Из-за малой величины светового кружка поначалу трудно было разглядеть все целиком. Можно было увидеть часть ветки, листик, потом другой. А рядом – ничего, ничего, кроме светового луча, посылавшего, казалось, собственное свое отражение…
Рауль провел рукой по этому отражению…
– Боже! – молвил он. – Да это же зеркало!
– Да, зеркало! – сказал Перс с глубоким волнением в голосе. И добавил, проведя рукой, державшей пистолет, по вспотевшему лбу: – Мы попали в комнату пыток!
Глава XXIIИнтересные и поучительные злоключения Перса в подвалах Оперы
Рассказ Перса
Перс сам рассказывал, как до этой ночи он безуспешно пытался проникнуть в Озерное жилище по озеру; как обнаружил вход из третьего подвального этажа и как в конечном счете они с виконтом де Шаньи столкнулись с дьявольским изобретением Призрака в комнате пыток. Вот написанный им лично и оставленный нам рассказ (при обстоятельствах, которые будут уточнены позже), я не изменил в нем ни слова. И привожу его в подлинном виде, потому что не счел нужным умалчивать о персональных приключениях дароги[16] у Озерного дома до того, как он очутился там вместе с Раулем. И если поначалу вам покажется, что это крайне интересное повествование несколько удаляет нас от комнаты пыток, то знайте: мы скоро вернемся туда и к тому же успеем понять чрезвычайно важные вещи и найти объяснение весьма и весьма странному на первый взгляд поведению Перса.
«Это был первый раз, когда мне удалось попасть в Озерный дом, – пишет Перс. – Напрасно просил я любителя люков – именно так называли Эрика у нас в Персии – открыть мне таинственные двери. Он наотрез отказывался. В свое время мне платили, чтобы я выведал у него побольше секретов и трюков, но теперь я безуспешно пытался нарушить его запрет и проникнуть к нему. С тех пор как я отыскал Эрика в Опере, где он, похоже, поселился, я часто выслеживал его то в верхних коридорах, то в нижних, а то и на берегу озера, когда он, полагая, что вокруг никого нет, садился в маленькую лодку и причаливал прямо у противоположной стены. Но окружавшая его тьма всегда была чересчур плотной, и я не мог разглядеть, в каком точно месте он открывал дверь в стене.
Любопытство, а вместе с тем и страшная мысль, которая пришла мне в голову при воспоминании о некоторых словах, сказанных чудовищем, заставили меня однажды, когда я, в свою очередь, решил, что вокруг никого нет, броситься в маленькую лодку и направить ее к той части стены, где, я видел, исчез Эрик. Тут-то мне и пришлось иметь дело с сиреной, охранявшей подступы к его дому; ее чары чуть не стали для меня роковыми, и вот при каких обстоятельствах. Едва я успел отплыть от берега, как окружавшую меня тишину всколыхнуло что-то вроде мелодичного веяния, которое, как наваждение, незаметно обволакивало меня. Чье-то дыхание смешивалось с музыкой, и все вместе тихонько поднималось над водами озера, окутывая меня, но понять истоки подобного ухищрения я не мог. Мелодичные звуки следовали за мной, перемещались вместе со мной и были такими приятными и ласковыми, что не внушали страха. Напротив, желая приблизиться к источнику этой нежной, пленительной гармонии, я наклонился к воде, ибо нисколько не сомневался, что пение исходило от самих вод. Я находился на середине озера, и в лодке, кроме меня, никого не было; голос – ибо теперь явственно звучал некий голос – был рядом со мной, на воде.
Я наклонялся. Все больше и больше… Озеро было абсолютно спокойно, и при свете лунного луча, проскользнувшего в отдушину с улицы Скриба, я решительно ничего не увидел на его гладкой и черной, как чернила, поверхности. Я слегка потряс головой, чтобы избавиться от возможного шума в ушах, но вынужден был смириться с очевидностью: не бывает шума в ушах столь гармоничного, как это мелодичное веяние, следовавшее за мной и влекущее меня к себе.
Если бы я был суеверен и легко поддавался разным внушениям, то наверняка решил бы, что имею дело с какой-нибудь сиреной, которой вменяется в обязанность смущать путника, осмелившегося путешествовать по водам Озерного дома, но я, слава богу, родом из страны, где слишком любят все фантастическое, чтобы не знать разных его тонкостей досконально, я и сам в былые времена приложил немало стараний для их изучения: при помощи простейших трюков тот, кто знает свое ремесло, может заставить работать жалкое человеческое воображение.
И потому я нисколько не сомневался, что столкнулся с новым изобретением Эрика, но и на сей раз его изобретение оказалось столь совершенным, что, перегнувшись через борт маленькой лодочки, я не столько подчинялся желанию открыть обман, сколько стремился насладиться его очарованием.
И все склонялся, склонялся, едва не опрокинувшись.
Внезапно две чудовищных руки взметнулись из глубины вод и, схватив меня за шею, с неодолимой силой потащили в бездну. Я наверняка пропал бы, если бы не успел крикнуть, по голосу Эрик и узнал меня.
Ибо это был он, и вместо того, чтобы утопить меня, как, видимо, собирался сделать, он поплыл и осторожно вынес меня на берег.
– До чего же ты неосмотрителен, – сказал он, вставая передо мной, весь мокрый из-за этой дьявольской воды. – Зачем пытаться войти в мое жилище! Я тебя не приглашал. Я не хочу там видеть ни тебя, ни кого другого! Неужели ты спас мне жизнь для того лишь, чтобы сделать ее невыносимой? Как ни велика оказанная тобой услуга, Эрик в конце концов может и забыть о ней, а ты ведь знаешь, ничто не в силах удержать Эрика, даже сам Эрик.
Он говорил, а у меня уже не было иных желаний, кроме как узнать то, что я назвал трюком сирены. Он с удовольствием согласился удовлетворить мое любопытство: Эрик, хоть и настоящее чудовище – по крайней мере я считаю его именно таковым, ибо в Персии, увы, имел возможность видеть его в деле, – некоторыми чертами до сих пор все еще напоминает самоуверенного, тщеславного мальчишку и, удивив зрителей, более всего на свете любит доказать поистине чудесную изобретательность своего ума.
Он рассмеялся, протянув мне длинный стебель жесткого тростника.
– Никакой особой хитрости тут нет, – сказал он, – но это позволяет дышать и петь в воде! Этому трюку я научился у тонкинских пиратов, которые, скрываясь таким образом, часами могут оставаться на дне реки[17].
– Этот трюк чуть не погубил меня! – сурово сказал я ему. – А кое для кого, возможно, оказался роковым!
Он не отвечал, но стоял передо мной с хорошо знакомым мне по-детски угрожающим видом: не позволю, мол, «навязывать мне свою волю».
– Ты помнишь, что обещал мне, Эрик? Никаких преступлений больше! – прямо сказал я ему.
– Неужели я и в самом деле совершал преступления? – любезно спросил он.
– Несчастный!.. – воскликнул я. – Ты что, забыл о розовых часах Мазандерана?
– Да, – отвечал он, вдруг опечалившись, – мне хотелось бы забыть о них, но зато вспомни, как я веселил маленькую султаншу.
– Все это в прошлом, – заявил я, – но есть настоящее… И ты обязан дать мне отчет в настоящем, потому что, если бы я захотел, его у тебя не было бы!.. Помни, Эрик: я спас тебе жизнь!
И воспользовавшись тем оборотом, какой приняла наша беседа, я заговорил с ним об одной вещи, с недавних пор не дававшей мне покоя.
– Эрик, – обратился я к нему, – Эрик, поклянись мне…
– В чем? – отозвался он. – Ты прекрасно знаешь, что я не держу своих клятв. Клятвы созданы для обмана глупцов.
– Скажи мне. Мне-то ведь ты можешь сказать?
– Что же?
– А вот что!.. Люстра… люстра, Эрик?..
– Что люстра?
– Ты прекрасно заешь, что я имею в виду.
– Ах, вон оно что, – усмехнулся он, – люстра. Да, я могу тебе сказать!.. Люстра – это не я!.. Просто она была старая, вот и все.
Когда Эрик смеялся, то становился еще ужаснее. Он прыгнул в лодку с такой зловещей усмешкой, что я невольно содрогнулся.
– Совсем старая, любезный дарога. Старая-престарая люстра… Она упала сама по себе, сделав бум! А теперь позволь дать тебе один совет, дарога, ступай обсохни, если не хочешь подхватить насморк!.. И никогда не садись в мою лодку… А главное, не пытайся войти в мой дом. Я не всегда там бываю, дарога! Мне будет горько посвящать тебе мою заупокойную мессу!
Все это он говорил с усмешкой и, стоя в лодке, греб кормовым веслом, лавируя ловко, как обезьяна. Со своими золотыми глазами он походил на роковой утес, несущий гибель. И вскоре я уже не видел ничего, кроме его глаз, а потом он и вовсе растворился во тьме озера.
С этого дня я отказался от мысли проникнуть в его жилище по озеру! Разумеется, этот вход чересчур хорошо охранялся, особенно с тех пор, как он понял, что я его знаю. Но я не сомневался, что должен существовать и другой, ибо не раз видел, когда следил за ним, как Эрик исчезал в третьем подвальном этаже, однако мне не удалось понять, каким образом. Я не устану повторять, что с той поры, как вновь отыскал Эрика, обосновавшегося в Опере, я жил в постоянном страхе, опасаясь его ужасных фантазий не из-за себя, конечно; ожидая от него чего угодно, я боялся за других[18]. И когда случалось что-нибудь или происходило какое-то роковое событие, я не мог не думать: «Возможно, это Эрик!..», как другие вокруг меня говорили: «Это Призрак!..» Сколько раз я слышал эту фразу от людей, произносивших ее с улыбкой! Несчастные! Если бы они знали, что Призрак существует во плоти и гораздо более страшен, нежели та бесплотная тень, к которой они взывали, клянусь, им расхотелось бы смеяться!.. Если бы они только знали, на что способен Эрик, особенно при таком обширном поле деятельности, какое представляет собой Опера!.. Да, если бы они знали самую суть моей страшной мысли!..
Я уже не в силах был жить спокойно!.. И хотя Эрик торжественно заявил мне, что он сильно переменился, став добродетельнейшим из людей