В ложе бенуара номер пять, расположенной в углу рядом с первым левым выходом из партера, они также не обнаружили ничего, что заслуживало бы внимания.
– Над нами все смеются! – воскликнул под конец Фирмен Ришар. – В субботу мы даем «Фауста» и оба будем присутствовать на представлении в ложе номер пять первого яруса!
Глава VIII,в которой повествуется о том, как господин Фирмен Ришар и господин Арман Моншармен имели смелость дать «Фауста» в «про́клятом» зале и какое ужасное событие произошло вследствие этого
Однако, явившись в субботу утром в свои кабинеты, директора нашли в двух экземплярах письмо от П. О., составленное таким образом:
«Дорогие директора!
Стало быть – война?
Если вы еще дорожите миром, вот мой ультиматум.
Он заключает в себе четыре следующих условия.
1. Вернуть мне ложу – я хочу, чтобы она сейчас же перешла в полное мое распоряжение.
2. «Маргариту» сегодня вечером будет петь Кристина Дое. Не беспокойтесь о Карлотте: она заболеет.
3. Я высоко ценю радушные и добросовестные услуги мадам Жири, моей билетерши, которую вы немедленно восстановите на службе.
4. Дайте мне знать письмом, переданным через мадам Жири, что вы, подобно вашим предшественникам, принимаете мои договорные условия относительно причитающегося мне ежемесячного вознаграждения. Позже я сообщу вам, каким образом следует вручать его мне.
В противном случае сегодня вечером вы будете давать «Фауста» в про́клятом зале.
Имеющий уши да услышит!
– Хватит, он мне надоел!.. Надоел! – возопил Ришар, с угрозой подняв кулаки и с грохотом опустив их на письменный стол.
Тем временем вошел Мерсье, администратор.
– Лашеналь хочет видеть одного из господ, – сказал он. – Дело, судя по всему, срочное, человек этот выглядит крайне взволнованным.
– Кто такой Лашеналь? – спросил Ришар.
– Это ваш старший конюший.
– Как! Мой старший конюший?
– Ну да, сударь, – пояснил Мерсье, – в Опере несколько конюших, а господин Лашеналь – старший над ними.
– И чем же он занимается, этот конюший?
– В его ведении находится конюшня.
– Какая конюшня?
– Ваша, сударь, конюшня Оперы.
– В Опере есть конюшня? Я ничего об этом не знал, честное слово! И где она находится?
– В подвалах со стороны «Ротонды». Это очень важная служба, ведь у нас двенадцать лошадей.
– Двенадцать лошадей! Великий Боже! Зачем они?
– Для шествий в «Жидовке», в «Пророке» и так далее нужны дрессированные лошади, которые «имеют понятие о сцене». Учить их этому входит в обязанность конюших. Господин Лашеналь – весьма сведущий человек в этом деле. Он бывший директор конюшен Франкони.
– Прекрасно. Но что ему от меня надо?
– Не знаю. Я никогда не видел его в таком состоянии.
– Пусть войдет!
Входит господин Лашеналь. В руках у него хлыст, которым он нервно стегает себя по сапогам.
– Добрый день, господин Лашеналь, – говорит изумленный Ришар. – Чему мы обязаны честью видеть вас?
– Господин директор, я пришел просить вас уволить всю конюшню.
– Как! Вы хотите уволить наших лошадей?
– Речь не о лошадях, а о конюших.
– Сколько у вас конюших, господин Лашеналь?
– Шестеро!
– Шестеро конюших! Двое, по крайней мере, лишние.
– Это специально созданные места, – прервал его Мерсье. – Они навязаны нам секретариатом министерства изящных искусств. Их занимают правительственные протеже, и осмелюсь заметить…
– Плевать мне на правительство!.. – решительно заявил Ришар. – Нам не требуется больше четырех конюших для двенадцати лошадей.
– Одиннадцати! – поправил его старший конюший.
– Двенадцати! – повторил Ришар.
– Одиннадцати! – настаивает Лашеналь.
– Но господин администратор сказал мне, что у вас двенадцать лошадей!
– Было двенадцать, но осталось одиннадцать после того, как у нас украли Цезаря! – И господин Лашеналь изо всех сил стегает себя по сапогу.
– У нас украли Цезаря! – воскликнул господин администратор. – Цезаря – белую лошадь из «Пророка»!
– Второго такого Цезаря нет! – отрезал старший конюший. – Десять лет я провел у Франкони и повидал немало лошадей! Так вот, второго Цезаря не найти! И у нас его украли.
– Каким образом?
– Понятия не имею! Никто ничего не знает! Вот почему я пришел просить вас уволить всю конюшню.
– А что они говорят, ваши конюшие?
– Глупости. Одни обвиняют статистов. Другие утверждают, будто это привратник администрации.
– Привратник администрации? Я ручаюсь за него, как за самого себя! – возмутился Мерсье.
– Но в конце-то концов, господин старший конюший!.. – воскликнул Ришар. – Есть же у вас какие-то мысли на этот счет!..
– Да, есть одна! Одна есть! – неожиданно заявил господин Лашеналь. – И я ею с вами сейчас поделюсь. У меня нет сомнений. – Господин старший конюший подошел вплотную к директорам и шепнул им на ухо: – Это сделал Призрак!
Ришар так и подскочил.
– Ах, и вы тоже! Вы тоже!
– Что значит – и я тоже? Вещь вполне естественная…
– Но как же так, господин Лашеналь! Как же так, господин старший конюший…
– Я говорю то, что думаю, после того, что видел…
– И что же вы видели, господин Лашеналь?
– Я видел, вот как вижу вас сейчас, черную тень, вскочившую на белую лошадь, как две капли воды похожую на Цезаря!
– И вы не бросились вдогонку за этой белой лошадью и черной тенью?
– И бросился вдогонку, и кричал, господин директор, но они мчались с бешеной скоростью и исчезли во тьме подземной галереи.
– Прекрасно, господин Лашеналь, – сказал, поднимаясь, господин Ришар. – Можете идти. Мы подадим жалобу на Призрака…
– И уволите конюшню!
– Решено! До свидания, сударь!
Господин Лашеналь откланялся.
Ришар кипел от ярости.
– Рассчитайте этого болвана!
– Это друг правительственного представителя! – осмелился вымолвить Мерсье.
– К тому же он имеет привычку пить аперитив у Тортони в обществе Лагрене, Шолля и Пертюизе, охотника на львов, – добавил Моншармен. – На нас накинется вся пресса! Он расскажет историю с Призраком, и все станут над нами потешаться! А если мы будем выглядеть смешными, нам конец!
– Ладно, оставим это, – согласился Ришар, думая уже о чем-то другом.
В эту минуту дверь распахнулась: судя по всему, ее не охранял привычный цербер, ибо на пороге с письмом в руке неожиданно появилась мадам Жири и затараторила:
– Пардон, прошу прощения, господа, но сегодня утром я получила письмо от Призрака Оперы. Он велел мне зайти к вам: вы вроде бы собирались мне что-то… – Она не закончила фразу – увидела лицо Фирмена Ришара: оно было ужасно.
Почтенный директор Оперы готов был взорваться. Но пока охватившее его бешенство внешне выражалось лишь пунцовым цветом разъяренного лица и блеском мечущих молнии глаз.
Он не произнес ни слова. Просто не в силах был говорить. Зато тело его внезапно пришло в движение. Сначала левая рука ухватила бесцветную личность мадам Жири, заставив сделать ее столь неожиданный поворот, столь стремительный пируэт, что та отчаянно завопила; затем правая нога, правая нога все того же почтенного директора запечатлела свой след на черной тафте юбки, которой, безусловно, никогда еще не доводилось претерпевать такого надругательства, да к тому же в подобном месте.
Все произошло настолько быстро, что мадам Жири, снова очутившись в коридоре, чувствовала себя как бы оглушенной и, казалось, ничего не понимала. А когда поняла, здание Оперы огласилось ее возмущенными криками, яростными протестами, смертными угрозами. Понадобилась помощь трех парней, чтобы спустить ее в административный двор, и двух полицейских, дабы вынести ее на улицу.
Примерно в это же время Карлотта, проживавшая в маленькой гостинице на улице Фобур-Сент-Оноре, позвонила горничной и потребовала принести ее корреспонденцию. Среди всех прочих писем она обнаружила одно анонимное, в котором говорилось:
«Если сегодня вечером вы надумаете петь, опасайтесь великого несчастья, которое может произойти в тот самый момент, когда вы будете петь… вас ждет несчастье пострашнее смерти».
Угроза эта была начертана красными чернилами, неуверенным, «палочным» почерком.
Прочитав письмо, Карлотта потеряла аппетит и отказалась от завтрака. Оттолкнув поднос, на котором камеристка подала ей дымящийся шоколад, она села в кровати и глубоко задумалась. Не в первый раз получала она письма подобного рода, но никогда еще не доводилось ей читать столь угрожающего.
Она считала, что вокруг нее плетутся нити заговора завистников, и постоянно твердила, будто у нее есть тайный враг, который поклялся погубить ее. Уверяла, что против нее замышляют недоброе, кто-то строит козни и в ближайшие дни разразится скандал; однако она не из тех женщин, кто даст себя запугать, – добавляла всякий раз Карлотта.
Но истина заключалась в том, что если козни и имели место, то строила их сама Карлотта против несчастной Кристины, которая даже не подозревала об этом. Карлотта никак не могла простить Кристине успеха, которого та достигла, заменив ее без всякой подготовки.
Когда ей рассказали о поразительном приеме, оказанном ее дублерше, Карлотта сразу же вылечилась от начинавшегося бронхита и приступа недовольства администрацией и не проявляла более ни малейшего поползновения отказаться от роли. С тех пор она изо всех сил старалась «задушить» свою соперницу, заставив могущественных друзей воздействовать на директоров, с тем чтобы те не давали Кристине возможности нового триумфа. Некоторые газеты, которые начали воспевать талант Кристины, ограничивались теперь прославлением Карлотты. Наконец, в самом театре знаменитая дива не скупилась на самые оскорбительные слова в адрес Кристины, пытаясь доставить ей тысячу мелких неприятностей.
У Карлотты не было ни души, ни сердца. Это был всего-навсего инструмент! Правда, инструмент чудесный. Ее репертуар включал все, что может польстить честолюбию великой артистки как у немецких мастеров или итальянцев, так и у французов. Никогда до сего дня Карлотта не фальшивила, и всегда у нее хватало голоса при исполнении любого пассажа из ее огромного репертуара. Словом, инструмент был мощный, широкого диапазона и поразительной точности. Но никто не сказал бы Карлотте того, что Россини говорил Краусс, когда она спела для него по-немецки «Темные леса…»: «Вы поете с душой, моя девочка, и душа ваша прекрасна!»