жуан».
— Да, — ответил на мой удивленный взгляд Эрик, — я иногда занимаюсь композицией. Я начал эту работу двадцать лет назад. Когда она будет окончена, я положу ее с собой в гроб и никогда больше оттуда не встану.
— В таком случае надо работать как можно меньше, — сказала я, стараясь быть учтивой.
— Я иногда работаю в течение двух недель, днем и ночью, без отдыха, иногда же не дотрагиваюсь до тетради целыми годами.
— Сыграйте мне что-нибудь из вашего «Торжествующего Дон-Жуана», — сказала я, желая сделать ему удовольствие.
— Не просите меня об этом, Кристина, — мрачно ответил он. — Я вам лучше сыграю «Дон-Жуана» Моцарта, который растрогает вас своей наивной прелестью до слез. Мой Дон-Жуан — огонь, хотя он и не подвергся каре Божией.
Мы опять вернулись в гостиную. Тут только я заметила, что нигде было ни одного зеркала. Я только хотела спросить почему, как он уже сел за рояль и начал играть прелюдию к дуэту из «Отелло». На этот раз я сама пела партию Дездемоны, и присутствие такого великого артиста, как Эрик, не только не смущало меня, но наоборот, придавало мне какое-то сверхъестественное вдохновение, и мое пение было полно такой искренней скорби и отчаяния, как будто я сама переживала все страдания Дездемоны. Да это так и было! Все, что случилось со мной за последние сутки, так удивительно походило на Венецианскую трагедию, что глядя на черную маску Эрика, мне чудилось, что передо мной сам Отелло, что вот-вот он набросится на меня и станет душить… Но я не только не думала бежать от его гнева, а наоборот, приближалась к нему все ближе и ближе и, как зачарованная, готова была идти на встречу смерти. Но мне хотелось унести с собой в могилу вдохновенный образ великого артиста, заглянуть, хоть раз в жизни, в лицо «голоса», и, не отдавая себе отчета в том, что я делаю, почти инстинктивно, я протянула руку, и прежде, чем он успел опомниться, сорвала с него маску.
О! Ужас!.. ужас!.. ужас!..
Кристина остановилась. Она и теперь еще дрожала при одном воспоминании об этой минуте. Между тем где-то близко эхо, как и прежде, трижды повторило её возглас: «ужас! ужас! ужас!»
Рауль и Кристина взглянули на небо, откуда глядели кроткие, сияющие звезды.
— Как странно, Кристина, — сказал молодой человек, — эта теплая, безмятежная ночь полна какими-то странными стонами, как будто она страдает вместе с нами.
— Теперь, когда вы знаете эту страшную тайну, вам, как и мне, всюду будут чудиться стоны.
Она крепко сжала в своих руках руки Рауля и продолжала дрожащим от волнения голосом:
— О! если я проживу еще сто лет, я никогда не забуду того, полного бешенства и отчаянного крика, который вырвался у него, когда я сдернула с него маску. Ах, Рауль! то, что я увидала, было так ужасно… так ужасно, что где бы я теперь ни была, передо мной всегда, всякую минуту стоить это ужасное, кошмарное видение. Вам, наверное, приходилось видеть черепа, наконец, если вы не были попросту жертвой кошмара, вы видели эту страшную мертвую голову на кладбище в Перро, потом в маскараде под видом «Красной смерти». Но все эти головы были неподвижны, это были черепа и только! Но вообразите себе такую мертвую голову, с четырьмя черными впадинами, вместо глаз, носа и рта, оживленной, охваченной порывом безумного, демонического гнева. Он подошел ко мне совсем близко; его глаз не было видно (я потом узнала, что они, как раскаленные уголья, светятся только в темноте), оскаленные зубы казались особенно отвратительными из за полного отсутствия губ; я упала на колени и он, наклоняясь ко мне все ближе и ближе, шептал мне какие-то бессвязные слова, угрозы, проклятая… Мне казалось, что я теряю сознание…
— Смотри! — закричал он, наконец. — Ты хотела меня видеть! Смотри же, любуйся! Наслаждайся моей красотой! Ты хотела видеть лицо Эрика! Вот оно, лицо твоего «голоса»! Тебе мало было слышать мой голос. Ты хотела на меня посмотреть. Все вы, женщины, любопытны. — Его зловещий смех напоминал собой раскаты грома.
— Ну, что же, ты удовлетворена? Я красив, не правда ли? Женщина, увидевшая меня хоть раз в жизни, не забудет меня никогда. Она моя навсегда. Я второй Дон-Жуан! — И выпрямившись во весь рост, подбоченясь и покачивая направо и налево своей чудовищной головой, он громко повторял:
— Смотри же, смотри! Я — торжествующий Дон-Жуан!
И заметив, что я прошу пощады и отворачиваю от него голову, он схватил меня своими отвратительными пальцами за волосы и насильно заставил смотреть ему в лицо.
— Довольно!.. довольно!.. — прервал ее Рауль. — Я убью его… я должен его убить. Ради всего святого, Кристина, скажи мне, где находится «столовая у озера». Я должен, должен его убить!..
— Молчи, Рауль, если ты хочешь, чтобы я все сказала.
— О! да, я хочу знать, как ты могла к нему вернуться! В этом вся тайна и знай, Кристина, все равно, так, или иначе, я его убью!
— Ну, хорошо, мой Рауль, хорошо! Слушай же! Он меня тащил по полу за волосы и вдруг… вдруг… это еще ужаснее…
— Ну, говори же… говори скорей, — задыхаясь, произнес Рауль.
— Вдруг он нагнулся ко мне и заговорил, захлебываясь от волнения:
— А! Ты меня боишься? Ты, может быть, думаешь, что и это и это… вся моя голова — тоже маска. Ну, что же! — закричал он, — сорви и ее!.. Ну, скорее же! Скорее! Я этого хочу! Дай мне твои руки, твои руки! Скорее! И если тебе их будет недостаточно, я одолжу тебе свои… и мы вдвоем постараемся снять эту маску.
Я молила его на коленях сжалиться надо мной, но он схватил мои руки и стал проводить ими по своему лицу, как будто желая сорвать моими ногтями свою отвратительную желтовато-грязную кожу.
— Узнай же, узнай! — его голос казался мне все громче и громче: — узнай, что я не что иное, как живой мертвец, я труп и этот труп тебя любит и не расстанется с тобой никогда. И когда нашей любви настанет конец, я закажу гроб пошире, для нас обоих… Ты видишь! я больше не смеюсь, я плачу… я плачу потому, что