Вдруг какая-то тень, закутанная в длинный черный плащ, с мягкой, тоже черной, шляпой на голове, прошла мимо экипажей, и видимо особенно заинтересовавшись дорожной каретой, подошла к лошадям, затем к кучеру и, не сказав ни слова, удалилась. На следствии было решено, что эта тень была ни кто иной, как Рауль де Шаньи, я же думаю иначе, так как на виконте де Шаньи была, по обыкновению, одета в этот вечер высокая шляпа — цилиндр, которую, кстати сказать, потом и нашли. Тень же, по моему, принадлежала призраку, который, как мы увидим дальше, был в курсе всех событий. Как нарочно, в этот вечер давали «Фауста». Зал был полон самой блестящей публикой. Тридцать лет назад, все завсегдатаи оперы были аристократы высшей пробы. Не то, что теперь, когда иногда в ложе какого-нибудь маркиза, продавшего ее на одно представление, восседает лавочник, или колбасник со всем семейством. В то время ложи представляли собой те же гостиные, где заранее можно было быть уверенным встретить таких-то и таких-то любителей музыки. Здесь все знали друг друга не только в лицо, но и по фамилиям, и потому на этот раз всеобщее внимание было обращено на графа де Шаньи. Заметка в «Epoque» (Эпок) была прочитана всеми, и, глядя на бесстрастное, по-видимому, совершенно спокойное лицо графа, дамы таинственно перешептывались друг с другом, заинтригованные не понятным отсутствием в ложе молодого виконта. Кристина Даэ была встречена довольно холодно. Ей не могли простить сегодняшней заметки. Певица сразу заметила эту холодность и смутилась. Между тем завсегдатаи оперы, старавшееся показать, что им хорошо известна вся закулисная сторона этого романа, то и дело оборачивались на ложу графа де Шаньи, который, казалось, не замечал устремленных на него взоров и продолжал внимательно смотреть на сцену. А Кристина окончательно теряла под собой почву. Она чувствовала приближение какой-то катастрофы. Каролюс Фонта с беспокойством посматривал на нее, ожидая, что вот-вот она упадет в обморок. Приближался дуэт Фауста и Маргариты, так печально закончившийся недавно для Карлотты.
Как раз в это время в ложу напротив сцены вошла сама Карлотта. Кристина сразу увидала свою соперницу. На её губах играла насмешливая улыбка. Это спасло певицу. Она забыла обо всем окружающем и перед изумленными зрителями возродилась прежняя вдохновенная артистка. Она превзошла саму себя, никогда еще голос её не звучал так дивно. Когда в последнем акте она запела молитву, все присутствующее как один человек, были охвачены таким могучим порывом, что казалось, будь у них крылья, все бы они полетели в этот светлый мир прощения и покоя.
И как бы в ответ на этот призыв, с самой середины амфитеатра поднялся молодой человек и так и остался стоять, не спуская глаз с певицы, как будто и он тоже собирался расстаться с землей… Это был Рауль.
«И душу грешную прими.
В селениях своих небесных».
Неслись дивные, полные небесной гармонии звуки, и Кристина, прекрасная в своем белоснежном наряде, с распущенными волосами и горящим, вдохновенным взором, с мольбой простирала руки к небу:
«В селениях своих небесных»!
Вдруг в эту самую минуту вся сцена погрузилась во мрак. Это продолжалось одно мгновенье, так что присутствующие даже не успели опомниться, как на сцене опять стало светло.
Но Кристина Даэ исчезла. Куда же она пропала? Все удивленно посматривали друг на друга. Волнение росло. Все бросились на сцену, к тому самому месту, где только что стояла Кристина. Спектакль пришлось прервать.
Где же, однако, Кристина? Благодаря какому колдовству она могла так бесследно исчезнуть на глазах всей публики, почти что из объятий Королюса Фонта? Или ее действительно ангелы унесли на небо?
Рауль, все еще стоявший между кресел, не мог удержаться от крика. Граф Филипп поднялся с места. И публика, переводя взоры с Рауля на сцену, со сцены на графа, начинала задавать себе вопрос: нет ли в этом происшествии чего-нибудь общего с утренней заметкой?
Рауль бросился к выходу, граф вышел из ложи и все абоненты, видя, что опускают занавес, поспешили за кулисы. В театре стояло столпотворение вавилонское, все говорили разом, каждый объяснял происшествие по-своему. Одни говорили, что Даэ упала в люк, другие утверждали, что она попала в какую-нибудь ловушку, на что указывает совпадение её исчезновения с внезапно наступившей темнотой. Наконец занавес медленно поднялся и Каролюс Фонта, выйдя на авансцену, объявил:
«Мадам и месье! Только что произошел самый невероятный случай. Наша солистка, Кристина Даэ, исчезла на наших глазах неизвестно куда»!..
Глава 14
Разгоряченная толпа заметалась по залу. Артисты, рабочие, танцовщицы, статисты, зрители, расталкивая друг друга, метались взад и вперед.
— Где же она?
— Она бежала!
— Ее увез виконт де Шаньи!
— Нет, не виконт, а его брат граф де Шаньи!
— Ах, вот Карлотта! Это её проделки…
— Нет, это всё подстроил призрак!..
Эти возгласы перемешиваются с шутками, которые слышались все чаще по мере того, как выяснилось, что все театральные люки в порядке и, следовательно, версия несчастного случая отошла на второй план. Трое мужчин протиснулись сквозь шумящую толпу и встав за декорациями стали о чем-то беседовать между собой. Это были учитель пения Габриэль, управляющий театром Мерсье и секретарь Реми.
— Я стучал! Они не отвечают. Может быть, их уже нет в канцелярии. Как это узнать? Дверь заперта на ключ.
Из этих долетевших слов можно было понять, что речь идет о директорах, которые еще в антракте приказали им сегодня не мешать.
— Как бы то ни было, — волновался учитель пения Габриэль, — исчезновение Кристины Даэ настолько важное событие, что можно было бы и побеспокоить господ директоров.
— Сообщили вы им об этом хоть через дверь? — спрашивал Мерсье.
— Сейчас попробую! — и Реми, почти бегом, направляется в канцелярию.
В эту минуту показывается режиссер.
— Ах, вы тут, Мерсье? Я вас жду. Что это вы уединились? Вас все ищут!
— Я не двинусь с места до прибытия полиции, — объявляет Мерсье. — Я уже послал за Мифруа. Когда он приедет, мы произведем осмотр.
— А я вам говорю, спуститесь сейчас в «центральное освещение».
— Только после того, как прибудет комиссар…
— Я только что там был…
— Что же вы там видели?
— Ничего и никого! Понимаете, никого!..
— Что же я могу сделать?
— Конечно! Конечно! — иронически повторяет режиссер, взъерошивая свою и без того лохматую шевелюру. — Было бы интересно узнать, каким образом на сцене могло потухнуть освещение. Но Моклэра и след простыл.
— Моклэра нет? — растерянно повторяете Мерсье. — А его помощники?
— Ни его, ни помощников, говорю вам никого! Вы, я думаю, понимаете, что Кристина Даэ не могла сама себя похитить, у нее должны были быть сообщники в театре. Все это было заранее обдумано… Где же директора? Я не велел никого не впускать в «центральное освещение» и поставил туда для охраны пожарного. Хорошо распорядился? а?
— Да, да очень хорошо… Подождем комиссара полиции.
Режиссер отошел, про себя посылая тысячи самых отборных ругательств по адресу этих «мокрых куриц», которые вместо того, чтобы сразу принять энергичные меры, беседуют себе преспокойно, как будто ничего и не случилось. Но он ошибался. Ни Габриэль, ни Мерсье не были спокойны. Но что они могли поделать, если им было строго-настрого приказано ни в каком случае не беспокоить директоров. Реми попробовал ослушаться, но из этого ничего не вышло.
— Вот он, кстати, возвращается. Какое у него испуганное лицо!
— Ну, что же сказали вы им? — спрашивает Мерсье.
— Моншармэн, в конце концов, открыл мне дверь, — отвечает Реми. — Он был как сумасшедший, я думал, что он меня ударит. И прежде, чем я успел что-нибудь сказать, он закричал: «Есть у вас французская булавка»? — «Нет!» — «Тогда оставьте меня в покое»! Я хочу ему объяснить, что случилось… Но он не слушает и продолжает требовать французскую булавку до тех пор, пока его дикие вопли не услышал конторщик и не принес ему желаемую булавку. Получив ее, он захлопывает дверь перед самым моим носом и я с тем пришел, с тем и остался.
— И вы не успели сказать, что Кристина Даэ…
— Хотел бы я вас посмотреть на моем месте. Для него ничего на свете не существовало, кроме его булавки. Если бы он ее во время не получил, с ним бы, пожалуй, сделался апоплексический удар. Все это более чем странно, можно подумать, что наши директора сошли сума. Мне это уже надоело. Я не привык, чтобы со мной так обращались, — добавил он недовольным тоном.
— Это опять проделки призрака Парижской Оперы, — чуть слышно сказал Габриэль.
Мерсье тяжело вздохнул, хотел было что-то добавить, но взглянув на Габриэля, который приложил палец к губам, решил на этот раз промолчать. Между тем время шло, а директора все не выходили к публике. Наконец Мерсье не выдержал:
— Я сам сейчас пойду за ними.
Габриэль попытался его остановить:
— Погоди, насколько это будет удобно, Мерсье? — сказал он озабочено. — Если они заперлись у себя в кабинете, очевидно, так и надо. От призрака ведь всего можно ожидать.
Но Мерсье абсолютно не смутился.
— Тем хуже для призрака! Я все-таки пойду. Я всегда говорил, что давно надо было заявить полиции, — с этими словами управляющий театром удалился.
— О чем заявить полиции? — переспросил Реми. — Ах да, вижу, вы не хотите говорить? Как хотите, но только имейте в виду, что я буду кричать на всех перекрестках, что вы все сошли сума… Да, все!..
Габриэль состроил удивленную гримасу, стараясь показать, что он, вообще, не понимает в чем дело, и этим окончательно вывел Реми из себя.
— Сегодня вечером и Ришар, и Моншармэн вели себя как сумасшедшие!
— Я не заметил…
— Странно! Кроме вас все это заметили.
— Что же они такое делали, что их принимали за умалишенных? — с напускной наивностью поинтересовался Габриэль.
— Вы это знаете лучше меня. Вы отлично сами видели, какой смех вызывало их поведение.