И, помолчав, продолжал:
– Если через две минуты, мадемуазель, вы не повернете скорпиона – у меня часы, – добавил Эрик, – часы, которые отлично ходят… тогда я поверну кузнечика, а с кузнечиком все полетит в тартарары!..
Снова наступило молчание, еще более жуткое, чем все предыдущие.
Я знал: если Эрик усталым голосом начинает говорить миролюбиво и спокойно, значит, он дошел до предела и способен либо совершить чудовищное злодеяние, либо проявить беззаветную самоотверженность, и любой неприятный для его слуха звук может вызвать в такой момент бурю.
Господин де Шаньи понял, что остается только молиться, и, встав на колени, он молился… Что же касается меня, то моя кровь буквально кипела, и сердце билось так сильно, что мне пришлось схватиться за него рукой, я боялся, как бы оно не разорвалось… Мы с ужасом чувствовали, что творится в эти последние секунды в охваченных смятением мыслях Кристины Дое… Мы понимали ее опасение повернуть скорпиона… Еще раз повторяю, а если именно скорпион должен взорвать все!.. Если Эрик решил и нас увлечь за собой в бездну!
Наконец послышался голос Эрика, на этот раз ласковый и ангельски нежный…
– Две минуты истекли… Прощайте, мадемуазель!.. Вперед, кузнечик!..
– Эрик! – воскликнула Кристина, схватившая, верно, чудовище за руку. – Поклянись мне, чудовище, поклянись мне твоей дьявольской любовью, что повернуть следует скорпиона…
– Да, чтобы лететь навстречу нашей свадьбе…
– Вот видишь! Значит, мы взлетим!
– На верх блаженства, невинное дитя!.. Скорпион открывает свадебный бал!.. Ну, хватит!.. Не хочешь скорпиона? Тогда – кузнечик!
– Эрик!..
– Довольно!..
Я кричал вместе с Кристиной. Господин де Шаньи, по-прежнему на коленях, продолжал молиться…
– Эрик! Я повернула скорпиона!..
Ах, какое мгновение нам довелось пережить!
Мы ждали!
Ждали, что превратимся в прах средь грохота обломков…
Ощущали, как что-то потрескивает у нас под ногами в разверзнувшейся бездне, что-то, что может предвещать начало апофеоза ужаса, ибо из открытого во мрак люка – черной пасти в ночной черноте – доносился вселяющий тревогу свист, похожий на звук летящего снаряда…
…Сначала едва слышный, потом погромче, и вот уже оглушительный…
Но слушайте! Слушайте! И держите обеими руками свое сердце, готовое разорваться на куски вместе со многими из тех, кто принадлежит к роду людскому.
Это не шипение огня.
Похоже, скорее, на вырвавшийся поток воды…
К люку! Скорее к люку!
Слушайте! Слушайте!
Теперь доносится бульканье, бульканье…
К люку!.. К люку!.. К люку!..
Какая прохлада!
Вот она, долгожданная свежесть! Вместе с шумом воды возвращается отступившая перед страхом жажда, одолевавшая нас теперь с новой силой.
Вода! Вода! Поднимается вода!..
Она поднимается в погреб, затопляя бочки, все пороховые бочки (Бочки! Бочки! Продаете бочки?). Вода!.. Вода, к которой мы спускаемся с пылающим горлом… Вода, она доходит нам до подбородка, до губ…
И мы пьем…
На дне погреба мы пьем прямо из погреба…
Потом карабкаемся в черной ночи по лестнице, ступенька за ступенькой, по той самой лестнице, по которой спускались навстречу воде, а теперь поднимаемся вместе с водой.
Сколько же погублено пороха, сколько его потоплено потоками воды!.. Прекрасная работа! В Озерном жилище воды не жалеют! Но если и дальше так пойдет, вся вода озера может оказаться в погребе…
Ибо, по правде говоря, теперь уже неизвестно, когда она остановится…
И вот мы вышли из погреба, а вода все поднимается…
Вода спешит вслед за нами из погреба, разливается по полу. Если так будет продолжаться, она затопит все Озерное жилище. Пол в зеркальной комнате превратился теперь в настоящее маленькое озеро, в котором мы барахтаемся. Воды уже довольно. Пускай Эрик закроет кран: «Эрик! Эрик! Пороховым бочкам хватит воды! Поверни кран! Закрой скорпиона!»
Но Эрик не отвечает… Слышно лишь, как поднимается вода… Она доходит нам почти до колен!..
– Кристина! Кристина! – кричит господин де Шаньи. – Вода поднимается! И дошла почти до колен.
Но Кристина не отвечает… Слышно лишь, как поднимается вода.
В соседней комнате – ни звука… Ничего и никого! Никого, чтобы закрыть скорпиона!
Темно, мы совсем одни, а черная вода теснит нас, ползет вверх, леденит нас! Эрик! Эрик! Кристина! Кристина!
Теперь мы уже не достаем до дна и кружим в воде, подхваченные неодолимым круговоротом, ибо вода кружит вместе с нами, мы натыкаемся на черные зеркала, которые отталкивают нас, и глотки наши, приподнявшись над водоворотом, издают отчаянный вопль…
Неужели нам суждено умереть, утонув в комнате пыток?.. Такого я никогда не видел! Во времена розовых часов Мазандерана Эрик ни разу не показывал мне этого в невидимое окошечко!.. Эрик! Эрик! Я спас тебе жизнь! Вспомни!.. Ты был осужден!.. Тебе грозила смерть!.. Я открыл для тебя двери жизни!.. Эрик!..
Ах, мы кружим в воде, словно обломки после кораблекрушения!..
И вдруг я ухватился своими беспомощными руками за ствол железного дерева…
А вода все поднимается!
Ай-ай-ай! Вспомните! Какое пространство отделяет ветку железного дерева от куполообразного потолка зеркальной комнаты?.. Попытайтесь вспомнить!.. В конце концов, вода, может быть, остановится, дойдет до определенного уровня и остановится… Да-да, мне кажется, она останавливается!.. Нет! Нет! Вот ужас!.. Плыть! Плыть! Наши руки сплетаются; мы задыхаемся!.. Бьемся в черной воде!.. С трудом вдыхаем черный воздух над черной водой – воздух, который с каждой минутой улетучивается, мы слышим, как он уходит, втягиваемый неведомым вентиляционным аппаратом… Ах, кружить, кружить! Будем кружить, пока не найдем глоток воздуха. Приникнем губами к этому живительному глотку… Но силы оставляют меня, я пытаюсь цепляться за стены! Ах, до чего же скользкие эти зеркальные стены, пальцам не за что ухватиться. А мы все кружим и кружим!.. Мы погружаемся… Последнее усилие!..
Последний крик!.. Эрик!.. Кристина!..
Буль, буль, буль!.. В ушах только и слышно: буль, буль, буль!.. В глубине черной воды наши уши делают буль, буль!.. Но до того, как я окончательно потерял сознание, в промежутках между бульканьем мне чудилось, будто я снова слышу: «Бочки!.. Бочки!.. Продаете бочки?»
Глава XXVIIКонец любовной истории Призрака
На этом заканчивается оставленный мне Персом записанный рассказ.
Несмотря на ужас ситуации, окончательно, казалось, обрекавшей их на смерть, господина де Шаньи и его спутника спасла благороднейшая самоотверженность Кристины Дое. И конец этой истории я узнал из уст самого дароги.
Когда я собрался к нему, он по-прежнему жил в маленькой квартирке на улице Риволи, напротив Тюильри. Он был очень болен, и понадобилось все мое упорство репортера-историка на службе истины, чтобы заставить его решиться вновь пережить вместе со мной невероятную драму. При нем по-прежнему находился его старый и верный слуга Дарий, он-то и проводил меня к нему. Дарога принимал меня, сидя в широком кресле у окна, откуда открывался вид в сад, и все пытался распрямиться, вспоминая, должно быть, свою былую, наверняка не лишенную красоты осанку. У нашего Перса были все такие же великолепные глаза, вот только лицо казалось усталым и жалким. Он наголо обрил себе голову, на которой, по обыкновению, красовалась каракулевая шапочка; на нем была очень простая широкая накидка, не отдавая себе в этом отчета, он развлекался тем, что крутил в рукавах большими пальцами, однако разум его оставался абсолютно ясным.
Он не мог без дрожи вспоминать о прежних муках, и мне с трудом, по крохам удалось вырвать у него признания об удивительном конце этой странной истории. Иногда он долго заставлял себя просить, прежде чем ответить на мои вопросы, а иногда, воодушевленный воспоминаниями, непроизвольно, с необычайной выразительностью воссоздавал для меня жуткий образ Эрика и страшные часы, которые они с господином де Шаньи провели в Озерном жилище.
Надо было видеть, с каким содроганием он описывал свое пробуждение в тревожном сумраке спальни Луи-Филиппа после драмы с водой… Вот конец этой ужасной истории, он поведал его мне, дабы дополнить свой записанный рассказ, который тоже любезно согласился вручить мне.
Открыв глаза, дарога увидел, что лежит в кровати… Господин де Шаньи лежал на канапе возле зеркального шкафа. Ангел и демон ухаживали за ними… После иллюзий и миражей комнаты пыток детали буржуазного быта этой мирной маленькой комнатки казались опять-таки придуманными нарочно, дабы сбить с толку смертного, достаточно безрассудного, чтобы отважиться блуждать в дебрях живого кошмара. Эта кровать-лодочка, эти навощенные стулья красного дерева, комод с его медными украшениями, вязанные крючком кружевные квадратики, заботливо уложенные на спинках кресел, каминные часы и по обе стороны камина – шкатулочки, на вид такие безобидные… Наконец, этажерка с ракушками, красной подушечкой для иголок, перламутровыми корабликами и огромным страусиным яйцом. И все это освещалось лампой с абажуром, стоявшей на тумбочке и лившей приглушенный свет. Обстановка, на которой лежала печать трогательной домашней невзрачности, такая мирная, неожиданно благопристойная «в недрах подвалов Оперы», приводила в замешательство больше, нежели все минувшие фантасмагории.
И тень человека в маске в этом старомодном, чистеньком, аккуратном обрамлении казалась еще более странной. Склонившись к уху Перса, человек этот тихо сказал:
– Тебе лучше, дарога?.. Ты смотришь на мою мебель?.. Это все, что мне осталось от моей бедной, несчастной матери…
Он еще что-то говорил, но что именно, Перс уже не помнил; однако ему определенно запомнилось – и показалось довольно странным, – что во время пребывания в допотопной спальне Луи-Филиппа говорил один Эрик. Кристина Дое не произносила ни слова, она бесшумно передвигалась, словно сестра милосердия, давшая обет молчания… Приносила в чашке какое-нибудь укрепляющее снадобье или горячий чай… Человек в маске брал из ее рук чашку и протягивал Персу.