Председательствующий заколебался, но из любопытства спросил еще раз:
– Но что же это все-таки за тайна?
– Ах, сударь, откуда мне знать! – с поклоном ответил Рультабийль. – Но я полагаю, что теперь вы знаете достаточно, чтобы оправдать господина Робера Дарзака. Разве что Ларсан вернется, но это вряд ли! – добавил он с радостным смехом.
Весь зал рассмеялся вместе с ним.
– Еще один вопрос, сударь, – проговорил председательствующий. – Соглашаясь со всем, что вы рассказали, мы понимаем, что Ларсан хотел направить подозрения на господина Дарзака. Но зачем ему было направлять их и на папашу Жака?
– У него был в этом свой интерес как у полицейского, сударь! Ему было выгодно выставить себя расторопным полицейским, собственноручно уничтожая собранные им самим доказательства. Это очень ловкий ход. Этим трюком он часто пользовался, чтобы отвести подозрения, которые могли возникнуть на его счет. Он доказывал невиновность одного, а потом уж обвинял другого. Имейте в виду, господин председательствующий, что к этому делу Ларсан готовился заранее. Я же говорю: он изучил все и вся. Если вам интересно знать, как он это делал, могу сказать, что некоторое время он был посредником между полицейской лабораторией и профессором Стейнджерсоном, которого полиция якобы попросила произвести кое-какие опыты. Благодаря этому он дважды побывал в павильоне до преступления. При этом он так загримировался, что папаша Жак впоследствии его не узнал. Заодно ему удалось стянуть у папаши Жака стоптанные башмаки и берет, которые старый слуга профессора связал в узелок, чтобы отнести кому-то из своих друзей-углежогов с Эпинейской дороги. Когда преступление обнаружилось, папаша Жак хотя и узнал эти вещи, но признался в этом далеко не сразу. Они его компрометировали, потому-то ему и было так не по себе, когда мы с ним о них говорили. Все проще простого, и я заставил Ларсана признать это. Впрочем, признался он с удовольствием, поскольку хоть он и бандит – в этом, смею надеяться, уже никто не сомневается, – но и художник тоже. Такой уж у этого человека стиль работы. Он действовал так и при ограблении «Креди юниверсель», и в афере с золотыми слитками. Эти дела придется пересмотреть, господин председательствующий, ведь с тех пор, как Балмейер-Ларсан поступил на службу в полицию, в тюрьму село несколько невинных.
Глава 28,в которой доказывается, что всего предусмотреть невозможно
Волнение, гул, крики «браво!». Мэтр Анри-Робер потребовал отсрочки дела до следующей сессии с целью доследования, обвинение это требование поддержало. Дело было отложено. Господина Дарзака условно освободили из-под стражи, в отношении папаши Матье дело прекратили. Пробовали искать Фредерика Ларсана, но тщетно. Невиновность Дарзака была доказана. Он избавился наконец от угрожавшей ему страшной опасности и после визита к мадемуазель Стейнджерсон возымел надежду, что при заботливом уходе к ней вновь вернется рассудок.
А мальчишка Рультабийль ходил в героях дня. Когда он вышел из Версальского дворца, толпа устроила ему настоящий триумф. Газеты всего мира описывали его подвиги и помещали его фотографии; он, взявший интервью у стольких знаменитостей, сам прославился и давал интервью. Должен признать, что при этом он не возгордился.
Мы возвращались из Версаля вместе, весьма весело отобедав в «Курящей собаке». В поезде я засыпал его вопросами: они готовы были сорваться у меня с языка еще во время обеда, но я сдержался, так как знал, что за едой Рультабийль работать не любит.
– Друг мой, – начал я, – эта история с Ларсаном достойна лишь такого величественного и героического ума, как ваш.
Тут он меня прервал и попросил выражаться проще, после чего добавил, что ему безмерно жаль наблюдать, как такой бойкий разум, как мой, готов провалиться в мерзкую бездну глупости по причине моего чрезмерного восхищения.
– Я несколько обижен, – признался я. – Из всего, что произошло, я никак не могу взять в толк, что вы делали в Америке. Ведь если я правильно понял, когда вы в последний раз уезжали из Гландье, о роли Ларсана вам было известно все. Вы знали, что преступник – он, и понимали, как он устраивал покушения, не так ли?
– Прекрасно знал. А вы, – переменил он тему, – так ни о чем и не догадывались?
– Совершенно!
– Это невероятно.
– Но, друг мой, вы же позаботились о том, чтобы скрыть от меня ваши мысли, и я не вижу, каким образом я мог бы их разгадать. Скажите, когда я приехал с револьверами в Гландье, вы тогда уже подозревали Ларсана?
– Да. Я обдумывал секрет таинственного коридора, но возвращение Ларсана в спальню мадемуазель Стейнджерсон объяснить не мог – ведь пенсне от дальнозоркости еще не было найдено. В конце концов, мои подозрения основывались лишь на логических умозаключениях, и мысль о том, что преступник – Ларсан, показалась мне столь чудовищной, что я решил на ней не задерживаться, пока не добуду вещественных доказательств. Но все же мысль эта не давала мне покоя, и я несколько раз заговаривал с вами о полицейском таким образом, чтобы вас насторожить. Вначале я не подвергал сомнению его правдивость, а лишь говорил, что он ошибается. Я объяснял вам несовершенство его метода, и презрение, с которым я, по-вашему, относился к полицейскому, я в действительности направлял на бандита, которого подозревал в полицейском. Вспомните, когда я перечислял все улики, собранные против Робера Дарзака, я сказал: «Все это придает гипотезам Большого Фреда определенное правдоподобие. В этом я с Ларсаном не согласен, он заблуждается», а потом добавил тоном, который должен был вас удивить: «Но в самом ли деле Ларсан так уж ослеплен этой гипотезой? Вот в чем дело».
Слова: «Вот в чем дело» – должны были дать вам пищу для размышлений, в них сосредоточились все мои подозрения. А что означала последняя моя фраза насчет ослепления, если не то, что ослеплен не Ларсан, а, напротив, его гипотеза призвана была ослепить нас, понимаете – нас? Я взглянул на вас в тот момент, но вы не дрогнули, вы ничего не поняли. Я же был словно околдован: пока не нашлось пенсне, я считал преступление Ларсана лишь абсурдным предположением. Но зато когда оно нашлось и объяснило возвращение Ларсана в спальню мадемуазель Стейнджерсон, можете себе представить, как я был счастлив, я был просто в восторге! О, я очень хорошо помню, как бегал по комнате словно сумасшедший и кричал вам: «Я оставлю в дураках Большого Фреда! Да еще в каких!» Эти слова я тоже адресовал бандиту. И в тот же вечер, когда господин Дарзак поручил мне наблюдать за спальней мадемуазель Стейнджерсон, а я ограничился лишь тем, что до десяти вечера обедал вместе с Ларсаном и не принял никаких иных мер, успокоившись, что он рядом со мной, – тогда вы могли понять, что подозревал я только этого человека. Это могло стать вам ясно и когда я во время разговора о том, что убийца должен прийти, воскликнул: «Если даже его нет сейчас, то уж к ночи появится наверняка!»
Но было нечто и посерьезнее, что могло и должно было сразу и неопровержимо указать на убийцу, выдать Фредерика Ларсана, а мы с вами этого не заметили. Неужели вы забыли историю с тростью? Да, кроме рассуждений, которые указывали на Ларсана уму логическому, была история с тростью, указывавшая на него уму наблюдательному.
Да будет вам известно, что я очень удивился, когда во время следствия Ларсан не воспользовался этой тростью как уликой против Робера Дарзака. Разве она не была куплена в вечер, когда было совершено преступление, человеком, похожим по приметам на Робера Дарзака? Так вот, прежде чем Ларсан сел в поезд и скрылся, я сам спросил его об этом. Он ответил, что и не собирался этого делать и что мы очень его смутили – тогда, вечером в кабачке в Эпине, когда доказали ему, что он нам солгал. Помните, он сказал, что трость у него из Лондона, а надпись на ней указывала, что она из Парижа? Почему же мы подумали: «Фред лжет. Он был в Лондоне и не мог купить там трость из Парижа»? Почему нам не пришло в голову сказать себе: «Фред лжет. Он не был в Лондоне, так как купил эту трость в Париже». Фред – лжец, Фред, находившийся в момент преступления в Париже, – вот где должны были зародиться подозрения. И вот после вашего визита в магазин Кассетта мы узнаем, что трость купил человек, одетый так же, как Робер Дарзак; несмотря на то, что Дарзак дал нам слово и мы уверены, что купил трость не он, несмотря на то, что благодаря истории с почтовым отделением мы знаем, что в Париже есть человек, похожий на Дарзака, несмотря на то, что мы ломаем голову, кто же этот выдающий себя за Дарзака человек, купивший незадолго до преступления трость, которую мы увидели в руках у Ларсана, – почему, несмотря на все это, мы не сказали себе: «Постой-ка! А что, если этот неизвестный, выдающий себя за Дарзака и купивший трость, которую держит Фред, и есть сам Фред?» Конечно, то, что он агент уголовной полиции, не способствовало возникновению такой гипотезы, однако, увидев упорство, с каким Фред собирает улики против Дарзака, страсть, с какою он преследует беднягу, мы должны были удивиться этой лжи – ведь она означала, что в Лондоне он не был. Все, даже его начальники, считали, что он в Лондоне, а он покупает в Париже трость. Но почему же он ни разу даже не намекнул, что трость могла принадлежать господину Дарзаку? Это просто. Настолько просто, что нам и в голову не пришло. Ларсан купил ее после того, как мадемуазель Стейнджерсон легко ранила его в ладонь. Ему нужно было постоянно держать что-то в руке, чтобы случайно не раскрыть ладонь и не обнаружить рану. Понимаете? Так объяснил мне сам Ларсан, и я помню, как не раз обращал ваше внимание, что он не выпускает трость из руки, – мне это казалось странным. Когда мы вместе обедали, он отложил трость и сразу же взял в правую руку нож, с которым больше не расставался. Я вспомнил все эти подробности, когда мысли мои остановились на Ларсане, но было уже слишком поздно, чтобы это могло мне хоть в чем-то помочь. Поэтому в тот вечер, когда Ларсан притворился спящим, я наклонился и осторожно, чтобы он не заметил, взглянул на его ладонь. Там был лишь небольшой кусочек пластыря, закрывавший уже почти зажившую ранку. Тогда он уже мог утверждать, что поранился чем угодно. Но тем не менее для меня это была еще одна улика, которая вписывалась в мысленно очерченный мною круг.