Вот он – торжествующий Дон Жуан!»
Я отвернулась, моля о пощаде, но он повернул мое лицо к себе, грубо схватив меня за волосы своими пальцами мертвеца.
– Довольно! Хватит! – прервал ее Рауль. – Я убью его! Убью! Во имя неба, Кристина, скажи мне, где находится озерная столовая! Я должен убить его!
– Молчи, Рауль, если хочешь все знать!
– Да, я хочу знать, как и почему ты туда вернулась! Вот в чем секрет, Кристина! Другого нет! Но в любом случае я убью его!
– О, мой Рауль! Слушай же, если хочешь знать, слушай! Он тащил меня за волосы, и тут, и тут… О, это невыносимо!
– Ну говори же, пора уж!.. – с ожесточением воскликнул Рауль. – Говори скорее!
– Тут он просвистел: «Что? Я внушаю тебе страх? Возможно!.. Но ты, верно, думаешь, что и это у меня маска, а? Что это… это… Что моя голова – тоже маска? Так сорви же ее! – завопил он. – Сорви ее, как ту, другую! Ну давай же! Давай! Еще! Еще! Я так хочу! Твои руки! Твои руки!.. Дай твои руки, а если их тебе мало, я дам тебе в придачу свои, и мы возьмемся за дело вдвоем, чтобы сорвать маску». Я упала к его ногам, но он схватил меня за руки, Рауль, и поднес их к этому ужасу, своему лицу… Моими ногтями он царапал свою плоть, свою страшную мертвую плоть!
«Знай! Знай! – кричал он, и горло его раздувалось, как кузнечные мехи. – Знай, что я целиком сделан из смерти!.. С головы до ног!.. И что это труп любит, обожает тебя и уже никогда тебя не оставит, никогда!.. Я велю расширить гроб, Кристина, но только попозже, когда любовь наша будет на исходе!.. Вот смотри, я уже не смеюсь, видишь, я плачу, плачу над тобой, Кристина, ты сорвала мою маску и потому никогда уже не сможешь покинуть меня!.. Пока ты могла думать, что я красив, Кристина, ты еще вернулась бы!.. Я знаю, ты вернулась бы… Но теперь, когда ты знаешь о моем уродстве, ты сбежишь навсегда. Нет, я оставлю тебя здесь!!! Зачем ты хотела меня увидеть? Безрассудная! Безумная Кристина, она хотела меня увидеть!.. Мой отец и тот никогда меня не видел, и даже мать, чтобы никогда меня больше не видеть, со слезами подарила мне мою первую маску!»
Наконец он отпустил меня и со страшными всхлипами потащился по полу. А потом пополз, как пресмыкающееся, прочь из комнаты и исчез в своей спальне, дверь которой закрылась; я осталась одна, наедине со своим страхом и раздумьями, но зато избавившись от зловещего видения.
Небывалая тишина, могильная тишина пришла на смену буре, и я смогла поразмыслить над ужасными последствиями моего поступка. Последние слова чудовища достаточно просветили меня. Сорвав маску, я сама обрекла себя на вечное заточение, и мое любопытство станет причиной всех моих несчастий. Он недвусмысленно меня предупреждал, не раз повторяя, что мне не грозит никакая опасность, если я не прикоснусь к маске, а я прикоснулась. Я проклинала свою неосторожность, но с содроганием признавала, что рассуждения чудовища вполне логичны.
Да, я вернулась бы, если бы не увидела его лица… Он достаточно меня растрогал, заинтересовал, даже разжалобил своими скрытыми маской слезами, чтобы я не осталась бесчувственной к его просьбе. Наконец, меня нельзя назвать неблагодарной, и я, конечно, не смогла бы забыть, что он был Голосом, который вдохновил меня своим гениальным даром. Я вернулась бы! Но теперь, если бы мне удалось выбраться из этих катакомб, я туда ни за что не вернулась бы! Разве можно зарыться в могиле с трупом, который вас любит?!
По его неистовому поведению во время разыгравшейся сцены, по тому, как он смотрел на меня или, вернее, приближал ко мне два черных отверстия своего невидимого взгляда, я могла судить о силе его необузданной страсти. Чтобы не заключить меня в свои объятия, в то время как я не могла оказать ему никакого сопротивления, надо было, чтобы это чудовище уживалось с ангелом, хотя, в конечном счете, он ведь и был отчасти Ангелом музыки и, возможно, даже стал бы настоящим ангелом, если бы Господь наградил его красотой, а не гнусным уродством!
Растерявшись от мыслей об уготованной мне участи, страшась увидеть, как вновь открывается дверь спальни с гробом и появляется лицо чудовища без маски, я проскользнула к себе в комнату и схватила ножницы, которые могли положить конец моему кошмарному существованию. И тут послышались звуки органа…
Тогда-то, мой друг, я и начала понимать смысл слов Эрика о том, что он с презрением, так поразившим меня, именовал оперой.
То, что я слышала, не имело ничего общего с тем, что пленяло меня до того дня. Его «Торжествующий Дон Жуан» (ибо я нисколько не сомневалась: он ринулся к своему шедевру, дабы забыть ужас настоящей минуты), его «Торжествующий Дон Жуан» сначала показался мне долгим, страшным и упоительным рыданием, в котором бедный Эрик выражал всю свою горькую обездоленность.
Перед глазами у меня стояла тетрадь с красными нотами, и мне нетрудно было представить, что эта музыка написана кровью. Она поведала мне о нестерпимой муке, провела по всем закоулкам бездны, той бездны, где обитает безобразный человек; она показала мне Эрика, отчаянно бьющегося своей несчастной уродливой головой о мрачные стены ада и избегающего, дабы не ужасать их, взглядов людей. Ошеломленная, едва переводя дух, жалкая и побежденная, я присутствовала при рождении величавых аккордов, обожествлявших Страдание, но потом звуки, поднявшись из бездны, взмыли грозно на недосягаемую высоту, их взметнувшаяся стая бросала вызов небесам – так орел устремляется навстречу солнцу; торжественная симфония, казалось, озарила мир, и я поняла: творение наконец завершено. Уродство, воспарив на крыльях Любви, осмелилось взглянуть в лицо Красоте! Я словно опьянела; дверь, отделявшая меня от Эрика, уступила моим усилиям. Он встал, услышав меня, но не осмеливался обернуться.
«Эрик, – воскликнула я, – покажите без страха свое лицо! Клянусь вам, вы самый горестный и самый благородный из людей, и если Кристина Дое содрогнется отныне при виде вас, то потому лишь, что вспомнит о величии вашего гения!»
Тогда Эрик обернулся, он мне поверил, и я, увы!.. я тоже верила в себя… В безудержном порыве он поднял навстречу Судьбе свои неистовые руки и упал со словами любви к моим ногам…
…Со словами любви на устах мертвеца… и музыка смолкла…
Он целовал край моего платья и не видел, что я закрыла глаза.
Что еще вам сказать, мой друг? Теперь вы знаете драму… Она длилась две недели, и две недели я ему лгала.
Моя ложь была не менее ужасна, чем вдохновившее меня на нее чудовище, но такой ценой я сумела обрести свободу.
Я сожгла его маску. И видно, так преуспела, что даже когда он не пел, то осмеливался вымаливать у меня взгляд, вроде несмелой собаки, что униженно бродит вокруг хозяина. Так и он, словно верный раб, бродил вокруг меня, окружая бесконечной заботой.
Мало-помалу я внушила ему такое доверие, что он отважился показать мне берег «Озера Аверн»[10] и покатать на лодке по его свинцовым водам; в последние дни моего пленения по ночам он выводил меня за железные решетки, закрывающие подземелье со стороны улицы Скриба. Там нас ожидал экипаж, и мы отправлялись в безлюдный Булонский лес.
Ночь, когда мы встретили вас, едва не стала для меня роковой, он страшно ревновал к вам, и мне удалось усмирить его, лишь заверив в вашем скором отъезде. И только после двух недель отвратительного плена, когда меня поочередно обуревали то жалость, то восторг, отчаяние и ужас, он поверил, когда я сказала, что вернусь!
– И вы вернулись, Кристина, – простонал Рауль.
– Это верно, мой друг, но должна сказать, что сдержать слово меня заставили отнюдь не те страшные угрозы, которыми сопровождалось мое освобождение, а душераздирающее рыдание на пороге его могилы! Да, это рыдание, – повторила Кристина, печально качая головой, – привязало меня к несчастному гораздо прочнее, чем я сама предполагала в минуту расставания. Бедный Эрик! Бедный Эрик!
– Кристина, – молвил, вставая, Рауль, – вы говорите, что любите меня, но прошло всего несколько часов с тех пор, как вы обрели свободу, и вы снова вернулись к Эрику!.. Вспомните костюмированный бал!
– Так было условлено. Но вспомните и вы, что эти несколько часов я провела с вами, Рауль, подвергая нас обоих смертельной опасности…
– За эти несколько часов я не раз сомневался в том, что вы меня любите.
– Вы и сейчас еще сомневаетесь, Рауль?.. Так знайте же, что с каждым посещением Эрика ужас мой все возрастал, ибо каждое такое посещение, вместо того чтобы успокоить его, как я надеялась, напротив, доводило его до безумия, он сгорал от любви!.. И мне было страшно! Я боялась!.. Я так боялась!..
– Вам было страшно, но любите ли вы меня?.. Если бы Эрик был красив, любили бы вы меня, Кристина?
– Несчастный! Зачем искушать судьбу?.. Зачем спрашивать меня о том, что я прячу на дне своей души, как прячут прегрешение? – Она поднялась и, обхватив голову молодого человека своими прекрасными, дрожащими руками, сказала: – О мой жених на краткий миг, если бы я не любила вас, разве я подарила бы вам свои губы! Вот они, в первый и последний раз.
Он приник к ее губам, но окружавшую их ночь прорезала вдруг такая вспышка, что они бросились бежать в ожидании грозы, но, прежде чем они исчезли в чердачных дебрях, взорам их, населенным страхом перед Эриком, на самом верху, в вышине, предстала огромная ночная птица, зацепившаяся, казалось, за струны лиры Аполлона и глядевшая на них своими горящими глазами!
Глава XIVМастерский трюк любителя люков
Рауль с Кристиной бежали со всех ног. Теперь они спасались бегством с крыши, где их настигли горящие глаза, которые можно видеть лишь глубокой ночью; спускаясь вниз, они остановились на восьмом этаже. В тот вечер не давали спектакля, и в коридорах Оперы никого не было.
Но вдруг перед молодыми людьми возник странный силуэт, преградив им дорогу:
– Нет! Не сюда!
И силуэт указал им другой коридор, по которому они могли пройти за кулисы.