Господин Дарзак ушел, недовольно пожав плечами. Он казался рассерженным; и мы, пожалуй, впервые видели его в таком настроении.
— Они останутся, — сказал Рультабиль и, в свою очередь, покинул меня.
Через несколько минут появилась госпожа Эдит в очаровательном туалете, изящная скромность которого была ей очень к лицу. Она кокетливо посмеялась над моим занятием, но веселость ее все-таки была несколько напускной. Я ответил, что она немилосердна, ибо знает, что наша охрана поможет спасти лучшую из женщин.
— Знаю, знаю, — засмеялась госпожа Эдит, — Дама в черном, она всех вас околдовала.
Боже мой, как она красиво смеялась. В другое время я, разумеется, не позволил бы так легкомысленно отзываться о Даме в черном, но сердиться на госпожу Эдит было невозможно, и я рассмеялся вместе с ней.
— Это отчасти справедливо, — заметил я.
— Мой муж все еще сходит с ума! Вот уж никогда не думала, что он так романтичен. Но и я тоже романтична, — добавила она и подарила мне такой взгляд, что я покраснел.
— Ах, вот как? — и это все, что я нашелся ответить.
— Поэтому мне доставляет большое удовольствие разговаривать с князем Галичем, который еще более романтичен, чем все вы, вместе взятые.
Вероятно, у меня был весьма глупый вид, так как она еще больше развеселилась. Какая очаровательная женщина! Я поинтересовался этим князем, о котором много говорят, но которого никогда не видно. Госпожа Эдит ответила, что князь будет сегодня за завтраком, на который она его пригласила, и рассказала некоторые подробности об этом человеке. Таким образом я узнал, что князь Галич является одним из наиболее богатых русских помещиков. Его владения располагались в черноземной зоне — необычайно плодородной части России, простирающейся от северных лесов до степей юга. В двадцать лет он оказался наследником одного из крупнейших родовых поместий Подмосковья, которое сумел еще и увеличить за счет разумного и экономного управления. Никто не ожидал подобной осмотрительности от молодого человека, основными занятиями которого до этого считались охота и книги. Его находили сдержанным, прижимистым и романтичным. От своего отца он уснаследовал высокое положение при дворе, являясь камергером Его Величества, и ходили слухи, что по причине значительных услуг, оказанных императору его отцом, сын также пользовался особым расположением. Вместе с тем он был деликатен как женщина и силен как турок. Короче говоря, этот русский дворянин обладал всеми мыслимыми достоинствами и был мне уже глубоко неприятен, хоть я его еще и не знал.
Два года назад он приобрел здесь роскошное имение с прекрасными садами и цветущими террасами, именуемое в окрестности «Вавилонскими садами», и приходился Эдит и Артуру соседом. Во время ремонта замка он оказал им несколько услуг и подарил госпоже Ранс экзотические деревья для сада, привезенные с берегов Тигра и Евфрата.
Молодая хозяйка замка проявляла к нему известный интерес, по причине стихов, которые он ей читал. Сперва князь читал эти стихи по-русски, затем переводил их на английский, и больше того, начал сочинять по-английски специально для нее, для нее одной! Можете себе представить? Стихи, настоящие стихи подлинного поэта, посвященные госпоже Ранс! Она была настолько польщена, что попросила князя перевести затем эти стихи с английского на русский.
Все эти литературные игры весьма занимали госпожу Эдит, но не слишком-то нравились ее мужу. Кроме того, он не понимал удивительной прижимистости своего соседа, плохо соответствующей его репутации романтического поэта. Например, князь не имел экипажа, пользовался трамваем и частенько самостоятельно отправлялся на рынок за покупками в сопровождении своего единственного слуги Ивана, нагруженного продуктовой корзиной. И он торговался! Торговался из-за двух су с торговкой рыбой — подробность, которую госпожа Эдит узнала от своей собственной кухарки. Странная вещь, но подобная жадность вовсе не отталкивала госпожу Эдит, находившую во всем этом известную оригинальность. В довершение князь никого к себе не пускал. Ни разу он не пригласил Рансов полюбоваться своими чудесными садами.
— Он красив? — поинтересовался я, когда госпожа Эдит закончила свой монолог.
— Чересчур красив, — ответила она, — вот увидите…
Не знаю почему, но ее ответ возбудил во мне какое-то неприятное чувство. Я только об этом и думал после ее ухода и до окончания моего дежурства в половине одиннадцатого.
Удар колокола призвал гостей к завтраку. Я привел в порядок костюм и поднялся в башню «Волчица», полагая, что завтрак подан именно там. Но в вестибюле я остановился, пораженный звуками музыки. Кто же это в подобных обстоятельствах осмелился играть на фортепиано в замке Геркулес? И даже петь! Чей-то голос, нежный и одновременно мужественный, пел какую-то странную песню, то жалобную, то угрожающую. Теперь-то я знаю ее наизусть, я столько раз ее слышал с тех пор! Возможно, и вы с ней знакомы, если пересекали когда-нибудь границы Литвы, если побывали хоть раз в огромной северной империи.
Это песнь полуголых русалок, которые заманивают путешественника в пучину вод и безжалостно его топят. Песнь озера Виллис — послушайте, о чем она:
«Если вы приблизитесь к Свитязи в полночный час, обратив лицо к озеру, со звездами над головой и со звездами у ног, то две луны предстанут перед вашими глазами. Вы увидите нежную траву, которую ласкает вода. То жены и девы Свитязи, которых Господь превратил в цветы. Как ночные бабочки, они покачивают над пучиной своими белыми головами. Их зелень, как изумруд, как иглы лиственницы, посеребренные изморозью.
Идеал невинности при жизни, они сохранили свои непорочные одежды и после смерти. Они живут в тени и не страдают от позора, руки смертных не осмеливаются их коснуться.
Однажды царь и его дружина решили срезать эти прекрасные цветы и украсить ими свои головы и стальные шлемы.
Но те, кто осмелился протянуть свои руки над водами, были поражены Божьей карой и пали мертвыми — настолько ужасна власть тех цветов. Когда время стерло это предание из людской памяти, одно лишь воспоминание о каре сохранила молва, и зовутся сегодня воды Свитязи царскими.
Произнеся это, Хозяйка озера медленно удалилась. Озеро приоткрыло на мгновение свои самые потаенные глубины, но взгляд напрасно искал прекрасную незнакомку. Она окуталась волной, и больше о ней никто ничего не знает».
Вот в переводе слова той песни, которую напевал голос, одновременно нежный и мужественный, под меланхолический аккомпанемент фортепиано. Я приоткрыл дверь в зал и оказался лицом к лицу с молодым человеком, поднявшимся при моем появлении. Вошедшая следом госпожа Эдит познакомила нас. Передо мной был князь Галич.
Он представлял собой, как обыкновенно пишут в романах, «красивого и задумчивого молодого человека». Его прямой и несколько строгий профиль придавал бы выражению лица оттенок суровости, но взгляд ясных и необычайно простодушных глаз выдавал почти детское сердце. Эти глаза обрамляли удивительно черные, словно натертые углем, ресницы. Заметив эту подробность, можно было понять и всю необычность этого лица, на редкость свежая кожа которого напоминала лицо женщины, прибегающей к различным косметическим ухищрениям.
Вот мое первое впечатление, но я был внутренне слишком предубежден против этого князя Галича и понимал, что оно могло быть ошибочным. Я даже посчитал его слишком молодым, без сомнения потому, что и сам был немногим старше.
Мне нечего было сказать этому на редкость красивому молодому человеку. Госпожа Эдит улыбнулась моему смущению и, взяв меня под руку, что мне очень понравилось, повела во двор, в ожидании второго звонка к завтраку, который подавали под пальмами на террасе башни Карла Смелого.
В полдень мы сели за стол на террасе башни, откуда открывался замечательный вид. Пальмовые листья защищали нас своей тенью, но за пределами этой тени блеск земли и небес был столь нестерпим, что пришлось надеть темные очки, о которых я уже говорил.
За завтраком собрались: господин Станжерсон, Матильда, Старый Боб, господин Дарзак, Артур Ранс, госпожа Эдит, Рультабиль, князь Галич и я. Рультабиль сидел спиной к морю, мало интересуясь присутствующими, зато он мог видеть все, что происходило на территории замка. Слуги оставались на своих местах: дядюшка Жак — у входной решетки, Маттони — у арки садовника, а Бернье — в Четырехугольной башне перед дверью в комнаты Дарзаков.
Завтрак начался в молчании. Все были нервно настроены, видя вокруг себя молчащих людей, укрывших за темными стеклами свои глаза и свои мысли. Князь Галич заговорил первый.
Он был весьма любезен с Рультабилем и поздравил его с завоеванной популярностью. Рультабиль ответил не слишком-то вежливо, но князь не обиделся и объяснил, что заинтересовался делами молодого журналиста, узнав, что тот скоро отправляется в Россию. Рультабиль сказал, что еще ничего не известно и все будет решать его редакция. Тогда князь Галич извлек из кармана русскую газету и перевел нам несколько строк, в которых сообщалось о скором приезде Рультабиля в Петербург. Как рассказал князь, там произошли столь необъяснимые события в высших правительственных кругах, что по совету шефа уголовной полиции Парижа тамошние власти решили просить редактора газеты «Эпок» одолжить им своего молодого репортера. Мой друг покраснел до ушей и довольно сухо ответил, что за свою короткую жизнь он никогда еще не занимался ремеслом жандарма и поэтому решение высших полицейских чиновников Парижа и Санкт-Петербурга кажется ему просто глупым. Князь весело засмеялся, демонстрируя свои великолепные зубы. Мне не понравился его смех, он был жестоким и неестественным, как усмешка ребенка в устах взрослого человека. Впрочем, он целиком присоединился к мнению Рультабиля, заметив:
— Я рад, что наши взгляды совпадают. И в самом деле, нынче от журналиста требуют выполнять работу, не имеющую ничего общего с подлинным трудом литератора.