– Кто это? – Теперь Веснушка выглядела по-настоящему напуганной. Даже более напуганной, чем когда я угрожал ей пистолетом, а это уже немного обидно…
– Мой дорогой помощник, – непринужденно бросил я, наконец отрываясь от магнетического тела. Я пытался сделать вид, что подобное мне ничего не стоило, и, похоже, Вивьен поверила. – Советую найти что-то поприличнее, – кивнул я на ее задравшуюся футболку.
Пискнув себе под нос что-то на неприлично-кошачьем, Бернелл заметалась по квартире в поисках собственной одежды. Пока я вальяжно натягивал джинсы и футболку, в мою сторону летели приглушенные ругательства и угрозы, а в дверь снова постучали. На этот раз куда громче и требовательнее.
– Уже бегу, милая! – прокричал я в ответ. По-моему, с той стороны раздался обреченный вздох.
Застегнув пряжку ремня, я двинулся ко входной двери, а мимо пронесся ураган по имени «Вивьен Бернелл». Пробегая, она одарила меня самым свирепым взглядом и хлопнула дверью моей же спальни перед моим же носом.
Когда я показался у входа, Мин уже порывался развернуться и уйти. На лице отпечаталось такое явное разочарование оттого, что я все-таки явился, что я сам едва не скис.
– Если тебе опять не с кем посмотреть финал биатлона, я еду домой. – Кэп закатил глаза, проходя в квартиру.
– Господь с тобой! Третий этап начнется только в середине января, выучи уже базовые вещи, наконец, иначе так и останешься необразованным мигрантом. – Я запер за ним дверь и жестом пригласил на диван.
– Я вообще-то гражданин Великобритании.
– Правда? А я ставил на Корею, – разочарованно вздохнул я.
– Дедукция не всегда срабатывает?
– Я бы так не сказал, – хмыкнул я и протянул напарнику кружку кофе.
– Так зачем попросил вдруг приехать среди ночи? – Он обвел глазами комнату, приметив оставленные на столике лекарства. – Тебе плохо? Может, позвонить Ким?
Боже!
Если бы он только знал, сколько моральных сил мне потребовалось, чтобы сдержать весь поток шуток, прорывающийся из меня в данный момент. Надеюсь, на том свете мне этот эпизод сдержанности и благоразумия зачтется средь всех грехов…
Тем временем дверь спальни отворилась, являя весьма красноречивый ответ на вопрос Мина и мой самый большой грех – Вивьен Бернелл.
Глава 10. Урок выживания
Когда я была маленькой, казалось, что мир огромен и ждет меня. Тогда весь мой мир состоял из дома, где я жила, сада, где я играла, и двух людей, кто всегда был рядом. Они создали этот мир для меня, и я его любила.
Когда я стала старше, в мой мир вошли другие люди. Они дали понять, что мир больше, чем я представляла, а еще показали, что он бывает суров, груб и даже жесток и в нем надо уметь выживать. Лучше всех это умела Ребекка. Тетушка по праву считалась одной из самых обманчиво беззубых рыб в океане лондонского бизнеса – в свое время ей удалось не только вытянуть дело отца и деда из долгов, но и вывести его на новый уровень, в то время как все толстосумы на светских приемах воспринимали ее не более чем приложением к богатому супругу. К слову, его она тоже пережила, как и маму с папой…
Когда мой детский мирок разрушился, Ребекка пришла ко мне – уверенная, властная, непоколебимая, как греческая богиня, – и помогла выстроить новый. Твердой рукой она сгребла осколки детской души – «не позволяй никому видеть твою боль»; выкинула обломки костей – «прошлое не определяет твое будущее»; и залила бетоном сверху – «детство кончилось, Вивьен».
Ребекка была права: детство действительно закончилось вместе с похоронами родителей – стоя среди могильных плит, ребенок перестает быть ребенком и становится сиротой. Навсегда. Неважно, есть ли у него опекун или он остался совсем один, просто детство – это королевство, где никто не умирает.
Глядя на Ребекку, я порой думала о маме – о том, какой она была, – и все чаще понимала, что воспоминания практически растворились, стерлись под натиском грубоватых, резких черт Ребекки. Два близнеца и два таких на редкость непохожих человека. Единственное, что их объединяло, – яркий изумруд радужек, что передался и мне. Я хорошо помнила мамины глаза, они всегда смотрели на меня с нежностью – так умела смотреть только она. А еще я помнила ее улыбку. В детстве мне казалось, что нет никого красивее моей матери. Папа всегда говорил, что так оно и было.
Когда мама заболела, она стала напоминать увядающий цветок, забытый на подоконнике. Как-то папа сказал, что цветы умирают, если их не поливать, и тогда я решила, что, возможно, маме тоже нужна вода, и буквально уставила ее комнату кружечками и бутылками. Глупо было. Но мама хохотала, а мне нравилось слушать ее смех, хотя звучал он все реже.
В последние дни перед гибелью родителей Ребекка приходила чаще, навещала сестру – мою маму, – успокаивала меня, когда я совсем расстраивалась, и много общалась с отцом. Папе было особенно тяжело – он все меньше играл со мной и все больше времени проводил в кабинете. Они с мамой иногда ссорились из-за этого, что тоже его огорчало.
С приходом Ребекки в дом возвращалось веселье, мы ненадолго превращались в нормальную семью. Но мама быстро уставала и уходила спать совсем рано. Я же любила тихонько бродить по двору или запираться с куклами в большом платяном шкафу в прихожей. Никто не знал, что я там сижу, и мне казалось, что шкаф – это мое тайное место. Будто, закрывая его дверцы, я отделялась от домашних забот, от болезни мамы и от их долгих бесед с папой, после которых оба ходили грустными. В шкафу было тепло и пахло нафталином. Мне там было спокойно.
В одну из таких ночей я снова забралась в свое прибежище и даже успела рассадить все игрушки по местам, когда услышала тихий разговор из кухни. Это были Ребекка и папа, они о чем-то спорили; их шепот становился все громче, временами перерастая в приглушенные вскрики. Тогда я мало чего поняла, но внутри что-то подсказывало, что происходящее – неправильно. Помню, мне тогда стало страшно, будто вот-вот произойдет нечто ужасное. Коленки задрожали так сильно, что застучали по дверцам шкафа, а в следующий миг папа поцеловал Ребекку. Не так, как часто целовал маму – в лоб и едва уловимо, – а в губы, долго, как иногда происходило в маминых фильмах.
Тогда мне показалось, что Земля вот-вот остановится или налетит ураган, грянет гром… Просто потому, что такое не могло пройти бесследно! Но ничего из этого не случилось – не было молний, разверзших небосвод, земля не раскололась. Всего лишь мой хрупкий детский мир разрушился из-за предательства: мама умирала, отец, похоже, собирался уйти к тетушке Ребекке, а я просто стояла среди темноты и тихо плакала, обнимая куклу Монику.
Я вылетела из шкафа, убежала наверх и заперлась в своей комнате, проплакав до утра. Сейчас некоторые воспоминания того вечера стерлись, но, кажется, папа заходил ко мне, пытался что-то объяснить про взрослые чувства, которые я пойму лишь когда вырасту. Но я не слушала. Потому что вырасти и понять – это долго, а больно и страшно было здесь и сейчас. В ту ночь я почти не спала, думая, как поступить, нужно ли рассказать об увиденном маме. Я боялась, что ей станет хуже, и пролежала в кровати до рассвета. Утром папа принял решение за меня.
Я проснулась от их криков и прямо в пижаме пошла к лестничному пролету, чтобы оттуда подслушать разговор – большая ваза с цветком укрывала меня. Оказалось, маме давно было известно про папин роман с Ребеккой, но она пришла в ярость из-за того, что о нем узнала я. Глупо, но в тот момент я почувствовала себя виноватой в их ссоре, ведь, не играй я в тот вечер в шкафу, ничего бы не было. А потом случилось самое страшное – я помню все покадрово, будто снимки проектора…
Мама стояла посреди прихожей в ночной сорочке, свет падал на нее из окна, и я видела очертания исхудавших от болезни ног сквозь ткань. Она вскрикнула от боли, ноги подкосились – мама тогда напомнила мне цаплю из книжки про птиц Британии, – а потом упала на пол и больше не шевелилась. Я помню, как ее рыжие волосы почти слились с деревянным паркетом, как странно лежали руки, а распахнутые глаза смотрели прямо на меня. Не знаю, как она узнала, где я прячусь, но в свою последнюю секунду глядела точно мне в глаза. Я сразу поняла, что она мертва, – взгляд стал пустым, совсем как у куклы Моники.
Папа пытался ей помочь, звонил куда-то и громко кричал, звал меня, но я не могла перестать смотреть в кукольные глаза, где больше не было мамы. Наверное, он хотел вызвать скорую, но в итоге взял маму на руки и побежал к машине. Папа хотел, чтобы я поехала в больницу с ними, твердил, что ее еще можно спасти, а я пожалею, если останусь.
Я осталась. И я пожалела.
На той лестнице я, наверное, просидела часа три, вцепившись в перила и глядя на паркет первого этажа, когда на пороге появились полицейские. Они сказали, что папа ехал слишком быстро и не заметил встречную машину в тумане, чем спровоцировал аварию. Мама и папа погибли на месте. Но я знала, что это ложь: мама умерла раньше, хоть коронеры и подтвердили обратное. Вообще-то это было уже неважно.
Ребекка приехала вместе с полицейскими. Тогда я впервые увидела, как она плачет, и это испугало даже больше новости о смерти родителей, в которую я долго не могла до конца поверить. Тетушка сидела на коленях, обнимая меня так, что становилось больно, и тихо просила прощения. Она шептала извинения несколько сотен раз, без перерыва. От ее хватки на моих руках остались красные следы, а на любимом платье – мокрые пятна и потеки туши. В тот день я узнала, что значит «умереть изнутри», – Ребекка, словно оставленная на солнце картина, теряла краски и слои, распадалась. Тогда мы обе потеряли их.
На следующий же день от скорбной сцены не осталось и следа – тетушка поднялась в мою комнату и абсолютно ровным тоном сообщила, что теперь я буду жить в Торнхилле под ее опекой. Я не возражала – в конце концов, куда еще мне было идти? Так Торнхилл стал моим новым домом, а Ребекка – второй матерью, хотя я никогда ее так не называла.