О, лицемерная ночь! Все кажется спящим, но никто не спит. Кто может похвастаться тем, что способен уснуть в замке Геркулес этой ночью? Вы думаете, заснула госпожа Эдит? А господин и госпожа Дарзак? Разве они способны забыться сном! А почему спит этой ночью профессор Станжерсон, страдающий постоянной бессонницей после событий в Гландье? А я сам, разве я сплю?
Я вышел из комнаты и спустился во двор. Мои торопливые шаги привели меня к Круглой башне как раз вовремя, чтобы увидеть, как лодка князя Галича причаливает к берегу у Вавилонских садов. Он выскочил на пляж, а за ним, сложив весла, вышел и его слуга Иван. Через несколько секунд они скрылись в тени старых пальм и гигантских эвкалиптов.
Я обошел двор Карла Смелого и с бьющимся сердцем направился в первый двор. Плиты под аркой звучно повторили мои одинокие шаги, и мне показалось, что у полуразрушенных сводов часовни затаился чей-то силуэт. Я остановился в тени арки садовника и нащупал в кармане свой револьвер. Силуэт не двигался. Принадлежит ли он человеку? Я бесшумно проскользнул за душистой цветочной изгородью ближе к часовне, а силуэт, должно быть успокоенный тишиной, пошевелился. Это Дама в черном, но луна сделала ее тень совершенно белой. И вдруг, как по волшебству, она исчезает. Я продолжаю приближаться к часовне и, по мере того как расстояние между нами уменьшается, начинаю слышать вздохи, прерываемые слезами. Она плачет! Но одна ли она? Быть может, нынешней тревожной ночью ей захотелось помолиться здесь, у этой разрушенной часовни, окруженной благоухающими цветами? Тут я заметил возле Дамы в черном еще один силуэт и узнал Робера Дарзака. С того места, где я теперь находился, их голоса доносились до меня достаточно ясно. Пусть это нескромно, но услышать их разговор я считал своим долгом. Теперь я уже не думал о госпоже Эдит и князе Галиче. Все мои мысли были заняты Ларсаном. Почему? Из-за Ларсана я хотел узнать, что они скажут друг другу.
Я понял, что Матильда тайком спустилась из башни, чтобы немного отвлечься в саду от своих мрачных мыслей, но Робер Дарзак последовал за ней. Дама в черном плакала. Она взяла мужа за руку и говорила ему сквозь слезы:
— Я знаю, знаю, как вы страдаете. И не говорите мне ничего больше. Когда я вижу, как вы изменились, как вы несчастны, я обвиняю себя в вашем горе. Не говорите мне, что я не люблю вас больше. Я еще полюблю вас вновь, Робер, обещаю вам это.
Она замолчала, молчал и Робер Дарзак.
— Да, обещаю вам это, — повторила убежденно Матильда и ушла, еще раз пожав ему руку.
Меня она не заметила, хотя и прошла совсем рядом, едва не задев платьем. Господин Дарзак остался на месте. Он посмотрел ей вслед и произнес громко и яростно, удивив меня своим тоном:
— Что ж, надо быть счастливым! Надо!
Вероятно, подошло к концу и его терпение. Прежде чем уйти, он погрозил кулаком небу и зловещей судьбе, взбунтовавшись против рока и призывая Даму в черном одуматься, кинуться ему на грудь и признать в нем своего властелина.
Едва он сделал этот жест, как мысли мои прояснились. Мысли, витавшие вокруг Ларсана, остановились на Дарзаке. Я очень хорошо это помню. Начиная с этой минуты, начиная с этого жеста алчности, я осмелился подумать то, что столько раз твердил себе о других, о всех других: «А если это Ларсан?»
Я был настолько взволнован, что, увидев, как он направляется в мою сторону, не удержался и попробовал скрыться. Но это лишь обнаружило мое присутствие. Робер Дарзак остановился и, узнав меня, сказал, пожимая мне руку:
— Вы были здесь, Сэнклер? И вам не спится? Мы все бодрствуем, мой друг. Вы, конечно, все слышали. Видите, как все это тяжело. Мне кажется, я больше не выдержу. Мы были на пороге счастья, она уже начала забывать свою ужасную участь, как вдруг тот, другой, появился вновь. И все было кончено. У нее уже не осталось сил для любви. Она дрогнула под ударами судьбы, смирившись и решив, что на нее наложено вечное проклятье. Понадобилось пережить ужасную драму минувшей ночи, чтобы поверить, будто эта женщина действительно когда-то меня любила. Да, в какой-то момент она испугалась за меня, и я, увы, совершил ради нее убийство. Но теперь ее вновь охватило полное безразличие и интересуют только прогулки с отцом. Если ее вообще еще что-нибудь интересует.
Он вздохнул так печально и искренне, что моя ужасная мысль сразу растаяла. Я думал теперь только о том, что он сказал, о трагедии этого человека, окончательно потерявшего любимую жену именно в тот момент, когда она обрела наконец своего сына, о существовании которого Робер Дарзак все еще не догадывался. И действительно, он не понимал поведения Дамы в черном, не понимал той легкости, с которой она от него отдалялась. Эту ужасную метаморфозу он объяснял всего лишь укорами совести и любовью дочери профессора Станжерсона к своему отцу.
— Что мне дало это убийство? — продолжал Робер Дарзак. — Почему я его совершил? Зачем мне предписано, как преступнику, это ужасное молчание, если она не желает вознаградить меня своей любовью? Вы думаете, Матильда опасается за меня, предвидя следствие и новый суд? Увы, Сэнклер, нет! Она всего лишь боится, что новый скандал погубит ее отца. Ее отец! Вечно ее отец! А я для нее не существую. Я ждал эту женщину двадцать лет, и в тот момент, когда мне наконец показалось, что мы близки к счастью, ее отец похищает ее у меня.
«Ее отец и ее ребенок», — добавил я про себя.
Он сел на один из камней, вывалившихся из часовни, и продолжал говорить, как будто убеждая самого себя:
— Но я вырву ее из этих стен. Я больше не могу видеть, как она ходит здесь под руку с отцом и не обращает на меня никакого внимания.
Пока он все это говорил, я оживлял в своей памяти печальные силуэты дочери и отца, бродивших с наступлением сумерек туда и обратно в огромной тени Северной башни, удлиненной отсветами заката. В моем представлении они были не меньше наказаны небом, чем несчастный Эдип и несчастная Антигона, влачившие некогда по свету свой груз сверхчеловеческого несчастья.
И вдруг, я даже не в состоянии сказать почему, вероятно, из-за какого-нибудь жеста или движения господина Дарзака, ужасная мысль снова проснулась во мне.
— Как могло произойти, что мешок оказался пустым? — спросил я неожиданно.
Он ничуть не смутился и ответил:
— Вероятно, Рультабиль объяснит нам и это.
Затем он еще раз пожал мне руку и удалился.
Я видел, как он уходит, и чувствовал, что схожу с ума.
XVI. Открытие «Австралии»
Луна освещала его лицо. Темные стекла очков перестали скрывать этот блуждающий взгляд, а спина, уставшая сгибаться за долгие часы притворства, может теперь выпрямиться и позволить крупному телу Ларсана отдохнуть. Что ж, пусть выпрямляется. Я незаметно слежу за ним, укрывшись в тени одной из скульптур, и ни одно движение этого человека теперь от меня не ускользнет.
Ты ли это, Дарзак? Или это твой призрак? Или это тень Ларсана вернулась из царства мертвых?
Я схожу с ума. Действительно, мы все нуждаемся в жалости, потому что сошли с ума. Мы видим Ларсана повсюду. Быть может, вчера, или позавчера, или в другой день Дарзак смотрел на меня, Сэнклера, и думал: «А что, если это Ларсан?» Вчера или позавчера! Я говорю так, будто наше затворничество в этом замке длится уже годы, а прошло всего лишь четыре дня. Мы прибыли сюда вечером 8 апреля.
Никогда еще мое сердце не билось так сильно, как в тот момент, когда я начинал подозревать кого-нибудь из окружающих. Странное чувство! Вместо того, чтобы в испуге отступить от пропасти, куда его сталкивает подобная невероятная гипотеза, мой разум, напротив, увлекался и прельщался ею. Я не могу оторваться от тени Дарзака, я нахожу сходство в позе, в жестах, сзади, в профиль, а затем и анфас. Так — он снова походит на Ларсана. Да, но вот так — это же вылитый Робер.
А почему эта мысль пришла мне в голову только сегодня ночью? Она должна была мелькнуть у нас в самом начале!
Разве, начиная с Тайны Желтой комнаты, тень Ларсана не смешивалась постоянно с силуэтом Дарзака? Разве Дарзак, пришедший за ответом мадемуазель Станжерсон в сороковое почтовое отделение, не был Ларсаном? Разве этот гений перевоплощения не оборачивался Дарзаком настолько успешно, что ему едва не удалось заставить жениха мадемуазель Станжерсон расплачиваться за свои преступления?
Без сомнения, и все же, приказывая сердцу замолчать и выслушать доводы разума, я чувствую, что моя гипотеза просто безумна.
Безумна? Но почему? Вот тень с длинными ногами передвигается подобно Ларсану. Да, но у нее же плечи Дарзака.
Безумна, думаю я, потому что если это Ларсан, то ему необходимо постоянно держаться в тени, в отдалении, как в драме Гландье. Но здесь? Мы же касаемся этого человека! Мы же живем с ним рядом!
Во-первых, он редко находится среди нас. Почти всегда он запирается в своей комнате или склоняется над бесполезным рисунком, изображающим башню Карла Смелого. Рисовать — вот уж действительно прекрасный предлог, чтобы не видели вашего лица или чтобы отвечать на вопросы, не поднимая головы.
Но ведь он не только рисует. Однако, появляясь на людях, этот человек постоянно, кроме сегодняшнего вечера, надевает очки с темными стеклами. Несчастный случай в лаборатории пришелся весьма кстати. Я часто думал о том, какую неоценимую услугу эта маленькая взорвавшаяся лампа оказала бы Ларсану, вздумай он занять место Дарзака. Он мог бы совершенно естественно избегать яркого света из-за слабого зрения. Раньше мадемуазель Станжерсон и Рультабиль всегда старались находить темные уголки, где бы глаза Робера Дарзака не страдали от освещения. А с тех пор, как мы прибыли сюда, он все время в тени. Итак, мы видели его не часто и всегда в тени. Маленький зал военных советов очень темный. В «Волчице» сумрачно. Из двух комнат Четырехугольной башки он выбрал именно ту, которая всегда погружена в полутьму.
И все-таки Рультабиля не так-то просто обмануть. Пусть даже всего в течение трех дней. Однако, как говорит сам Жозеф, Ларсан родился раньше Рультабиля, поскольку он является его отцом.