– Вы лжете, мадам! Вы не любите меня и никогда не любили! Надо быть жалким, несчастным молодым человеком вроде меня, чтобы дать себя так одурачить! Зачем было во время нашей первой встречи в Перро и своим поведением, и радостным взглядом, и даже самим молчанием вселять в меня надежду? Надежду честную, мадам, ибо я честный человек и считал вас честной женщиной, тогда как вы намеревались лишь посмеяться надо мной! Увы! Вы посмеялись над всеми! Вы постыдно обманули даже чистое сердце своей благодетельницы, которая до сих пор продолжает верить в вашу искренность, в то время как вы разгуливаете на балу в Опере с Красной смертью!.. Я презираю вас! – И он заплакал.
Она не останавливала потока его оскорблений. Главное для нее было – удержать его.
– Когда-нибудь вы попросите у меня прощения за все свои обидные слова, Рауль, и я прощу вас!..
Он тряхнул головой.
– Нет! Нет! Вы довели меня до безумия!.. Подумать только, ведь у меня была одна лишь цель в жизни: дать свое имя девушке из Оперы!
– Рауль!.. Несчастный!..
– Я готов умереть от стыда!
– Живите, мой друг, – послышался строгий, неузнаваемый голос Кристины, – и… прощайте!
– Прощайте, Кристина!..
– Прощайте, Рауль!..
Молодой человек едва держался на ногах. И все-таки отважился на сарказм:
– О! Вы позволите время от времени приходить мне, чтобы аплодировать вам?
– Я больше не буду петь, Рауль!..
– В самом деле? – В его голосе было еще больше иронии. – Поздравляю: вам создают все условия для развлечений!.. Но мы еще встретимся как-нибудь вечером в Булонском лесу!
– Ни в Булонском лесу, ни в каком другом месте, Рауль, вы меня больше не увидите…
– Можно ли узнать, по крайней мере, в какие темные пределы вы возвращаетесь?.. В какой ад стремитесь, таинственная мадам?.. Или в какой рай?..
– Я пришла, чтобы поведать вам это, мой друг… Но теперь ничего не могу сказать. Вы мне не поверите! Вы потеряли веру в меня, Рауль, все кончено!..
Она сказала «Все кончено!» с таким безысходным отчаянием, что молодой человек содрогнулся, и сожаления о своей жестокости начали терзать его душу.
– Но в конце концов! – воскликнул он. – Можете вы сказать, что все это значит?.. Вы свободны, без оков. Разгуливаете по городу. Облачаетесь в домино, чтобы попасть на бал. А почему не возвращаетесь домой?.. Что вы делали в течение двух недель?.. Что это еще за история с Ангелом музыки, которую вы поведали госпоже Валериус? Кто-то мог обмануть вас, злоупотребить вашей доверчивостью. Я сам был тому свидетелем в Перро. Но теперь вы во всем разобрались!.. Мне кажется, вы полностью в здравом уме, Кристина, и знаете, что делаете!.. А между тем госпожа Валериус продолжает ждать вас, ссылаясь на вашего «доброго гения»!.. Объяснитесь, Кристина, прошу вас!.. Не одному мне трудно разобраться!.. Что это за комедия?..
Сняв маску, Кристина просто сказала:
– Это трагедия, мой друг!..
Увидев ее лицо, Рауль не мог удержаться, вскрикнув от ужаса и удивления. Былые свежие краски исчезли. Смертельная бледность разлилась по ее лицу, которое он помнил таким прелестным и нежным, отражавшим спокойную благодать и не знавшую мук совесть. Теперь черты его мучительно исказились! Горестные страдания оставили свой след, а прекрасные, ясные глаза Кристины, прежде такие прозрачные, словно озера глаз маленькой Лотты, казались в этот вечер таинственно бездонными и мрачными, их окружала тень страшной печали.
– Друг мой! Друг мой! – простонал Рауль, протягивая к ней руки. – Вы обещали простить меня…
– Может быть!.. Когда-нибудь, – молвила она, снова надевая маску, и ушла, жестом запретив ему следовать за ней, словно изгоняя его…
Рауль хотел броситься вслед, но она, обернувшись, так властно повторила прощальный жест, что он не осмелился сделать ни шага.
Рауль смотрел, как она удаляется… Потом тоже спустился и смешался с толпой, не зная толком, что делает; в висках стучало, сердце разрывалось, но, пересекая зал, он все-таки спросил, не видел ли кто Красную смерть.
– Что за Красная смерть? – спрашивали его.
– Это ряженый господин в широком красном плаще с черепом вместо головы, – отвечал он.
Ему всюду говорили, что Красная смерть только что прошествовала, волоча свой королевский плащ, но он с ней так и не встретился и к двум часам утра вернулся в коридор, через который за сценой можно было попасть в гримерную Кристины Дое.
Ноги сами привели Рауля туда, где начались его страдания. Он постучал в дверь. Ему никто не ответил. Он вошел, как вошел в тот вечер, когда всюду искал мужской голос. В гримерной никого не было. Горел приглушенно газовый рожок. На маленьком столике лежала бумага для писем. Он решил было написать Кристине, но в коридоре послышались шаги… Он едва успел спрятаться в будуаре, отделенном от гримерной простой занавеской. Чья-то рука толкнула дверь гримерной.
Кристина!
Он затаил дыхание. Он хотел видеть! Хотел знать!.. Что-то подсказывало ему, что он сможет узнать какую-то часть тайны и тогда, возможно, начнет понимать…
Войдя, Кристина устало сняла маску и бросила ее на стол. Вздохнув, она уронила свою прекрасную голову на руки… О чем она думала?.. О Рауле?.. Нет! Ибо Рауль услыхал, как она шепчет:
– Бедный Эрик!
Сначала он решил, что не расслышал. Прежде всего он был убежден, что если кого и следует жалеть, так это его, Рауля. После того, что между ними произошло, ничего удивительного, если бы она со вздохом сказала: «Бедный Рауль!»
Но она, тряхнув головой, повторила:
– Бедный Эрик!
Какое отношение имел этот Эрик ко вздохам Кристины и почему маленькая северная фея жалела Эрика, когда Рауль был так несчастен?
Кристина принялась писать – неторопливо, спокойно и до того безмятежно, что Рауль, который все еще не мог прийти в себя из-за драмы, их разлучившей, был неприятно поражен этим. «Какое самообладание!» – подумал он. Она же продолжала писать, заполнив таким образом два, три, четыре листка. Внезапно она подняла голову, спрятав листки за корсаж. Казалось, она прислушивается… Рауль тоже стал слушать… Откуда доносились эти странные звуки, отдаленный ритм?.. Приглушенное пение исходило, казалось, от стен. Да, можно было подумать, что поют стены!.. Пение слышалось все явственнее, только слов нельзя было разобрать, но голос различить можно, очень красивый, очень нежный, чарующий голос, однако нежность была мужской, и, насколько можно судить, голос принадлежал не женщине… Голос все приближался, вот он преодолел стену, он здесь, голос находился в комнате, перед Кристиной. Кристина встала и заговорила с голосом, как будто обращалась к кому-то, кто стоял рядом с ней.
– Вот и я, Эрик, – сказала она, – я готова. Это вы опоздали, друг мой.
Осторожно выглянув из-за занавески, Рауль не мог поверить собственным глазам, ибо никого, кроме Кристины, не увидел.
Меж тем лицо ее прояснилось. Добрая улыбка появилась на бескровных губах – такая улыбка бывает у выздоравливающих, когда они начинают надеяться, что поразивший их недуг не смертелен.
Бестелесный голос снова запел, и, безусловно, ничего подобного Раулю никогда еще не доводилось слышать: на одном дыхании голос соединял, казалось бы, несоединимое, трудно было вообразить что-либо еще более широкое и героическое в сочетании с удивительной мягкостью, что-то еще более победоносно вероломное, в силе чувствовалась беззащитность, а в беззащитности – сила, словом, это было олицетворение торжествующего, непревзойденного мастерства, которое, несомненно, должно заставлять возвыситься над обыденным смертных – тех, кто чувствует, любит и воплощает музыку в звуках. В этом голосе таился спокойный и чистый источник гармонии, к которому верующие с благоговением безбоязненно могли припасть, не сомневаясь, что черпают музыкальную благодать. И тогда их искусство, соприкоснувшись с божественным, внезапно преображалось.
Рауль в упоении слушал голос, начиная понимать, каким образом Кристина Дое сумела однажды явить пораженной публике звуки неведомой красоты, нечеловеческих восторгов, все еще, видимо, находясь под влиянием таинственного и незримого учителя! Понять глубину этого необычайного явления – исключительного голоса – было тем более легко, что ничего исключительного не исполнялось, напротив, грязную тину силою своего искусства этот голос превращал в небесную лазурь. Банальность стиха и легкость, едва ли даже не вульгарность популярной мелодии преображались, достигая немыслимой красоты, творческим вдохновением, приподнимавшим их и уносившим в небесную высь на крыльях страсти. Ибо этот ангельский голос пел языческий гимн.
Звучала «Ночь Гименея» из «Ромео и Джульетты».
Рауль увидел, что Кристина протягивает руки навстречу голосу, как делала это на кладбище в Перро, протягивая руки к невидимой скрипке, игравшей «Воскрешение Лазаря»…
Ничто не могло бы выразить страсть с такою силой, как этот голос.
Судьбою ты прикована ко мне навеки!..
У Рауля пронзило сердце, и, пытаясь побороть очарование, лишавшее его воли и энергии, а отчасти и трезвости ума в тот момент, когда он особо во всем этом нуждался, молодой человек сумел отдернуть скрывавшую его занавеску и шагнуть к Кристине. Та, продвигаясь в глубь гримерной, целая стена которой была занята огромным зеркалом, посылавшим ей ее отражение, не могла его видеть, ибо он находился как раз за ней и она полностью его скрывала.
Судьбою ты прикована ко мне навеки!..
Кристина продолжала идти навстречу своему отражению, и ее отражение приближалось к ней. Обе Кристины – во плоти и в бесплотном отражении – коснулись друг друга и слились воедино. Рауль протянул руку, чтобы разом схватить обеих.
Но силой какого-то ослепительного чуда, заставившего его пошатнуться, Рауль был отброшен назад, в лицо ему пахнуло ледяным ветром, и перед глазами возникли уже не две, а четыре, нет, восемь, двадцать Кристин, круживших с поразительной легкостью; словно насмехаясь, они убегали с такой быстротой, что рука его не успела коснуться ни одной из них. Наконец все снова замерло, и он увидел в зеркале себя. Но Кристина исчезла.