Проснулся он уже у себя дома в присутствии верного Дариуса, и слуга рассказал ему, что прошлой ночью его нашли у дверей квартиры, куда его, должно быть, доставил какой-то неизвестный, позвонивший в дверь, прежде чем уйти.
Как только дарога окреп, он послал осведомиться о виконте в дом графа Филиппа.
Ему ответили, что юноша не появлялся и что граф Филипп умер. Его тело обнаружили на берегу подземного озера в подвалах Оперы, неподалеку от улицы Скриба. Перс вспомнил траурную мессу, которую слышал за стеной зеркальной комнаты, и у него исчезли все сомнения по поводу личности убитого. Зная Эрика, он без труда восстановил подробности трагедии. Филипп подумал, что Кристину Даэ похитил его брат, и устремился следом за ним по дороге на Брюссель, где, как он знал, все было подготовлено для бегства. Не встретив беглецов, он немедленно вернулся в Оперу, вспомнил странные слова Рауля о фантастическом сопернике, узнал, что виконт не один раз пытался проникнуть в подземелья театра и, наконец, что он исчез, оставив свою шляпу в артистической уборной певицы, рядом с пустой коробкой из-под пистолетов. Тогда встревоженный граф, не сомневаясь более в безумстве брата, тоже бросился в этот адский подземный лабиринт. А через некоторое время его труп нашли на берегу озера, где его погубил сладкий голос сирены Эрика, верной, неусыпной консьержки озера мертвых.
После этого Перс больше не колебался. Потрясенный новым преступлением, он не мог не попытаться узнать о дальнейшей судьбе виконта и Кристины Даэ и решился пойти в полицию.
Расследование дела было поручено судебному следователю Фору. Можно себе представить, как воспринял показания Перса этот скептический, поверхностный и недалекий ум (я знаю, что говорю!). Словом, Перса посчитали за сумасшедшего.
Тогда он, столкнувшись с глухой стеной непонимания, взялся за перо. Поскольку в полиции не захотели его выслушать, может быть, ему поверят читатели. Вот так однажды вечером он поставил последнюю точку в рассказе, который я привел здесь без изменений. Это было в тот вечер, когда Дариус сообщил, что пришел неизвестный человек, не назвавший своего имени, лицо которого скрыто и который сказал, что уйдет только после того, как поговорит с хозяином.
Перс сразу понял, кто этот странный посетитель, и приказал немедленно впустить его.
Дарога не ошибся.
Это был призрак!
Это был Эрик!
Он выглядел до крайности истощенным и держался за стену, будто боялся упасть. Сняв шляпу, он обнаружил высокий лоб восковой бледности. Остальная часть лица была закрыта маской.
Перс поднялся навстречу гостю.
— Убийца графа Филиппа, что ты сделал с его братом и с Кристиной Даэ? — сурово спросил он.
При этом ужасном обвинении Эрик пошатнулся и несколько мгновений молчал, потом, добравшись до кресла, рухнул в него и глубоко вздохнул. Он начал говорить — короткими фразами, останавливаясь и переводя дыхание:
— Дарога, не напоминай мне о графе Филиппе. Он был уже мертв, когда я вышел из дома… Он был уже мертв, когда запела сирена. Это несчастный случай, печальный и прискорбный случай. Он упал, по неловкости и неопытности, в воду… упал сам.
— Ты лжешь! — закричал Перс.
Тогда Эрик склонил голову и сказал:
— Я пришел сюда не беседовать о графе Филиппе. Я пришел сказать тебе, что… умираю.
— Где Рауль де Шаньи и Кристина Даэ?
— Я умираю…
— Где Рауль де Шаньи и Кристина Даэ?
— …от любви, дарога… Да, умираю от любви… Я так любил ее! И до сих пор люблю, дарога, а от этого умирают, это я тебе говорю. Если бы ты видел, как она была прекрасна, когда позволила поцеловать себя… живую, во имя вечного спасения. В первый раз, дарога, я поцеловал женщину… Ты понимаешь: в первый раз! Да, я поцеловал ее, живую, а она была прекрасна, как мертвая!
Перс вскочил на ноги и схватил Эрика за руку.
— Скажешь ты, наконец, жива она или нет?
— Зачем ты трясешь меня? — спросил Эрик, с трудом ворочая языком. — Я тебе сказал, что это я умираю… Да, я поцеловал ее живую…
— А теперь она мертва?
— Говорю тебе, что я поцеловал ее… прямо в лоб, и она не отстранилась! Ах, это честная девушка! Что же до ее смерти, я не думаю… хотя это меня больше не касается. Нет, нет! Она не умерла! Не дай бог, если я узнаю, что кто-то коснулся хоть одного волоска на ее голове! Это честная и смелая девушка, которая спасла тебе жизнь, и причем, дарога, это было в тот момент, когда я не дал бы и двух су за твою шкуру. В сущности, никто тебя не звал в мой дом. Зачем ты пришел туда с тем юношей? Ты пришел за смертью? Честное слово, она молила меня за своего поклонника, а я ответил ей, что раз она повернула скорпиона, я стал, по ее собственной воле, ее женихом и что ей не нужно двух женихов, и это было справедливо; что же касается тебя, ты не существовал, ты уже не существовал для меня, потому что должен был умереть вместе со своим спутником.
Но когда вы вопили, как оглашенные, барахтаясь в воде, Кристина пришла ко мне с широко открытыми прекрасными голубыми глазами и поклялась мне вечным спасением, что согласна стать моей живой женой! А до тех пор, дарога, я видел в ее глазах только смерть, видел в ней свою мертвую жену… И тут в первый раз я увидел мою живую жену. Она говорила искренне, она поклялась вечным спасением. Она решила не убивать себя — таков был наш уговор. Через полминуты вся вода вернулась в озеро. Ты зашевелился, и я услышал от тебя первые слова, а ведь я был уверен, что ты погиб… Потом мы договорились, что я выведу вас наверх. Когда вы избавили меня от своего присутствия, я вернулся к Кристине, один.
— Что ты сделал с виконтом де Шаньи? — прервал его Перс.
— Понимаешь, я не мог вот так, просто, вывести его наверх. Он был моим заложником. Но и в доме его нельзя было оставить из-за Кристины, тогда я запер его в неплохом месте: я его просто-напросто заковал в цепи, а эликсир Мазендарана сделал его податливым, как тряпка. Я заточил его в «погребе коммунаров», который находится в самой пустынной части самой дальней пещеры Оперы, ниже пятого подвального этажа, там, куда никто не сует носа и откуда ничего не слышно. Я был спокоен, когда вернулся к Кристине. Она ждала меня.
В этом месте своего рассказа призрак поднялся, да так торжественно, что Перс, сидевший в кресле, тоже невольно встал, повторяя движения гостя и чувствуя, что невозможно сидеть в столь торжественный момент, и даже — Перс сам сказал мне это — снял свою феску.
— Да, она ждала меня, — продолжал Эрик, который снова начал дрожать, как лист, но теперь уже от волнения. — Она ждала меня, ждала живая, как настоящая живая невеста, поклявшаяся вечным спасением. А когда я приблизился, робкий, как ребенок, она не отстранилась… Нет, нет, она осталась… она ждала меня. Мне даже показалось, дарога, что она немного — о, совсем немного! — как настоящая живая невеста, подставила мне свой лоб. Ах, как это замечательно, дарога, целовать кого-нибудь! Тебе этого не понять, а я это знаю. Моя мать, дарога, моя бедная несчастная мать не хотела, чтобы я целовал ее. Она сразу уходила и бросала мне мою маску. Ни одна женщина! Никогда! Никогда не целовала меня! Ха! Ха! Ха! И от такого счастья, от такого великого счастья я заплакал. Обливаясь слезами, я упал к ее ногам. Я целовал ее ноги, ее маленькие ноги, и плакал… Ты тоже плачешь, дарога? И она тоже плакала. Это плакал ангел.
Эрик рыдал, рассказывая об этом, и Перс действительно не мог сдержать слез перед этим человеком в маске, который, содрогаясь всем телом, прижимая руки к груди, выл от боли и нежности.
— Дарога, я чувствовал ее слезы на моем лбу. На моем! На моем лбу! Они были горячие… они были сладкие. Они лились за мою маску, ее слезы! Они смешивались с моими слезами, попадали в мои глаза… Они попадали мне в рот. Ах, эти слезы! Слушай, дарога, слушай, что я сделал… Я сорвал свою маску, чтобы выпить каждую ее слезинку. И она не убежала! И она не умерла! Она осталась жива и плакала надо мной… вместе со мной! Мы плакали вместе. О господи! Ты дал мне все счастье, какое только возможно в этом мире!
И Эрик с хриплым стоном упал в кресло.
— Я еще не хочу умирать… Не так сразу… Дай мне поплакать, — добавил он.
Спустя минуту человек в маске продолжил свой рассказ:
— Слушай, дарога, слушай внимательно. Когда я лежал у ее ног, она сказала: «Бедный, несчастный Эрик!» И взяла меня за руку! А я — ты понимаешь? — я был только жалким псом, готовым умереть ради нее… Вот как это было, дарога!
Представь себе, у меня в руке было кольцо, золотое кольцо, которое я ей когда-то подарил, которое она потом потеряла, а я нашел… обручальное кольцо! Я вложил его в ее маленькую руку и сказал: «Возьми его! Возьми ради меня… и ради него. Это мой свадебный подарок, подарок бедного, несчастного Эрика. Я знаю, что ты любишь этого юношу… перестань плакать». Она тихо спросила меня, что это значит. Тогда я сказал, и она сразу все поняла — она поняла, что я всего лишь жалкий пес, готовый умереть для нее, а она… она может выйти замуж за того юношу, когда захочет, только потому, что она плакала вместе со мной. Ах, дарога, ты ведь понимаешь, что, когда я говорил ей это, сердце мое разрывалось на куски, но она плакала вместе со мной, и она сказала: «Бедный, несчастный Эрик!»
Волнение Эрика достигло предела, и ему пришлось предупредить Перса, чтобы тот не смотрел на него, потому что он задыхается и должен снять маску. Перс подошел к окну, широко открыл его и, преисполненный жалости, старался смотреть на верхушки деревьев в саду Тюильри, чтобы не встречаться взглядом с Эриком.
— Я пошел за юношей, — продолжал Эрик, — и привел его к Кристине. Они поцеловались при мне в комнате Луи-Филиппа. На руке у Кристины было мое кольцо. Я заставил ее поклясться, что, когда я умру, она придет ночью в мой дом со стороны улицы Скриба и тайком похоронит меня, положив мне на грудь это золотое кольцо, которое будет носить до той минуты; я сказал, как найти мой труп и что надо сделать. Тогда Кристина поцеловала меня вот сюда, в лоб — не смотри на меня, дарога! — прямо в лоб, и они ушли вместе… Кристина больше не плакала, я плакал один. И если Кристина не забыла свою клятву, она скоро придет.