с тех пор, как его полюбили ради него самого – эта фраза заставила меня глубоко призадуматься, – я не мог без дрожи вспоминать о чудовище. Кошмарное, неповторимое, отталкивающее безобразие ставило его вне общества, и мне часто казалось, что в силу этого он не считал себя связанным с родом людским никакими обязательствами. То, как он рассказывал мне о своей любви, лишь усиливало мои опасения, ибо в событии, на которое он намекал с таким хорошо известным мне бахвальством, я усматривал причину новых драм, еще более ужасных, чем все остальное. Я знал, до какой наивысшей степени губительного отчаяния могло дойти страдание Эрика, и речи, которые он вел, – смутно предвещавшие ужаснейшую катастрофу, – неотступно преследовали меня в моих страшных раздумьях.
С другой стороны, я сделал открытие: между чудовищем и Кристиной Дое установилось странное духовное общение. Спрятавшись в чулане, который является продолжением гримерной юной дивы, я присутствовал на восхитительных уроках музыки, приводивших, конечно, Кристину в неописуемый восторг, и все-таки никак не думал, что голос Эрика, громоподобный или нежный, просто ангельский – по его усмотрению – мог заставить забыть о его безобразии. Я все понял, когда обнаружил, что Кристина его еще не видела! Мне выпал случай проникнуть в ее гримерную, и, вспомнив преподанные мне некогда им уроки, я без труда нашел приспособление, которое приводило в движение стену с зеркалом, и установил, каким образом с помощью полых кирпичей, кирпичей-рупоров, он добился того, что Кристина слышала его, как будто он находился рядом с ней. Точно так же я отыскал путь, ведущий к источнику и в темницу – темницу коммунаров, – и еще люк, позволявший Эрику проникать непосредственно под сцену.
Каково же было мое удивление, когда через несколько дней я своими глазами увидел и своими ушами услышал, что Эрик и Кристина Дое встречаются, мало того, я застал чудовище у маленького источника, что струится на дороге коммунаров (в самом конце, под землей): склонившись, Эрик пытался привести в чувство потерявшую сознание Кристину Дое. И рядом с ними преспокойно стояла белая лошадь, лошадь из «Пророка», пропавшая из конюшни в подвалах Оперы. Я вышел не таясь. Это было ужасно. Я видел, как искры посыпались из двух золотых глаз, и, не успев вымолвить ни слова, получил прямо в лоб оглушивший меня удар. Когда я пришел в себя, Эрик, Кристина и белая лошадь исчезли. Я нисколько не сомневался, что несчастная стала пленницей в Озерном жилище. Не колеблясь, я решил вернуться на берег, несмотря на всю опасность подобного предприятия. Спрятавшись у черного берега, я целые сутки подстерегал чудовище, так как был уверен, что Эрик непременно выйдет за покупками. Должен сказать в связи с этим, что, когда он отправлялся в Париж или осмеливался появляться на публике, на место ужасной дыры, заменявшей ему нос, он ставил нос из папье-маше, украшенный еще и усами, что вовсе не меняло коренным образом его зловещего облика, и потому, когда он проходил мимо, вслед ему обычно говорили: «Гляди-ка, вон Кощей идет», но зато делало его в какой-то мере – я повторяю, в какой-то мере – сносным на вид.
Итак, я подстерегал его на берегу озера – озера Аверн, как он несколько раз с усмешкой называл при мне свое озеро – и, утомленный долгими часами ожидания, уже говорил себе: наверняка он вышел через другую дверь, дверь третьего подвального этажа, как вдруг услышал тихий плеск в темноте и увидел два золотых глаза, сверкавших, подобно сигнальным огням, и вскоре лодка пристала. Спрыгнув на берег, Эрик подошел ко мне.
– Ты тут уже двадцать четыре часа, – сказал он мне, – ты мне мешаешь! Заявляю тебе, все это очень плохо кончится! И ты сам будешь во всем виноват, ибо по отношению к тебе я проявляю неслыханное долготерпение!.. Ты думаешь, что следишь за мной, глупый простофиля (дословно), а на самом деле это я за тобой слежу и знаю все, что тебе известно о моей здешней жизни. Вчера я пощадил тебя на моей дороге коммунаров, но чтобы я тебя там больше не видел! Честное слово, ты ведешь себя крайне опрометчиво, и я спрашиваю себя, понимаешь ли ты еще, что могут означать слова!
Он был так сильно разгневан, что в тот момент я поостерегся прерывать его. Засопев, как тюлень, он пояснил свою ужасную мысль, полностью совпадавшую с моей страшной мыслью.
– Да, следует уразуметь раз и навсегда – раз и навсегда – сказано, значит, надо понимать! Вот я и говорю тебе: из-за твоей опрометчивости – ведь ты добился того, что тебя дважды останавливала тень в фетровой шляпе, которая не знала, чем ты занимаешься в подвалах, и потому отвела тебя к директорам, те приняли тебя за взбалмошного перса, любителя феерических трюков и театральных кулис (я был там, да, я был там, в кабинете; ты прекрасно знаешь, что я – всюду), – так вот я говорю тебе: из-за твоей опрометчивости дело кончится тем, что все станут задаваться вопросом, что ты здесь ищешь, и в конце концов дознаются, что ищешь ты Эрика… и, вроде тебя, тоже начнут искать Эрика и обнаружат Озерный дом… И тогда уж ничего не поделаешь, старина! Тем хуже!.. Тогда я ни за что не отвечаю!
Он снова засопел, как тюлень.
– Ни за что!.. Если секреты Эрика перестанут быть секретами Эрика, тем хуже для многих из тех, кто принадлежит к роду людскому! Это все, что я хотел тебе сказать, и если только ты не глупый простофиля (дословно), тебе этого должно быть достаточно, конечно, при условии, что ты понимаешь значение слов!..
Он сидел на корме своей лодки и стучал каблуками по дереву маленького суденышка в ожидании моего ответа; и я сказал ему без утайки:
– Я не Эрика пришел сюда искать!..
– А кого же?
– Ты сам прекрасно знаешь: Кристину Дое!
– Имею же я право назначить ей свидание у себя дома, – возразил он. – Меня любят ради меня самого.
– Неправда, – сказал я, – ты ее похитил и держишь в плену!
– Послушай, – сказал он, – обещаешь не вмешиваться больше в мои дела, если я докажу тебе, что меня любят ради меня самого?
– Да, обещаю, – без колебаний отвечал я, ибо не сомневался, что такое чудовище не может представить подобного доказательства.
– Так вот! Это проще простого!.. Кристина Дое выйдет отсюда, когда пожелает, и вернется опять!.. Да, вернется, потому что сама этого захочет, вернется, потому что любит меня ради меня самого!..
– О, сомневаюсь, что она вернется!.. Но твой долг – отпустить ее.
– Мой долг, глупый простофиля (дословно)! Никакой это не долг, а моя воля, мое желание – отпустить ее, но она вернется, потому что любит меня!.. Говорю тебе, все это кончится браком, бракосочетанием в церкви Мадлен, простофиля (дословно). Веришь ли ты мне, наконец? Говорю тебе, моя свадебная месса уже написана, ты увидишь…
Он снова застучал каблуками по дереву лодки, отбивая такт и напевая вполголоса: «Kyrie!.. Kyrie!.. Kyrie eleison!..»[19] Ты увидишь, увидишь эту мессу!
– Послушай, – сказал я наконец, – я поверю тебе, если увижу, как Кристина Дое выходит из Озерного дома и сама по доброй воле туда возвращается!
– И не станешь больше вмешиваться в мои дела? Ладно, ты увидишь это сегодня же вечером. Приходи на костюмированный бал. Мы с Кристиной тоже там будем. А затем спрячься в чулане, и тогда увидишь, как Кристина, вернувшись в свою гримерную, пожелает вновь ступить на дорогу коммунаров.
– Решено!
Если бы я увидел это, мне в самом деле не оставалось бы ничего другого, как смириться, ибо даже прекрасная особа имеет право любить самое страшное чудовище, обладающее к тому же, вроде этого, музыкальным даром, тем более если особа эта – очень известная певица.
– А теперь уходи! Мне пора идти за покупками!..
И я ушел, по-прежнему опасаясь за Кристину Дое, но главное, подспудно меня не оставляла страшная мысль, в особенности после того, как он пробудил ее своими гневными речами по поводу моей опрометчивости.
«Чем все это кончится?» – спрашивал я себя. И хотя в душе я в общем-то фаталист, мне не удавалось избавиться от смутной тревоги, связанной с той невероятной ответственностью, которую я взял на себя однажды, сохранив жизнь чудовищу, угрожавшему сегодня многим из тех, кто принадлежит к роду людскому.
К моему величайшему изумлению, все произошло именно так, как он обещал. Кристина Дое вышла из Озерного дома и несколько раз возвращалась туда без видимого принуждения. Мне хотелось выбросить из головы эту любовную тайну, но трудно было – в особенности из-за страшной мысли – совсем не думать об Эрике. Тем не менее, соблюдая крайнюю осторожность, я не совершил ошибки и ни разу не появился больше ни на берегу озера, ни на дороге коммунаров. Однако меня неотступно преследовало видение потайной двери в третьем подвальном этаже, и я приходил туда, зная, что днем там чаще всего никого не бывает. Я подолгу оставался на месте, ничего не предпринимая, спрятавшись за декорацией «Короля Лагорского», брошенной там неизвестно почему. Мое долготерпение было вознаграждено. Однажды я увидел, как в мою сторону на коленях направляется чудовище. Я был уверен, что Эрик меня не видит. Пробравшись между декорацией и стропильной фермой, он оказался у стены и нажал в одном месте, которое я приметил издалека, на пружину, в результате чего камень сдвинулся, освободив ему проход. Он исчез в этом проходе, и камень закрылся за ним. Я владел секретом чудовища, который, придет время, откроет мне доступ в Озерное жилище.
Чтобы удостовериться в этом, я подождал по меньшей мере полчаса и в свою очередь нажал на пружину. Все произошло так, как у Эрика. Однако я поостерегся сам проникнуть в отверстие, зная, что Эрик дома. С другой стороны, мысль, что Эрик может застать меня здесь, напомнила мне вдруг об участи Жозефа Бюке, и, не желая подвергать опасности подобное открытие, которое могло оказаться полезным для многих людей, для многих из тех, кто принадлежит к роду людскому, я покинул подвалы театра, вернув предварительно камень на место, следуя системе, которая со времен Персии ничуть не изменилась.