ие, что я посмотрела с состраданием на прикрытое маской лицо. Я не могла видеть за ее шелком глаз Эрика, но заметила, как на его плащ стекли одна, две, три, четыре слезы, и это усилило странное смятение в моей душе.
Он молча указал мне место напротив себя у небольшого столика, занимавшего центр комнаты, где накануне вечером играл на арфе. Я села, очень обеспокоенная, однако с большим аппетитом съела несколько раков и куриное крылышко, запив токайским вином, которое, по словам Эрика, он лично привез из подвалов Кенигсберга, где когда-то бывал Фальстаф[37]. Между тем сам Эрик не ел и не пил. Я поинтересовалась, какова его национальность и не указывает ли имя Эрик на скандинавское происхождение. Он ответил мне, что у него нет ни имени, ни родины и что это имя он взял случайно. Тогда я спросила, почему, если он меня любит, он не нашел другого способа сообщить мне об этом, кроме как похитить меня и запереть под землей. «Очень трудно заставить себя полюбить, находясь в могиле, – отозвался он и добавил со странной интонацией в голосе: – За неимением лучшего приходится довольствоваться малым». Затем он встал и протянул мне руку, желая показать мне свое жилище. Но я, вскрикнув, отдернула свою ладонь. То, чего я коснулась, было одновременно влажным, холодным и костлявым и напомнило мне, что его пальцы пахнут смертью. «О! Простите меня…» – простонал он. Затем открыл передо мной дверь. «Вот моя спальня, – пригласил меня Эрик. – Она выглядит довольно любопытно… Не хотите взглянуть?» Я даже не колебалась. Его манеры, слова, весь его вид говорили мне, что ему можно доверять… И я чувствовала, что мне нечего бояться. И поэтому вошла.
Мне показалось, что я оказалась в комнате для покойников. Стены были обиты черным, но вместо белых прорезей, обычно дополняющих этот похоронный интерьер, я увидела на них нотный стан, а на нем нотная запись «Dies Irae[38]». Посреди этой комнаты на помосте под балдахином из красной парчи стоял открытый гроб. Я отпрянула. «Да, именно там я и сплю, – сказал Эрик. – Нужно уметь привыкать ко всему в жизни, даже к вечности». Я отвернулась от зрелища, которое произвело на меня зловещее впечатление, и увидела клавиатуру органа, занимавшего всю стену. На пюпитре стояли ноты, все исписанные красными пометками. Я попросила разрешения взглянуть на них и прочитала заголовок: «Торжествующий Дон Жуан». «Да, – сказал он мне, – иногда я сочиняю. Двадцать лет назад я начал эту работу, а когда закончу, возьму ее с собой в этот гроб, чтобы уснуть вечным сном». «Тогда вам нужно работать над этим как можно реже», – заметила я. «Иногда я работаю по две недели подряд, днем и ночью, в течение которых живу только музыкой, а потом могу отдыхать от этого несколько лет». «Не сыграете ли вы для меня что-нибудь из своего “Торжествующего Дона Жуана”?» – спросила я, полагая, что доставлю ему удовольствие и смогу преодолеть отвращение к этой комнате смерти. «Никогда не просите меня об этом, – мрачно ответил Эрик. – Этот “Дон Жуан” был написан отнюдь не по либретто Лоренцо Да Понте, по которому создал свою оперу Моцарт, вдохновленный вином, любовными излишествами и другими пороками и в конечном итоге наказанный Богом. Я лучше сыграю вам Моцарта, который вызовет у вас сладостные слезы и мудрые размышления. Мой “Дон Жуан” пылает, Кристина, но отнюдь не небесным огнем!»
Мы вернулись в гостиную, которую только что покинули. Заметив, что нигде в доме нет зеркал, я собиралась спросить об этом, но Эрик уже сел за пианино, говоря мне: «Видите ли, Кристина, иногда музыка бывает настолько страшна, что она поглощает всех, кто к ней приближается. К счастью, вам еще рано предаваться такой музыке, иначе вы потеряли бы все свои свежие краски и по возвращении в Париж стали бы неузнаваемы. Давайте ограничимся оперной музыкой, Кристина Даэ». Слова «оперная музыка» имели в его устах какой-то оскорбительный оттенок. Но у меня не было времени задуматься о том, что он имел в виду. Мы сразу же начали дуэт из «Отелло», и атмосфера приближающейся трагической развязки мгновенно сгустилась над нашими головами. На этот раз Эрик предоставил мне роль Дездемоны, и я исполняла ее партию с таким отчаянием и страхом, какого никогда не испытывала до этого дня. Близость столь опасного партнера внушала мне благоговейный ужас. Мои собственные переживания так приблизили меня к замыслу поэта, что пение мое, наверное, поразило бы самого композитора. Голос же Эрика был громоподобным, его мстительная душа делала весомым каждый звук и пугающе увеличивала его мощь. Любовь, ревность, ненависть приобрели для нас гигантские размеры. Черная маска Эрика заставляла меня представлять лицо мавра. Он стал самим Отелло. Я уже поверила в то, что он сейчас задушит меня и я упаду замертво от его рук, но не сделала ни одного движения, чтобы отойти от него, избежать его ярости, как кроткая Дездемона. Напротив, я приблизилась к нему, очарованная, завороженная, поддавшись соблазну умереть от такой страсти. Но перед смертью я хотела увидеть его лицо, запечатлеть те незнакомые черты, которые должен был преобразить огонь вечного искусства, придав им возвышенный образ. Я хотела увидеть лицо Голоса и, не владея больше собой, инстинктивно, быстрым движением сорвала с него маску…
О, ужас!.. ужас!.. ужас!..
Кристина остановилась, вспомнив это видение, которое, казалось, она все еще пыталась отвести от себя дрожащими руками. И эхо ночи, так же, как оно ранее подхватило имя Эрика, трижды повторило крик: «ужас! ужас! ужас!»
Рауль и Кристина, скованные еще большим страхом, подняли глаза на звезды, сиявшие в тихом, ясном небе.
– Странно, Кристина, – сказал Рауль, – что такая нежная и прозрачная ночь полна стонов. Словно она скорбит вместе с нами!
– Теперь, когда вы узнаете мой секрет, – отозвалась Кристина, – ваши уши будут полны плача так же, как и мои. – Она взяла руки Рауля в свои и ощутила, как они тоже дрожат. – Даже если проживу сто лет, я всегда буду слышать тот нечеловеческий вопль, который издал Эрик, вопль адской боли и ярости, когда я смотрела на его лицо. Мои глаза широко раскрылись от ужаса, так же как и рот, хотя я не могла кричать. Рауль, это было чудовищно, и я не смогу забыть этого никогда! В моих ушах всегда будет звучать его вопль, а перед моими глазами – стоять его лицо! Какими словами описать это? Рауль, вы видели черепа, высохшие от времени, видели, не будучи жертвой кошмара, его голову в ту ночь в Перросе, видели Красную Смерть на балу-маскараде. Но все эти мертвые головы были неподвижны, и ужас не оживал в них! Но представьте себе, если можете, что маска смерти внезапно наполняется жизнью, чтобы выразить четырьмя черными дырами – глаз, носа и рта – гнев, доведенный до последней степени, высочайшую ярость демона, в глазницах которого нет глаз, потому что, как я узнала позже, его горящие глаза видны только в полной темноте… Я застыла, прижавшись к стене, и сама стала воплощенным ужасом и отвращением.
Он приблизился ко мне со скрежетом зубов, вокруг которых не было губ. Я упала на колени, а он с лютой ненавистью выкрикивал мне какие-то бессмысленные вещи, бессвязные слова, проклятия, немыслимый бред. Потом он наклонился надо мной, крича: «Смотрите! Вы хотели увидеть! Смотрите! Откройте глаза, утолите жажду своей души моим проклятым уродством! Посмотрите на Эрика! Теперь вы знаете лицо Голоса! Вам было недостаточно слышать меня? Вы хотели узнать, как я выгляжу? Ах, вы, женщины, так любопытны! – и он залился безумным хриплым смехом, снова и снова повторяя: – Вы, женщины, так любопытны!» Он все говорил и говорил: «Вы довольны? Я красив, не правда ли? Любая женщина, увидев меня, становится моей! Она любит меня вечно! Я – красавец не хуже Дона Жуана». И, выпрямившись во весь рост, уперев кулак в бедро, высоко подняв то отвратительное, что было его головой, он громогласно возгласил: «Посмотрите на меня! Я и есть торжествующий Дон Жуан!» И когда я отвернулась, прося пощады, он грубо схватил меня за волосы своими мертвыми пальцами и притянул мою голову к себе…
– Довольно! Хватит! – прервал ее Рауль. – Я убью его! Я убью его! Во имя неба, Кристина, скажите мне, где находится этот дом на озере! Я должен убить его!
– Тише, Рауль, молчите, если хотите это узнать!
– О да, и я хочу знать, как и зачем вы туда возвращались! Хотя даже если вы не скажете, в любом случае, Кристина, я убью его!
– О! Мой Рауль… Так слушайте же! Раз уж вы хотите знать, слушайте! Он тащил меня за волосы, а потом… А потом… О, это еще ужаснее!
– Ну, говорите же, сейчас же… – воскликнул Рауль с яростью. – Говорите быстрее!
– Тогда он прошипел мне: «Что? Я вас пугаю? Это возможно!.. Может быть, вы думаете, что это тоже маска, а? Что ж, если это маска, – заорал он, – сорвите ее! Сорвите ее, как и первую! Ну же! Давайте! Сделайте это своими руками! Не можете? Так я вам помогу! Мы вдвоем снимем эту маску!» Я упала к его ногам, но он схватил меня за руки, Рауль… И прижал их к своему лицу… Моими ногтями он расцарапал себе плоть, свою ужасную мертвую плоть! «Смотрите! – вопил он во всю глотку, которая гудела, как кузница. – Узнайте, что я полностью соткан из смерти! С головы до ног! И что это труп, который любит вас, обожает вас и никогда больше не покинет вас! Никогда!.. Я сделаю гроб больше, Кристина, позже, когда завершится наша жизнь и любовь!.. Я уже не смеюсь, видите? Я плачу… Плачу по вам, Кристина, – потому что вы сорвали с меня маску и теперь никогда не сможете меня покинуть!.. Пока вы считали меня красивым, Кристина, вы могли вернуться! Я знаю, что вы бы вернулись. Но теперь, когда вы увидели, как я ужасен, вы убежите навсегда. Но я не допущу этого! Зачем, зачем вы хотели меня увидеть? Безумная! Вы совершили немыслимую глупость. Даже мой отец никогда меня не видел, а моя плачущая мать, чтобы не видеть меня, подарила мне мою первую маску!»
Наконец он отпустил меня и повалился на пол, сотрясаясь от рыданий. А потом, словно рептилия, выполз из комнаты и скрылся в своей комнате, закрыв за собой дверь. Я осталась одна, предоставленная своему ужасу и размышлениям, но избавленная от этого невыносимого зрелища. Неистовую бурю сменила оглушительная тишина, гробовая тишина. И я смогла подумать о катастрофических последствиях своего поступка. Последние слова чудовища достаточно меня просветили. Я сама навсегда заточила себя в тюрьму, и мое собственное любопытство стало причиной всех моих несчастий. Он ведь предельно ясно дал мне понять, честно предупредил, что мне не грозит никакая опасность, пока я не прикоснусь к маске… А я сорвала ее. Я проклинала свое безрассудство, но не могла не признать, что рассуждения чудовища логичны. Да, я бы вернулась, если бы не увидела его лица. Он уже затронул во мне какую-то струну, заинтересовал, вызвал сострадание своими скрытыми слезами, и я не осталась бы глуха к его мольбам. Наконец, я была не настолько неблагодарной, чтобы забыть, что он – Голос, гений которого пробудил меня. Я бы вернулась! Но теперь, после всего случившегося, если выберусь когда-нибудь из этих катакомб, я, конечно, не вернусь! Никто бы не стал возвращаться, чтобы запереться в могиле с трупом, влюбленным в вас!