Я во всем ей признаться…
Виконт закрыл лицо руками. Он плакал. Позади него граф в сердцах покусывал кончик уса и, пожимая плечами, хмурил брови. Граф, обычно такой корректный и сдержанный, верно, был в ярости, если так открыто выражал обуревавшие его чувства. И было от чего прийти в ярость. Он видел, в каком отчаянном состоянии вернулся брат из недолгого и таинственного путешествия. Объяснения, которые за этим последовали, ни в коей мере не успокоили графа, и, желая знать, чего следует ожидать, он попросил свидания у Кристины Дое. Та имела дерзость ответить, что не может его принять – ни его, ни брата. Он заподозрил гнусный расчет. Граф не мог простить Кристине того, что она заставляет страдать Рауля, а главное, не мог простить Раулю, что он страдает из-за Кристины. Ах! Напрасно он проявил интерес к этой малютке, чей триумф на один вечер оставался для всех необъяснимым.
Если ж к милым устам
Вас приблизит случайно,
Поцелуй мой горячий
Передайте вы ей.
– Ну и плутовка, – проворчал граф, не в силах понять, чего она хочет, на что может надеяться… Она была чиста, говорили, будто у нее нет ни друга, ни просто покровителя… Этот Северный ангел, должно быть, себе на уме!
А Рауль, закрывшись руками, как занавесом, скрывавшим его детские слезы, думал лишь о письме, которое получил сразу же по возвращении в Париж, куда Кристина вернулась раньше его, сбежав из Перро, словно воровка какая:
«Мой дорогой старинный дружок, надо набраться мужества не встречаться больше со мной и не разговаривать… Если любите меня хоть немного, сделайте это ради меня, ради той, которая никогда вас не забудет, мой дорогой Рауль. А главное, никогда больше не приходите в мою гримерную. Речь идет о моей жизни. И о вашей тоже.
Ваша маленькая Кристина».
Гром аплодисментов… Это Карлотта вышла на сцену.
Акт в саду развивался с обычными перипетиями.
Когда Маргарита закончила балладу «О фульском короле», ей устроили овацию; новая овация ожидала ее после сцены с драгоценностями:
Ах, смешно, смешно смотреть мне на себя!
Это ты ли, Маргарита?..
Отныне уверенная в себе, уверенная в друзьях, сидевших в зале, исполненная веры в свой голос и свой успех, ничего более не страшась, Карлотта отдалась роли целиком – со страстью, восторгом и упоением. Игра ее не знала ни удержу, ни стыдливости. То была уже не Маргарита, то была Кармен. Тем не менее разразилась буря аплодисментов, и дуэт с Фаустом, казалось, предвещал ей новый успех, но тут произошло вдруг что-то невероятное.
Фауст опустился на колени:
Нет!.. Умоляю я, постой!
Дай мне тобой налюбоваться!..
При свете звезд ночных
Не в силах я, поверь,
Я не в силах оторваться
От чудных глаз твоих!
Маргарита отвечала:
Ночь настала… Тишина…
Льют цветы аромат свой…
Отрадных новых чувств
Полна душа моя,
И сердца голос тайный
Мне тихо о чем-то говорит!
И в этот момент… в этот самый момент произошло что-то, как я уже сказал, что-то ужасное…
…Зал поднялся в едином порыве… В своей ложе оба директора не могут сдержать крика ужаса… Зрители и зрительницы переглядываются, словно спрашивая друг у друга разъяснения столь неожиданного явления… На лице Карлотты написано жесточайшее страдание, в глазах застыло безумное выражение. Несчастная выпрямилась с полуоткрытым ртом, едва успев пропеть о том, что «сердца голос тайный ей тихо о чем-то говорит…» Уста ее безмолвствовали, не отваживаясь более ни на единое слово или звук…
Ибо из уст этих, созданных для гармонии, этого подвижного инструмента, ни разу ее не подводившего, великолепного органа, воспроизводившего прекрасные звуки, труднейшие аккорды, самые мягкие модуляции, самые пылкие ритмы, дивного человеческого механизма, которому, чтобы стать божественным, не хватало лишь небесного огня, ибо только он порождает истинное волнение и возвышает души… так вот из этих уст выскочила…
Из этих уст выскочила…
…Жаба!
Ах, ужасная, безобразная, чешуйчатая, ядовитая, покрытая слизью, брызжущая пеной, визгливая жаба!..
Как она туда попала? Как зацепилась за язык? Подобрав задние лапки, чтобы прыгнуть повыше и подальше, она незаметно выбралась из гортани и… квак!
Квак! Квак!.. Ах, это ужасное квак! Фальшивая нота!
Ибо, надеюсь, вы поняли, что о жабе речь ведется лишь в переносном смысле. Ее не было видно, но зато – кошмар! – было слышно! Квак! Фальшивая нота!
Зал словно бы оказался забрызган грязью. Никогда даже на берегу извергающих подобные звуки прудов земноводное не прорезало ночь более ужасным кваканьем.
И разумеется, никто его здесь не ожидал. Карлотта все еще не верила ни горлу своему, ни ушам. Упавшая к ее ногам молния поразила бы ее меньше, нежели эта квакающая жаба, выскочившая из ее уст.
К тому же молния ее бы не обесчестила. В то время как притаившаяся на языке жаба приносит певице бесчестье, заставляя фальшивить. Некоторые от этого умирают.
Боже мой! Кто бы мог подумать?.. Она преспокойно пела: «И сердца голос тайный мне тихо о чем-то говорит!» Пела, как всегда, без усилий, с такою же точно легкостью, с какою вы, например, говорите «Добрый день, сударыня, как вы себя чувствуете?»
Не стоит отрицать, что существуют самонадеянные певицы, которые не умеют рассчитывать силы и в своей гордыне слабым голосом, отпущенным им небесами, желают достичь исключительного эффекта, беря ноты, недоступные им от рождения. Вот тогда-то небеса и посылают им в наказание жабу, певицы об этом не ведают, а жаба, притаившись во рту, заставляет их фальшивить – квак! Это всем известно. Но никто и мысли не мог допустить, что Карлотта, в голосе у которой было по меньшей мере две октавы, может сфальшивить.
Невозможно забыть ее звенящие фа и неслыханные стаккато в «Волшебной флейте». Все помнили «Дон Жуана», где ее Эльвира восторжествовала однажды, взяв си-бемоль, которое не могла взять ее подруга донна Анна. Тогда что же в самом деле означает это фальшивое «квак» в конце такого негромкого, спокойного, без всяких подвохов «тайного голоса, тихо о чем-то говорившего ее сердцу»?
Это было неестественно. Тут не обошлось без колдовства. Жаба наводила на мысль о том, что дело нечисто. Жалкая, несчастная, отчаявшаяся, убитая горем Карлотта!..
В зале нарастал шум. Случись такая история с кем-нибудь другим, его бы освистали! Но в отношении Карлотты, чей безупречный инструмент ни у кого не вызывал сомнений, никто не испытывал гнева, а только горестное изумление и страх. Такого рода ужас должны были бы испытать люди, доведись им присутствовать при катастрофе, оторвавшей руки Венере Милосской! Но они-то ведь смогли бы увидеть нанесенный удар и понять…
А тут? Какая-то непонятная жаба!..
Поэтому в течение нескольких секунд Карлотту мучил вопрос, действительно ли она слышала собственными ушами ноту, сорвавшуюся у нее с языка, – да и можно ли назвать нотой этот звук? Можно ли вообще назвать это звуком? Любой звук – это все-таки музыка, тогда как услышанный ею адский шум… Она хотела убедить себя, что ничего такого не было, просто произошел мимолетный обман слуха, не имеющий ничего общего с вероломным предательством голосового аппарата…
В растерянности она бросила взгляд вокруг, словно искала убежища, покровительства или, скорее, невольного подтверждения невиновности своего голоса. Судорожным движением она поднесла пальцы к горлу в знак протеста и в поисках защиты! Нет! Нет! Эта фальшь, это кваканье не имеют к ней отношения! Казалось, и Карол Фонта был того же мнения; он глядел на нее с комичным выражением огромного, прямо-таки детского изумления. Ибо, в конце-то концов, он ведь находился рядом с ней. Не покидал ее ни на минуту. Уж он-то, наверное, мог бы сказать, как такая вещь случилась! И что же, оказывается, нет, не мог! Его глаза глупейшим образом были прикованы к губам Карлотты подобно тому, как глаза малышей неотрывно следят за неистощимой шляпой иллюзиониста. Как такой маленький ротик мог вместить столь тяжеловесное кваканье?
И все это: жаба, кваканье, смятение, панический ропот в зале, замешательство на сцене и за кулисами – кое у кого из статистов появился испуг на лице – все, что я так подробно описываю вам, длилось не больше нескольких секунд.
Зато каких ужасных секунд, показавшихся бесконечными двум директорам, находившимся наверху, в ложе номер пять. Моншармен и Ришар страшно побледнели. Этот неслыханный и необъяснимый случай вселил в них неясную тревогу, тем более что в последние минуты они находились под непосредственным воздействием Призрака.
Они ощущали его дыхание. Остатки волос Моншармена встали дыбом. А Ришар отер платком выступивший на лбу пот. Да, Призрак был здесь, где-то вокруг, они не видели, но зато чувствовали его!.. Слышали его дыхание… и так близко, совсем рядом!.. Всегда знаешь, если рядом кто-то есть. Так вот, теперь они знали!.. Они не сомневались, что в ложе их трое, и содрогались от этого… Им хотелось бежать, но они не смели… Не смели сделать малейшего движения или обмолвиться словом, которое дало бы понять Призраку, что они знают, что он здесь!.. Чего же ждать? Что должно случиться?
И случилось «квак»! И сразу, перекрывая все шумы в зале, послышалось двойное директорское восклицание ужаса. На них обрушился гнев Призрака. Высунувшись из ложи, они смотрели на Карлотту, словно не узнавая ее. Своим фальшивым кваканьем эта дочь преисподней подала, видимо, сигнал, и вот сейчас произойдет катастрофа. Ах, они ожидали эту катастрофу! Призрак обещал им ее! Зал был проклят! Их сдвоенная директорская грудь уже задыхалась под тяжким бременем нависшей беды.
Послышался сдавленный голос Ришара, кричавшего Карлотте:
– Ну что же вы! Продолжайте!
Нет! Продолжать Карлотта не могла… И отважно, геройски вновь начала роковой стих, в конце которого и появилась жаба.